а, то я охотно воспользовался его услугами и принялся  по
этим газетам изучать состояние современных финансов. Я уже давно оторвался
от старых религиозных традиций, и мне и в  голову  не  приходило,  что  он
вздумает атаковать моего дышавшего на ладан дядюшку заботами о  его  душе.
И, однако, я столкнулся с этим: мое внимание привлек вежливый,  но  весьма
жаркий спор  между  священником  и  хозяйкой,  которая  непременно  хотела
повесить дешевенькое распятие в нише над кроватью, где оно могло попасться
на глаза дяде, и оно действительно попалось ему на глаза.
   - Бог ты мой! - крикнул я. - Неужели такое все еще бывает!
   В ту ночь дежурил тщедушный священник, и  под  утро  он  поднял  ложную
тревогу, что дядя умирает, и началась  суматоха.  Он  разбудил  весь  дом.
Кажется, я никогда не забуду эту сцену; ко  мне  в  дверь  постучали,  как
только я уснул, и раздался голос священника:
   - Если хотите застать вашего дядюшку в живых, торопитесь.
   Когда я туда вошел, душная комнатенка была полна людей и освещена тремя
мерцающими свечками. Казалось, я вернулся  в  восемнадцатое  столетие.  На
измятой постели среди раскиданных простынь лежал бедный дядюшка,  донельзя
измотанный жизнью, обессиленный, в бреду, а маленький священник, взяв  его
за руку, старался привлечь его внимание и все повторял:
   - Мистер Пондерво,  мистер  Пондерво,  все  прекрасно.  Все  прекрасно.
Только уверуйте! "Верующий в меня спасен будет!"
   Тут уже был доктор с ужасным,  идиотским  шприцем,  какими  современная
наука вооружает этих недоучек, и непонятно для чего старался поддержать  в
дяде слабый трепет жизни. Где-то позади с запоздалой и  отвергнутой  дозой
лекарства суетилась сонная монахиня. В довершение хозяйка не только встала
сама, но и разбудила старую каргу - свою мамашу и полоумного мужа, был там
еще флегматичный толстяк в сером шерстяном костюме, степенный и важный,  -
кто он и почему оказался там, не знаю. Кажется, доктор что-то сказал мне о
нем по-французски, но я не понял. И все  они,  заспанные,  наспех  одетые,
нелепые при свете трех мерцающих свечей, алчно следили за  угасанием  едва
теплившейся жизни, словно это было для них какое-то увлекательное зрелище,
и каждый из этих людишек твердо решил подстеречь последний  вздох.  Доктор
стоял, прочие сидели на стульях, принесенных в комнату хозяйкой.
   Но дядя испортил финал: он не умер.
   Я сменил священника на стуле возле кровати, и он завертелся по комнате.
   - Я думаю, - таинственно шептал он, уступая мне место, - я верю, с  ним
все хорошо.
   Я слышал, как он пытался перевести на  французский  стереотипные  фразы
англиканского благочестия флегматику в сером костюме.  Потом  он  сшиб  со
стола стакан и полез собирать осколки.  С  самого  начала  я  не  очень-то
верил, что дядя сейчас умрет. Шепотом, но настойчиво я допрашивал доктора.
Я повернулся, чтоб взять шампанское, и чуть не упал, споткнувшись  о  ноги
священника. Он стоял на коленях возле стула, который  поставила  для  меня
хозяйка,  и  громко  молился:  "Отец  небесный,  умилосердись  над   чадом
своим..." Я оттолкнул его, а через минуту он уже стоял  на  коленях  возле
другого стула и опять молился, преградив дорогу  монахине,  которая  несла
мне штопор. Мне  почему-то  вспомнились  чудовищные,  кощунственные  слова
Карлейля о "последнем писке тонущего котенка". Священник стал  у  третьего
свободного стула; можно было подумать, что он играет в какую-то игру.
   - Господи, -  сказал  я,  -  надо  выставить  этих  людей,  и,  проявив
некоторую настойчивость, я этого добился.
