педагогической общественности.

    -  Ну что, отец-педагог, выучил на нашу голову? - сурово сказал Директор
    смущенному Психологу. - Вот тебе и серийное воспитание!

    К   этому  времени  история  повторилась.  Одинокий  Семен  Прокофьевич,
    покончив  с осмотром обшивки, побродил по экрану, скрылся и через минуту
    вновь  вбежал  в  кадр  во главе мчащейся оравы. Его толстая добродушная
    физиономия светилась бездумным самодовольством. И вновь никакой погони!

    Члены  экипажа  еще  топтались у капсулы, а Психолог уже знал, что будет
    дальше:  все  исчезнут,  один  уставится  на обшивку. Цикл поведения был
    налицо.  Но  что  побуждало  их  неотступно  следовать  этому  циклу, не
    имеющему  никакого  отношения  к программе? Опасность? Некий стимулятор,
    приманка,   источник   удовольствия?  Нет,  все-таки  поведение  экипажа
    подчиняется  какому-то закону, они действуют по каким-то правилам. Но по
    каким?  При  подготовке им таких правил не задавали... Значит, экипаж во
    имя   неизвестной   цели   сам   добровольно   установил   эти   правила
    Искусственные  правила, набор условностей, что-то вроде чайной церемонии
    или  свадебного  обряда.  И  самое  непонятное - итог всей этой странной
    деятельности  доставлял  экипажу  удовольствие. Несмотря на то, что даже
    кратковременное  отсутствие  связи  должно  было  вызвать  отрицательные
    эмоции,  защитную  реакцию вплоть до общей тревоги. А эти олухи блаженно
    улыбались!

    -  Выучил  на  свою  голову...  - печально согласился Психолог, с тоской
    уставившись  на  экран и видя, как разбегаются его воспитанники, оставив
    на поляне беззащитную Ляльку.

    ...Лялечка  стояла  лицом  к  обшивке, прикрыв лицо узкими ладонями. Она
    слышала  за  спиной  затихающий топот ног. Ей очень хотелось обернуться,
    она  с трудом сдерживала себя. Все быстрее и быстрее, проглатывая звуки,
    Ляля считала вслух:

    -  ...четырнадцать,  пятнадцать, шестнадцать, семнац, осьмнац, двятнадц,
    двадтц!..

    Пора - не пора, иду со двора!

    "Химия и жизнь", 1972, ‘ 6.























    Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин
    Семейная хроника аппаратчика Михина



    История,  которую мы собираемся рассказать, тянется так долго, что к ней
    успели  привыкнуть,  как  привыкают к звуку соседского телевизора. Разве
    что   женщины   посудачат   иногда  во  дворе.  А  что  же  компетентные
    организации,    которые    могли   бы   сказать   свое   веское   слово?
    Воздерживаются,  решительно  воздерживаются. И, знаете, их можно понять,
    ибо  дело  тонкое,  а с компетентных спрос особый. Да и мы, хоть и знаем
    правду,  сказать  всего  не  можем, опасаясь нанести вред семье Михиных.
    Представьте:  рассказ  попадет  в  руки  детям и они узнают тайну своего
    появления  на  свет...  Вот  почему,  не отступая от фактов, мы изменили
    имена  героев  и  приняли  некоторые  другие  меры предосторожности. А в
    подтверждение истинности происшедшего приведем выдержку из областной газеты

    БОЛЬШАЯ  СЕМЬЯ  (от  наш.  корр.).  На  химкомбинате всем известны имена
    передового  аппаратчика цеха биологически активных веществ, изобретателя
    и   рационализатора   Эдуарда  Саввича  Михина  и  его  супруги  Людмилы
    Федоровны,  старшего  экономиста.  Работают  они на предприятии с самого
    пуска,  их портреты украшают Доску почета. И в семейной жизни они служат
    для  всех  примером:  вырастили  и  воспитали  четырнадцать детей. Семья
    Михиных  большая  и дружная. Дети отлично учатся, помогают старшим. А по
    выходным все вместе выезжают на садовый участок...

    В  этой корреспонденции было еще много разного. Заметим только, что речь
    шла  об  Н-ском химическом комбинате, расположенном в молодом городе Н.,
    который  стоит  на  полноводной реке М., куда комбинат ничего дурного не
    сбрасывает,  отчего рыбалка в тех краях по-прежнему хороша. Однако Михин
    не  имеет для нее времени и лишь слушает рассказы других аппаратчиков, у
    которых  детей  раз-два и обчелся. Слушать он ходит в курилку, хотя сам,
    после  того  как  появилась  на  свет третья, Анюта, бросил курить раз и
    навсегда.  Но  если хоть разок не заскочить в курилку, то смена будет не
    в  смену:  новости-то не только в газетах, их, новостей, вон сколько, ни
    одна газета не вместит.

