,
    еще помотал, поводил за собой убийца-голос.

    После  похорон  изба  Лукерьи Рожновой занялась сразу с четырех углов, и
    одновременно  с  ней  вспыхнули  и  сарай,  и  банька,  сработанные  еще
    плотницкой  артелью.  Толпа баб с дубинками и каменьями ждала сигнала за
    околицей,  жадно  выкуркивала  на  пожар,  но из горящей избы мучительно
    долго  никто  не  появлялся.  Вдруг  дверь  затрещала, рухнула, и к реке
    прошмыгнула черная лиса с лисенком, а следом...

    -  А-а-а!  -  завопил  в  ужасе  народ,  кидаясь  кто куда: на Лукерьино
    подворье  шагнул  из  огня  белый  босой  мужик  с  тлеющими  волосами и
    бородой.  Протерев  пустые  глазницы,  он вышел на улицу и, волоча ногу,
    побрел к Генкиному дому.

    -  Это  ж  Федька  Рожнов!  А-а!..  Свят,  свят,  сгинь, нечиста сила! -
    визжали в беспамятстве обезножевшие бабы.

    Наполовину  сгоревший  Федор  встал  у Генкиных ворот, поулыбался черным
    ртом  и  захромал  к  избе  Ломакиных.  Там он позвал Семена дребезжащим
    голосом.  Семен  вылез  из  подпола,  пошел,  как  пьяный, но его успели
    загородить  иконой,  не  пустили... Подождав немного, Федор отправился к
    кладбищу,  пошатал  обелиск  Прокопия,  оставив  паленый  след,  а потом
    разыскал свою могилу и грянул оземь, стаял...

    Лукерью с сыном нашли на пустыре и гнали до самой Ширшемянки.

    - Убирайся, ведьмачка! - орали из толпы.- Су-ука! На-ка, еще вот!

    Камень  угодил  Лукерье  в  голову - ведьма упала, бабы кинулись топтать
    ее,  кто-то  вылил  ей  на  спину  дымящуюся  смолу... Сыночка ее огрели
    палкой.   Услыхав  его  жалобный  крик,  Лукерья  очнулась,  взвилась  и
    неведомо  какой  силой  растолкала  баб...  Схватив сыночка за руку, она
    побежала  к  воде;  молния  разрезала  небо, и в ее мгновенном свете все
    видели,  как Лукерья с сыном исчезли в водовороте, закружившемся вдруг у
    самого берега... А дальше была уже только темнота и глухие раскаты грома...

    -  Ге-енк!  Где  тебя  лешак носит, охламонище? - гневно кричала Генкина
    мать  -  Опять,  что  ль, дитев пужаш? А ну, спать живо, не то портки-то
    спушшу, не посмотрю, что жених ужо!

    -  Сеанс  окончен,  граждане-товарищи,  -  оскорбленно  вздыхал  Генка -
    Ладно, левой-правой, марш по люлькам!

    Никто  не  двигался с места; Загадка начинал жалобно скулить, а Васятка,
    забившийся  от  страха  под  дырявую  корзину, осторожно шевелился там и
    шептал зачарованно:

    - Так они не утопли, Геннадий Никодимыч?

    Все  знали,  что Лукерья с сынком не утопли, Генке и самому не терпелось
    дорассказать историю, он высовывался из окна и возмущенно орал:

    -  Да  щас, маманя, я ж стих учу на память, Бородавка велела перед сном,
    чтоб  из  головы не вылетело! Обождите чуток, не сбивайте, не то сначала
    придется!

    Перед  научной методикой Генкиной учителки мать робела, победно послушав
    тишину, Генка возвращался на ящик и продолжал рассказ.