   У меня вдруг отшибло память, и я  начисто  забыл  французский  язык.  Я
выпроваживал их главным образом с помощью жестов  и,  к  всеобщему  ужасу,
отворил окно. Я дал им понять, что сцена умирания  откладывается,  -  и  в
самом деле, дядюшка скончался лишь на следующую ночь.
   Я не подпускал к нему священника и старался разобрать, не мучает ли его
какая-нибудь  мысль  или  желание.  Но  ничего  не  заметил.  Однако  дядя
заговорил об "этом самом пасторе".
   - Не надоел он тебе? - спросил я.
   - Ему что-то надо, - отозвался дядя.
   Я молчал, внимательно прислушиваясь к его бормотанию. Я разобрал слова:
"Они хотят слишком многого". Лицо его сморщилось, как у  ребенка,  который
собирается заплакать.
   - Нельзя получить верных шести процентов, - сказал он.
   На минуту у  меня  мелькнула  дикая  мысль,  что  эти  душеспасительные
разговоры были далеко не бескорыстны, но это, я думаю, было недостойное  и
несправедливое подозрение.  Маленький  пастор  был  чист  и  невинен,  как
солнечный свет, а дядя имел в виду священников вообще.
   Однако,  возможно,  как  раз  эти  разговоры  разбудили   дремавшие   в
дядюшкином сознании какие-то мысли, давно подавленные и  загнанные  вглубь
повседневными заботами.
   Незадолго до конца голова у него вдруг стала совсем ясной,  и  хотя  он
был очень слаб, голос его звучал тихо, но отчетливо.
   - Джордж, - позвал он.
   - Я здесь, рядом с тобой.
   - Джордж, ты всегда имел дело с наукой, Джордж. Ты знаешь  лучше  меня.
Скажи... Скажи, это доказано?
   - Что доказано?
   - Ну, все-таки?..
   - Я не понимаю.
   - Смерть - конец всему. После такого... таких блистательных  начинаний.
Где-то... Что-то...
   Я смотрел на него, пораженный. Его запавшие глаза были очень серьезны.
   - А чего же ты ждешь? - удивленно спросил я.
   Но на этот вопрос он не откликнулся.
   - Стремления... - прошептал он.
   Потом заговорил отрывисто, совсем забыв обо мне.
   -  "Проходят  славы  облака",  -  сказал  он.  -  Первоклассный   поэт,
первоклассный... Джордж всегда был строгий. Всегда.
   Наступило долгое молчание.
   Потом он знаком показал, что хочет что-то сказать.
   - Мне кажется, Джордж...
   Я склонился над ним, а он сделал попытку положить руку мне на плечо.  Я
приподнял его немного на подушках и приготовился слушать.
   - Мне всегда казалось, Джордж... должно быть, что-то во мне...  что  не
умрет.
   Он смотрел на меня так, словно решение зависело от меня.
   - Наверное, - сказал он, - что-то...
   С минуту мысли его блуждали.
   - Совсем маленькое звено, - прошептал он почти  умоляюще  и  смолк,  но
вскоре опять забеспокоился: - Какой-то другой мир...
   - Возможно, - сказал я. - Кто знает?
   - Какой-то другой мир.
   - Только там нет такого простора для деятельности, - сказал я, - не то,
что здесь!
   Он умолк. Я сидел,  склонившись  над  ним,  погруженный  в  собственные
мысли. Монахиня в сотый раз стала  закрывать  окно.  Дядюшка  задыхался...
Какая нелепость, почему он должен так мучиться - бедный глупый человечек!
   - Джордж, - прошептал он и попытался  приподнять  маленькую  бессильную
руку. - А может быть...
   Он ничего больше не сказал, но по выражению глаз я  понял:  он  уверен,
что я понял его вопрос.
   - Да, пожалуй... - произнес я отважно.
   - Разве ты не уверен?
   - О... конечно, уверен, - сказал я.