    Заканчивалось  селекторное  совещание. Генеральный директор, без пиджака
    и  без  галстука,  сидел один в огромном пустынном кабинете. Было только
    начало десятого, но рубашка уже прилипла к директорской спине.

    Все,  кто участвовал в селекторном, берегли силы в предчувствии дневного
    пекла.  В другую погоду они спорили бы и выкладывали взаимные претензии,
    ругали  бы  сбыт  и  снабжение,  всем  миром  обрушились  бы на железную
    дорогу,  которая опять недодает вагонов, - натуральный радиоспектакль. А
    сейчас  в  тягостные  паузы  из динамиков разносилось комариное жужжание
    директорского вентилятора.

    Генеральный  чуть повернул вентилятор, чтобы тепловатый воздух бил прямо
    в  лицо,  резиновая лопасть шлепнула по запястью, директор отдернул руку
    и чертыхнулся.

    - Это вы мне? - раздался хриплый голос из динамика.

    - Не тебе. Хотя и заслуживаешь. Ты сколько вчера отгрузил?

    - Сколько было, столько и отгрузил, - нахально сказал хриплый.

    -  Ладно,  -  ответил директор и налил себе воды из сифона. - К главному
    энергетику есть претензии? К главному механику? Нет? Ну и ну. Все свободны.

    Директор  уже  протянул  руку,  чтобы  отключить  селектор, как раздался
    неуверенный голос Полещука, начальника цеха биологически активных.

    - Минуту... Тут у нас такое дело...

    - Я тебя слушаю, Василий Романович.

    Селектор  молчал.  В  его  тишине  слышалась общая неприязнь к Полещуку,
    который тянет резину, да еще в такую жару, пропади она пропадом.

    - Мне бы с глазу на глаз, - промямлил наконец Полещук.

    - Выкладывай, тут все свои.

    -  Значит...  Как бы сказать... - тянул Полещук, и все представляли, как
    он теребит очки на крупном мясистом носу.

    - Так и скажи, - отрезал директор.

    И тут Полещук собрался с духом.

    - У нас в цехе подкидыш, - выпалил он. - Девочка.

    Селектор  грохнул. Смеялись в основных цехах и вспомогательных, хохотали
    на складах и очистных сооружениях, прыскали в лабораториях и отделах.

    -  Прекратить!  -  заорал генеральный директор. - Что за шутки, Полещук?
    Какой еще подкидыш?

    -  Обыкновенный.  То  есть  обыкновенная. Женщины говорят, месяцев пять.
    Михин,  аппаратчик,  в  смесительном отделении нашел. Разрешите, мы ее к
    вам привезем.

    - Очумел? - растерялся генеральный. - Ко мне-то зачем?

    За  годы  директорства на разных заводах он много повидал и приучил себя
    к неожиданностям. Но подкидышей ему не носили.

    - А куда мне девать ее? - взмолился Полещук.

    - Вези, - ответил директор и вырубил аппарат.

    Четверть  часа спустя в кабинет ввалилась процессия. Впереди шел грузный
    Полещук  в  неизменных  подтяжках поверх клетчатой рубахи, за ним Михин,
    одетый,  несмотря  на  жару,  в  черный кислотозащитный бушлат, бахилы и
    пластмассовую  каску. В протянутых руках Михин держал нечто завернутое в
    брезент.

    За   Михиным  бочком  вошла  его  жена  Людмила,  потом  дородная  дама,
    предцехкома   биологически   активных,   за   ней   директорский  шофер,
    секретарша,  две  лаборантки  в  почти  прозрачных белых халатиках и еще
    несколько человек - генеральный перестал разглядывать.

    -  Разматывайте!  - приказал он, в глубине души еще надеясь на розыгрыш.
    Михин  шагнул  к  длинному,  словно  трамвай,  столу,  покрытому зеленым
    сукном,   и   бережно   положил   на   сукно   сверток.   Сверток  издал
    неопределенный  звук.  Михин развернул выгоревший брезент, потом мужскую
    рубашку,  розовую  в полосочку, - и каждый, кто стоял поблизости, увидел
    то,  чему  не место на служебных столах. Голубоглазое существо с редкими
    светлыми  волосами на круглой головке дрыгало пухлыми ножками и радостно
    улыбалось, приглашая всех разделить лучезарное настроение.