    До  войны  Остров  носил  гордое  название  -  Первая Лесобиржа, и у его
    причалов  со  стороны  деревни  Уймы  швартовались  даже  морские  суда,
    заходившие  в  Двину  за  лесом  или  на зимний ремонт. Народу на Первой
    Лесобирже  было  тьма-тьмущая,  три  улицы  бараков да еще казенные избы
    переселенцев,  приехавших по оргнабору с голодной Пинеги. Жить старались
    прочно:  берега  Острова,  разбиваемые  каждую весну ледоходом, укрепили
    заграждением  из  бревен, поставили новый Дворец культуры с бильярдной и
    кинозалом,  рядом раскатали футбольное поле, выстроили лазарет и детсад.
    Иностранные  морячки  часто  шастали  по  Острову,  и однажды вся Первая
    Лесобиржа  сбежалась  глядеть  на  негров,  про чье существование знали,
    конечно,  из  газет  и  антирасистских  плакатов,  но  чтоб  вот  так, с
    близкого расстояния...

    -  Чюда  света!  -  нервно улыбались мужики, а бабы плевались и видели в
    "нехрах"   явственный  облик  сатаны,  прятались  от  сглаза  в  бараки,
    отчаянные  же  пацаны  ходили за неграми по пятам и все ждали, когда они
    пойдут  в  Восьмой  барак  к  бабке Лукерье, ведь нечистая сила завсегда
    снюхается...  Но негры равнодушно миновали Восьмой барак и отправились в
    бильярдную  пить  водку, Генкин батя (после Беломорканала в Ширше его не
    прописывали,  а  брали  только на Лесобиржу разнорабочим, мать замаялась
    от  его  тайных  ночных приходов и, умолив нового председателя, вместе с
    Генкой перебралась на Остров) уверял потом:

    -  Да не, какие ж то диаволы, которы со стопарика хмеляют, а с пол-литры
    уже  под  столом? Хлипота одна - точно говорю, всех чертей с ведьмачками
    НКВД давно повывело как класс, последние, может, на Соловках догнивают!

    Однако  мать  была  уверена,  что  нечистую силу даже НКВД не одолеет, и
    продолжала  винить  Лукерью  во  всех  островских несчастьях. И когда по
    лесобиржевскому  "блину"  объявили  войну,  первая  мысль у нее, как и у
    остальных  баб,  была  - это ведьма наколдовала! Потом-то, конечно, бабы
    поутихли,  дотумкали,  что  не  с их Восьмого барака придумывалось, да и
    жалко  стало  Лукерью,  так  она  извелась,  почернела  с  той поры, как
    забрали   ее  сыночка  на  фронт.  Мобилизация  случилась  неожиданно  -
    высадившийся  на рассвете отряд пошел собирать по баракам даже тех, кому
    до  восемнадцати  еще месяц-два, - вот Лукерья и не успела наведьмачить,
    упредить своей главной беды...

    Правда,  странное  дело,  всегда  без  писем,  без вестей знала она, что
    сейчас  с  ее сыночком, и на расспросы баб, надеявшихся ненароком узнать
    и  про  своих, рассказывала, что вот вчерась ее сыночек захворал животом
    и  отправили  его  ввиду отсутствия боевых действий в лазарет, а завтра,
    похоже,  посылают  их  в  контрнаступление, но ничего с ним не случится,
    она знает.

    Кто  считал  ее  сумасшедшей,  кто  верил...  Но  вот однажды заметалась
    Лукерья,  появился  в  ее  глазах волчий блеск, а наутро нашли ее соседи
    лежащей  на  полу без памяти с раной в плече... Рана-то была пулевая, да
    только  выстрела никто не слыхал, и пули фельдшер в плече не нашел - вот
    как;  Лукерья  же,  очнувшись,  радостно  терпела  боль, шептала, что ее
    сыночку  теперь ничего не грозит... А зимой отморозила Лукерья пальцы на
    ноге,  хотя  сидела  в  бараке,  никуда  не отлучалась, и опять она была
    счастлива  своей  боли,  и  опять  заподозрили  бабы,  что  отводит  она
    колдовством  все  страдания,  которые  суждено  терпеть ее сыночку... По
    весне  же  Остров вдруг начали бомбить. Напрасно последний из ширшенских
    мужиков,   Санька   Тараканов,   забронированный  директором  Лесобиржи,
    страдая,  утихомиривал  баб,  что,  мол,  никакого колдовства тут нет, а
    дело  ясное,  военное:  на  соседнем острове Ягодник, как это все хорошо
    знают,  расположен  секретный  аэродром, вот немец и путается, принимает
    развалины  Лесобиржи за ангары, тем более что нашим соколам дан приказ в
    бой  не  ввязываться и себя не обнаруживать... Бабы такому объяснению не
    верили  -  казалось им, будто это Лукерья приманивает самолеты, чтобы на
    ее сыночка не падали бомбы...