    -  Девочка!  -  выдохнула  Людочка  Михина  и  торжествующе поглядела на
    директора.

    Народу  между  тем  все  прибывало,  люди  протискивались  в кабинет без
    разрешения,  чего не случалось ни до, ни после. Михин вытащил из кармана
    папиросы,  но  Людмила  посмотрела на него сурово, и Эдуард Саввич сунул
    пачку в карман.

    - Рассказывай, - коротко приказал директор.

    Аппаратчик  высшего разряда Михин не любил торопиться. В цех он приходил
    за  полчаса  до  смены,  в  журнале "сдал-принял" расписывался медленно,
    аккуратно  и  полностью:  Михин Э. С., без всяких росчерков и закорючек.
    Дома  он тоже был рассудителен и спокоен; впрочем, настоящим домом они с
    Людмилой  как-то  не  обзавелись, а жили в семейном общежитии, где кухня
    общая, и вешалка для пальто не в коридоре, а в комнате.

    Детей  у  Эдуарда  с  Людмилой  не было, отчего - не наше с вами дело, а
    когда  нет  детей,  то  нет  и  домашнего очага. Н-ский комбинат был для
    Михиных  четвертым.  Всякий раз они вычитывали в газете очередной адрес,
    собирали  нехитрые  пожитки  и  трогались  к  новому  месту. Аппаратчика
    высокого  класса,  да  еще  рационализатора,  с  трудом  отпускают  и  с
    легкостью  берут,  да  и  экономисты  на  улице  не  валяются.  Так  что
    принимали  Михиных  хорошо,  записывали  в очередь на квартиру, но нигде
    они  ее  так  и  не дождались. Вечерами они ходили в гости или принимали
    гостей,  пели  под  гитару и пили крепкий чай. Не станем злословить, но,
    может  быть,  из-за  малости  домашних  забот  и  приходил Михин в смену
    пораньше, а уходил, напротив, попозже.

    В  тот  день  Эдуард  Саввич  пришел в бытовку загодя, все с себя снял и
    развесил  по  крючкам,  надел  рабочее, от нательного белья до бушлата и
    бахил, и пошел в операторную.

    Аппаратчик,  которого  Михин  сменял,  обходил  напоследок  длинный  ряд
    приборов  - показометров, как говорили в цехе. Эдуард Саввич молча пошел
    рядом,  запоминая  то,  что  поважнее.  Не  вдаваясь  в  подробности, он
    прикинул  контуры  предстоящей  смены.  То  был  не  расчет, а интуиция,
    которой  так  гордятся  гроссмейстеры,  играя запутанные миттельшпили: в
    расчетах  черт  ногу  сломит,  и  только  чувство  позиции может вывести
    партию  к  победе.  Михин  в  своем деле был гроссмейстером, это знал не
    только Полещук, но и генеральный директор.

    Уже на правах хозяина Михин сел за пульт и спросил:

    - Смешение барахлит?

    -  Барахлит,  Саввич.  Опять  концентрация  запрыгала.  Но, думаю, смену
    дотянешь. В клуб с Людмилой вечером придешь?

    Михин  и  сам знал, что смену дотянет, хотя за узлом смешения нужен глаз
    да   глаз.   Чтобы  не  вдаваться  в  подробности,  скажем  только,  что
    оксонитродигидропентадион  сразу  после  второй  ректификации смешивался
    здесь  с  присадками  и  активными  добавками  и  шел на предварительную
    экстракцию.  В  этом  клубке  насосов,  форсунок  и дозаторов что-то без
    конца  ломалось, лопалось, протекало. Редкий день не приходили сюда люди
    со  сварочными  аппаратами,  но  режим  скакал  и  после  ремонта. Перья
    выписывали   на   диаграммной   бумаге   кренделя,   не  предусмотренные
    регламентами,  а  иногда  самописец  выдавал  такой  Эверест, что другой
    аппаратчик  впал бы в панику. Но гроссмейстер Михин знал, что делать: он
    отключал автоматику, надевал брезентовые рукавицы и крутил вентили вручную.

    Генеральный  раз  в  неделю  устраивал  разносы  Полещуку,  звонил  куда
    следует,  приезжали  наладчики  и  проектировщики - а месяц спустя Михин
    вновь натягивал брезентовые рукавицы.

    Сегодня  концентрации  плясали не слишком, и Михин отложил личный осмотр
    смесителя  на  потом.  Он  прошел вдоль показометров, записал, что надо,
    сорвал  с  самописцев  куски  диаграмм  и  снес  технологу, расписался в
    журнале  анализов,  который  принесла  молоденькая  лаборантка.  Все шло
    своим чередом.

    Эдуард  Саввич сдвинул на затылок каску, отер лоб и вышел в коридор, где
    стоял  автомат  с  газировкой. Бросил в картонный стаканчик щепоть соли,
    нацедил  шипучей  воды  и  с  удовольствием  выпил.  Полез  в  бушлат за
    папиросой,  чтобы  размять  по  дороге  в  курилку,  -  и тут он услышал
    странный звук.

    Звук  доносился  оттуда, из проклятого места, справа от ректификационных
    колонн.  Михин  прислушался  -  вдруг  ошибка?  Как  же,  ошибешься:  то
    нарастая,  то  исчезая  вовсе, тонкий писк шел от узла смешения. Похоже,
    что прорвало коммуникацию, и теперь зудит, повизгивает струя пара.

    Михин  помчался  на  звук,  как матерый пес по следу, и слух безошибочно
    вывел  его  к  переплетению  труб сразу за вторым насосом. Эдуард Саввич
    натянул  каску  поглубже, пригнулся и полез под колено трубы. Капнуло за
    ворот  бушлата,  тонкая  струя  пара  клюнула  в щеку. Звук приблизился.
    Нырок  под  другую  трубу  -  и  Михин очутился в крохотном пространстве
    между пропотевшими пупырчатыми теплообменниками. Теперь звук был за спиной.

    Эдуард  Саввич  обернулся.  На  полу, в лужице теплого конденсата, лежал
    младенец и сучил ножками.

    Аппаратчик   Михин  одернул  левый  рукав  и  посмотрел  на  часы.  Часы
    показывали  9.27. "Запомнить и записать в журнал", - мысленно отдал себе
    приказ Эдуард Саввич.

    Если  вы никогда не были на Н-ском комбинате, то вряд ли и представляете
    себе,  какое  это  огромное хозяйство. Однако историю с подкидышем здесь
    знали   в  подробностях  еще  до  того,  как  младенца,  запеленутого  и
    завернутого  в  атласное  одеяло,  вынесли  из  директорского  кабинета.
    Пеленки и одеяло принесла неведомо откуда дородная дама из цехкома.

    За  двадцать  минут  до  этого в кабинете была неразбериха. Голубоглазая
    блондиночка,   развалившись   на  столе,  поочередно  улыбалась  Михину,
    Полещуку, генеральному директору и Людмиле.

    -  Ну  вот  что, - говорил генеральный, выгадывая время. - Вы что, детей
    не  видели?  Все  на  рабочие места! Вызвать милицию, пусть разбираются.
    Девочку  в медсанчасть. Пусть свяжутся с детдомом... нет, с домом матери
    и ребенка. Ты, Полещук, останься.

    Народ  стал  расходиться,  Михин  тоже собрался двинуться к себе, но тут
    из-за  его спины выскочила Людмила и закричала пронзительно, наступая на
    директора:

    - Какая милиция? Какой детдом? Никому не отдам!

    И все сразу поняли, что Людочка Михина никому не отдаст ребенка.

    -  Оксаночка  моя,  -  сказала  она и взяла девочку на руки. И все опять
    поняли,   почему   Оксаночка:   кто   ж   на   заводе   не   знает   про
    оксонитродигидропентадион.

    Людмилу  с  запеленутой Оксаной усадили в директорскую "Волгу" и отвезли
    в  малосемейное  общежитие.  На  следующий день в коридоре появилась еще
    одна  коляска.  Так  уж  заведено: пальто держат в комнатах, а коляски в
    коридорах.

    Странная  история. И в самом деле, откуда за вторым насосом подкидыш? На
    этот   вопрос  не  смогли  ответить  ни  следователь  Матюхина,  ни  сам
    подполковник  Смирнов,  лично  осмотревший  место происшествия. Матюхина
    предположила,  что  девочку  подбросила мать-кукушка из числа работающих
    на  предприятии.  Подполковник  посмотрел  на  нее  таким  выразительным
    взглядом,  что  с  той  минуты  она  лишь  записывала  чужие мнения и не
    высказывала  своих.  В Н-ске все матери на виду, городок-то - полчаса из
    конца  в  конец. Надо быть чокнутой, чтобы подбрасывать девочку под узел
    смешения,  да еще совершенно голенькую, без самого захудалого приданого.
    И  потом,  куда  эта мать подевалась, и где она младенца рожала, в каком
    роддоме?