    Переждав  пост  и  Пасху,  бабы  решили  действовать: Авдотья Терентьева
    утопила  на Тихих болотах осиновый кол да насыпала в бане тайком песочку
    в  Лукерьины  карманы, Генкиной матери собрали хлеба, спичек и послали в
    Архангельск  к  знаменитому  соломбальскому  батюшке,  чьи  молитвы,  по
    слухам,  изгоняли  беса. Санька же Тараканов, повинуясь общему заговору,
    отправил  Лукерью  в Уйму за сеном. Лукерья чуяла беду, не хотела плыть,
    жалилась  на  немочь  да  на  дождь  -  кто ж в таку мокроту сено возит?
    Санька  пригрозил  трибуналом,  и  она собралась... Лодку же на обратный
    путь прислать ей забыли.

    Батюшка  прибыл  со  стороны Турдеева, благословил деток, отведал спирта
    и,  чадя  по  условиям  военного  времени китовым салом, осенил крестным
    знамением  Восьмой  барак и отдельно комнату Лукерьи, сундук, на котором
    она  спала, углы да дымовую тягу, через которую она должна была вылетать
    на  ведьмачьи  шабаши...  После  священного  обряда  батюшка попарился в
    баньке  и,  велев в случае чего призвать милицию как самую крайнюю меру,
    отчалил  обратно  в  Соломбалу.  Среди  баб началось разочарование, даже
    свары,  но  назавтра, когда Лукерья с сеном добралась до Острова, талант
    батюшки  явился  во  всей  силе:  ведьма  в  дом  не ступила... У самого
    крыльца  она  вдруг обмякла, зашаталась и рухнула в песок. Бабы плеснули
    на нее воды, растолкали. Она очнулась и завыла.

    -  Что,  Лукерьюшка,  худо?  -  опасливо  спрашивали  бабы, тайком щупая
    нательные  крестики  и  гадая в уме, - выскочит бес или нет? Пацаны даже
    схватили  палки,  чтобы  дубасить хвостатого, когда появится, но Лукерья
    лишь  хрипела,  а  потом  вдруг забилась в падучей. Ей успели сунуть меж
    зубов сосновую щепу. Лукерья колотилась о ступеньку и мычала:

    -  Сы-ына!..  О-ой, сы-ыночка!.. Родненький мой!.. Потерпь, кровиночка!.
    Сы-ына-а!..

    - Чего сына-то? - опешили бабы.

    -  Уби-или-и! - Лукерья закашлялась щепой и рванула на себе зипун. - Ох,
    не губи-и!.. Отда-ай!!! Го-осподи-и!!! Ох, да что ж это?!

    На шее Лукерьи выступало, расползалось бурое пятно.

    -  Да  откель  взяла-то?.. Похоронку, что ль, в Уйме дали? - Бабы начали
    реветь от ужаса. - Когда ж ето?..

    -  Да  ща-ас!!!  Господи!!!  Пощади-и-и!...  - Лукерья попыталась сесть,
    упала   и   слепыми   глазами  посмотрела  в  небо:  -  А-а-а!!!  Усе...
    Взял-таки... Усе...