    Смирнов  задавал  вопросы, Матюхина записывала. Генеральный думал о том,
    что цех биологически активных пора ставить на капремонт.

    Оксаночка  хорошо  набирала вес и развивалась нормально. Михины получили
    однокомнатную квартиру, правда, на первом этаже, зато коляску не таскать.

    Год спустя, когда Оксаночка уже бойко топала ножками, появилась Маринка.

    Был  такой  же  душный  летний день. Эдуард Саввич словно предчувствовал
    что-то.  Накануне он попросился в утреннюю смену, хотя ему было выходить
    в  вечер.  Михин  редко  о  чем просил, ему не отказали. Позже он сказал
    Людмиле:

    "Будто  в  воду глядел". В общем, Эдуард Саввич оказался в смене как раз
    в ту минуту, когда настала пора принять младенца.

    На  смешении  с утра работали сварщики, и около полудня Михин отправился
    взглянуть,  не  оставили  ли  они  по  разгильдяйству инструмент. Прежде
    инструмента  никто не оставлял, и сейчас его там не было. А на том самом
    месте,   где   когда-то   дрыгала   ножками  веселая  Оксаночка,  лежала
    задумчивая Маринка. Тоже голенькая, тоже примерно пятимесячная.

    Полещук  был  в  отпуске.  Эдуард  Саввич  сделал в журнале запись и, не
    подымая шума, пошел прямо к генеральному.

    Подполковник  Смирнов и следователь Матюхина прибыли десять минут спустя
    и  сразу  отправились  к  месту происшествия. Нам нет нужды следовать за
    ними,  тем  более  что  в  районе  узла  смешения  опять  ничего не было
    обнаружено  - то есть ничего полезного для следствия. В протокол занесли
    наличие  теплого  конденсата  на  полу.  Однако аппаратчики из всех смен
    знали, что лужа за вторым насосом никогда не просыхает.

    Михины  удочерили  и  Маринку.  "Где  одна,  там  и  две", - справедливо
    заметила  Людмила  Федоровна.  Она могла бы продолжить, сказав, что, где
    две,  там  и  три.  Третья,  Анюта,  присоединилась к сестрам два месяца
    спустя, в августе.

    Если   бы   мы  взялись  за  жизнеописание  Эдуарда  Саввича  и  Людмилы
    Федоровны,  если  бы  замахнулись  на  роман о семье Михиных (а может, и
    замахнемся,  было  бы  время  да  здоровье), то последующие осень и зима
    заняли   в   нем  особое  место:  это  была  счастливая  пора.  Старшая,
    Оксаночка,   уже  ходила  в  ясли,  Людмила  сидела  с  младшими.  Семья
    переехала  в  трехкомнатную  квартиру.  Эдуард Саввич смастерил полезные
    детские  забавы,  вроде  турничков и шведских стенок. Рановато, конечно,
    но  дети  растут  быстро,  и  к  тому же было у Михина предчувствие, что
    Анюта в семье не последняя.

    Тут,  между  прочим,  Эдуард Саввич прекратил такое вредное для здоровья
    занятие,  как  курение.  Катая  Маринку  с  Анютой в большой близнецовой
    коляске,  он  швырнул в мокрые листья недокуренную папиросу и сказал сам
    себе:  "Хватит".  А когда Эдуард Саввич что-нибудь обещал, то никогда не
    шел на попятный.

    В   городе   семья  Михиных  не  привлекала  излишнего  внимания.  Были,
    разумеется,  подарки  и  безвозвратные  ссуды,  но  в душу никто не лез,
    никто  не  вздыхал,  когда  видел  девчонок-подкидышей. Правда, в отделе
    главного  экономиста  кое-кто  позлословил,  что,  мол,  Людка Михина не
    носила,  не  рожала, а ей и квартира, и подарки. Однако эти разговоры не
    поддержали.  Вот мужчины - те подшучивали над Михиным в курилке, куда он
    заходил  по  давней привычке: бракодел ты у нас, Саввич, девки да девки,
    пора мальца завести. Михин смущенно улыбался.

    Даже  Людмила  Федоровна  забывала  порой,  откуда  ей  привалило  такое
    счастье.  Но  Эдуард Саввич, в курилке ли, у пульта, п