    Ее  отнесли  в  комнату;  бабы скулили, что нету похоронки - неча и душу
    травить,  но  и  сами  уже  не  верили,  что Лукерьин сынок живой... Три
    месяца   лежала   Лукерья   -  до  того  дня,  когда  пришла  похоронка,
    сообщавшая:  пал красноармеец Рожнов смертью храбрых от попадания пули в
    сонную артерию, и дата гибели была та самая.

    Жизнь  Лукерьи  кончилась...  Лежал теперь ее сыночек в общей яме где-то
    за  тысячи  километров  от  дома,  и  не  могла Лукерья ни обнять его на
    прощание,  ни  закрыть  его синие глазки... Сбылось ужасное предсказание
    старухи  Кутейковой;  поняла Лукерья, да поздно, что бесполезно рыпаться
    против  Божьей  воли,  хоть  с нечистой силой связывайся, хоть сама, как
    умеешь,  бейся  -  а  все выйдет одно и то ж... Ни к чему ей было дальше
    жить  на  свете,  но Бог не давал ей смерти, и стала равнодушно доживать
    Лукерья свой век, угасая и телом, и разумом...

    К  концу  войны  жизнь  на  острове  совсем захирела - развалы Лесобиржи
    годились  уже  только  для  визгливых  перестрелок  "наших" с "фрицами",
    большинство  бараков  сгнило,  деревянный  крепеж  берегов растаскали на
    дрова,  так что за два ледохода Остров сильно срезало, и там, где раньше
    было  футбольное  поле  и детсад, теперь текла пенистая, вонючая струя с
    Арбума.  Многие  вдовы перебрались на берег, в Турдеево; в пригодных для
    жилья  островских  бараках  разместили  детприемник  Северного  морского
    флота,  собранный из остатков других детдомов, и Остров стал как вокзал:
    каждую  неделю  то  привозили новую партию сирот, то наезжали молчаливые
    красноармейцы,  разыскивавшие  свои  семьи,  то  переселенцы оставляли в
    детприемнике  ничейные,  лишние  рты...  Если раньше двери на Острове не
    запирались,  то  теперь  Генкина мать купила амбарный замок и ставила на
    ночь  к  притолоке  заряженную  двустволку. Правда, она пригодилась лишь
    однажды,  когда  пришедшие  с  уйминского  берега  цыгане  стали просить
    картошки. Мать выставила в окно двустволку и в отчаянии крикнула:

    - Да ведь сами помираем уж!.. Идите отсель, бесы!

    Генка,  хоть  и  чумной  с голодухи, а все ж сообразил - ведь обманывает
    мать, есть в подполе полмешка клубней...

    -  Что  ж  ты так, хозяйка? - с угрозой произнес глухой голос. - Гляди -
    пожалеешь...

    И  все,  и  не  вспомнили  бы никогда больше о цыганах, ушедших поутру к
    Арбуму,  если  бы через неделю к Генке с матерью не начал кто-то стучать
    в  дверь.  Когда мать, надеясь на сказочное батино возвращение, кидалась
    отворять,  в  коридоре  никого  не было, и во дворе пусто, только Генкин
    Рыжик  придурочно выл на цепи да царапал лед, прятал морду... Ночью же в
    буфете  кто-то  стал шуршать; думали, мыши, но шуршало и после того, как
    мать убрала все полки, заперла дверцы...

    -  А  цыганам  -  пожалела картошку-то! - вспомнили бабы.- У цыгана глаз
    черен,  точно,  спортили  они  твою фатеру! Соломбальский батюшка к тому
    времени  уже  помер,  и  Генкиной  матери  пришлось  призвать  на помощь
    милиционера  Кутейкова.  И  -  странное  дело:  пока  Кутейков  дремал в
    комнате,  было тихо, а как только он уходил - опять начинался стук, а то
    вдруг  слышался  посреди  ночи  не  то чей-то плач, не то дикий хохот...
    Самый  же  страх  начался,  когда Генку с матерью кто-то стал трогать по
    лицу:  вот сидят они ночью, не спят, ждут - и вдруг: будто кто-то ходит,
    дышит...  А  потом  как  холодной  слизью по щекам, по лбу - Генка орет,
    отбивается, мать режет ножом воздух, да разве нечистую силу когда нож брал?

    Кутейков  дождался  как-то  свистопляски  за  сараем и по знаку Генкиной
    матери  вбежал  в  комнату,  запер  дверь  и громовым голосом сказал: "В
    случае   повторного  издевательства  нарушающие  нервы  семьи  Захаровых
    приговариваются  к  расстрелу  с  полной  конфискацией  имущества..." На
    какое-то  время  нечисть  затихла,  но вскоре стало еще хуже, потому что
    сглаз перекинулся на Генку.

    Вот  идут  они  с  ребятами  по  ледовой  трояке, на которой расставлены
    вешки,  чтобы не сбиться в пургу, и вдруг что-то загудит, закружит около
    него, начнет манить куда-то...

    -  О-ой!!!  Опять!..  Ой!..  -  верещит  Генка и, пригнувшись, несется к
    вешке,  а  его  уже  тянет  в  сторону,  валит с ног... Генка падает, на
    карачках  едва  дотягивает  до  вешки, но и там его кидает, засасывает в
    пустоту... Ребята подбегут - все стихает...

    В  школе  же Генку порой так трясло, что ребятня от страха пряталась под
    парты;  и  учебники  его  летали,  классная  руководительница  Бородавка
    только  орала  да  грозила  педсоветом...  Генка  стал  слабеть,  терять
    память...  Летом  мать  отвезла  его в зверосовхоз к дяде Вите - думала,
    все-таки  тридцать  верст  от  Острова,  может, отстанет, зараза... Куда
    там,  Генка совсем очумел, перестал узнавать дядю Витю, двоюродных своих
    сестренок,  а  после  очередного  приступа  слег  в  бреду... Старенький
    фельдшер   не  мог  сказать  диагноз,  только  выписывал  направление  в
    городскую  больницу,  но  не  было  никакой  уверенности, что там смогут
    что-либо  понять  в  загадочной  Генкиной  болезни...  Шли  дни, а Генке
    становилось все хуже и хуже, и ничто не могло ему помочь...

    Мать,  просидев у его постели без сна несколько суток, молча собралась и
    повезла   его  обратно  на  остров.  Уложив  Генку  и  заперев  комнату,
    поплелась она в Восьмой барак.

    -  Ну,  здрамстуй, подруженька... - проскрипела Лукерья, впуская Генкину
    мать  в комнату. - Давненько не свидывались.. .- Она заквохчала, смеясь,
    и  поцеловала  Генкину  мать  ледяными  губами.  Та стояла, не шевелясь,
    пусто глядела в пол...

    -  Ждала  я  твоей  просьбы, - продолжала Лукерья, садясь на застеленный
    сундук.  -  Вчера  от  на  закат  петух голос дал, я и подумала - едеть.
    Да...  А  ить  было  времечко...  все  помню.  - Глаза ее закрылись - Не
    будеть тебе моей подмоги, вот мое слово - ступай, подруженька, с Богом...

    -  Что  было  промеж  нами  - то мой грех! - крикнула в отчаянии Генкина
    мать, - а дите-то... по-людски прошу, Луша!

    Лукерья  словно  не  слышала;  помолчав  с минуту, стала говорить тихим,
    ровным голосом.

    -  Моей  власти  тут  нет,  Бога ты прогневила, чем - не ведаю, однако ж
    Божия  то воля, а супротив нее роптать - грех великий Я знам, я роптала.
    Покарат  тебя  еще  боле Господь за дерзость твою - истинны мои слова, я
    твою  судьбу  чую.  Нету,  подруженька,  человечьей  воли на земле, одно
    тырканье. Ступай!

    -  Нет!  -  воскликнула Генкина мать. - Луша, спаси! Ты ж сынка свово до
    жизни вертала - ты умеешь!.. Что мне Божья воля - сына спаси!

    - Ступай! - грозно повторила Лукерья. - И не зли меня!. Без толку все это.

    -  А  все  ж  опробуй! - Генкина мать встала на колени - Луша, весь гнев
    Божий на себя приму! Неужто нету способа? Неужто нету?.

    -  Судьбу  оммануть  захотела? - пронзительно закричала Лукерья - Божьей
    воли не чтишь? . Что же, пеняй на себя, дура!

    - Поможешь, что ль? - не поверила мать.

    -  Приходьте  в  полуночь  на Тихи болота... - Лукерья вдруг заплакала -
    Ох,  что  ж  это деетоя-то... И силы моей совсем уже нету. Тропу знаш?..
    Сынка-то обряди, да чтоб друг - душа верная с им был...

    - Это кто ж? Так ить нету такого! - испугалась мать.

    -  Е-есть...  Да  ладны,  сам прибегеть. - Лукерья легла и отвернулась к
    стене. - Ох, зябко... а ты помни: сама этого хотела!

    Когда  на  закате  мать  уложила  Генку в лодку и отчалила, Рыжик разбил
    окно и кинулся в воду вслед за ними; пришлось подобрать его, чтоб не утоп.

    Мать  несла  Генку  на  спине; он очнулся и с испугом таращился вокруг -
    ветки  цепляли  его  за  волосы,  царапали лицо, будто ведьмы с лешаками
    тянули  корявые  руки,  звали  к  себе... Вдруг заросли зашумели, из них
    появилась  скрюченная  ведьма.  Генка  чуть не помер от страха, а Рыжик,
    заскулил, пустился наутек...

    - Чего ширитесь-то? - сердито пробурчала Лукерья - Луна уж высоко...

    От  скита  остались  только развалы стен да скособочившаяся часовенка на
    пригорке;  купол  ее  мертво  сиял  в  лунном  свете.  Невдалеке  кто-то
    захохотал, завыл нелюдским голосом...

    -  Не  бойсь  -  сказала  Лукерья. - Помолися, отроче, во четыре стороны
    света да отбей семь поклонов покаянных.

    В той стороне, где слышался хохот, раздался гул, и все разом стихло.

    Генкина  мать  в  часовню  не пошла. Лукерья велела ей ждать на дворе, а
    Генке  приказала  подползти  к  трухлявой  иконе Божьей Матери, висевшей
    напротив осины...

    -  Совсема  я  слаба  стала  - пожаловалась Лукерья неведомо кому и дала
    Генке выпить вонючего отвара. Голова у Генки прояснилась, страх исчез...

    И  вот  начался  отговор - Лукерья закружила, забормотала над корытцем с
    дождевой водой:

    -  Стану  я раба Божьего Геннадия благословляти, пойду, перекрестясь, из
    двери  в  дверь, из ворот к воротам, во чисто поле. В чистом поле стоить
    престол,  на  престоле Мать Честная, Пресвятая Богородица держит вострый
    булатный  меч.  Подсобите,  помогите рабу Божьему Геннадию от укоров, от
    призеров,  от  ночных  переполохов,  от щепоты, от ломоты, от двенадцати
    тайников,  от двенадцати родимцев отговариваюсь - от белого, от черного,
    от  красного,  от  рыжего,  от  черемного,  от  одноглазого, двуглазого,
    трехглазого,  от  одноженного,  двуженного,  трехженного, от однозубого,
    двузубого, трезубого - спаси. Пресвятая Богороица! Аминь!..

    -А-а-а!!!- закричал Генка, чувствуя нестерпимую боль в ногах.

    За  стеной  рычал,  рвался  к  Генке  Рыжик,  пес прогрыз доску и с лаем
    кинулся  на Лукерью, она плеснула на Рыжика водицей - в тот же миг Генку
    будто  приподняло,  и