   Кажется, он пытался сжать мою руку. Так я сидел, крепко держа его  руку
в своей,  и  старался  представить  себе,  какие  зерна  бессмертия  можно
отыскать в его существе, есть ли  в  нем  дух,  который  устремился  бы  в
холодную беспредельность. Странные фантазии приходили мне в  голову...  Он
долго лежал спокойно и лишь порой ловил ртом воздух, и я то и дело вытирал
ему губы.
   Я погрузился в задумчивость. Сначала я не заметил даже, как  постепенно
менялось его лицо. Он откинулся  на  подушки,  еле  слышно  протянул  свое
"з-з-з", смолк  и  скоро  скончался,  совсем  тихо,  умиротворенный  моими
словами. Не знаю, когда он умер. Рука  его  обмякла  неощутимо.  И  вдруг,
потрясенный, я увидел, что челюсть его отвалилась - он был мертв...


   Была глубокая ночь, когда я покинул смертное ложе дядюшки  и  пошел  по
широко раскинувшейся улице Люзона к себе в гостиницу.
   Это мое возвращение тоже осталось в памяти обособленно, не связанное  с
другими переживаниями. Там, в комнате, неслышно суетились женщины, мерцали
свечи, совершался  положенный  ритуал  над  странным  высохшим  предметом,
который когда-то был  моим  неугомонным,  влиятельным  дядюшкой.  Мне  эта
обрядность казалась нудной и  неуместной.  Я  хлопнул  дверью  и  вышел  в
теплый, туманный, моросящий дождь на сельскую улицу, где не было ни души и
лишь изредка во тьме виднелось мутное пятно света.  Теплая  пелена  тумана
создавала впечатление какой-то отрешенности. Даже дома у  дороги  казались
из  другого  мира,  мелькая  сквозь   туман.   Тишину   ночи   подчеркивал
доносившийся временами отдаленный  собачий  лай  -  здесь,  поблизости  от
границы, все держали собак.
   Смерть!
   То был один из тех редких часов отдохновения, когда словно оказываешься
за чертой жизни и движешься вне ее. Такое чувство  бывает  у  меня  иногда
после окончания спектакля. Вся жизнь дяди  представилась  мне  как  что-то
знакомое  и  завершенное.  С  ней  было  покончено,  как  с  просмотренным
спектаклем, как с прочитанной книгой. Я думал о нашей борьбе,  взлетах,  о
сутолоке Лондона, пестрой толпе людей, среди которых протекала наша жизнь,
о шумных сборищах, волнениях, званых  обедах  и  спорах,  и  внезапно  мне
показалось, что ничего этого не было. Словно откровение, пришла эта мысль:
ничего не было! И раньше и потом я  думал  и  говорил,  что  жизнь  -  это
фантасмагория, но никогда я не ощущал этого так остро, как той ночью... Мы
разлучены; мы двое, которые так долго были вместе, разлучены. Но  я  знал,
что это не конец ни для него, ни для меня. Его смерть - это сон, как  сном
была его жизнь, и теперь мучительный сон жизни кончился. И  мне  чудилось,
что я тоже умер. Не все ли равно? Ведь все нереально  -  боль  и  желание,
начало и конец. Есть  только  одна  реальность:  эта  пустынная  дорога  -
пустынная дорога, по которой  то  устало,  то  недоуменно  бредешь  совсем
один...
   Из тумана появился огромный мастиф, пес подошел ко мне  и  остановился,
потом с  ворчанием  обошел  вокруг,  хрипло,  отрывисто  пролаял  и  опять
растворился в тумане.
   Мои  мысли  обратились   к   извечным   верованиям   и   страхам   рода
человеческого. Мое неверие и сомнения соскользнули  с  меня,  как  слишком
широкая одежда. Я совсем по-детски стал думать о том, что за  собаки  лают
на дороге того, другого путника в темноте, какие образы, какие огни,  быть
может, мелькают перед ним теперь, после нашей последней встречи на земле -
на путях, которые реальны, на дороге, которой нет конца?


   Позже всех у смертного одра моего дяди появилась тетушка Сьюзен.  Когда
уже не осталось надежды, что он будет жить, я уже  не  старался  сохранять
наше инкогнито (если оно еще оставалось) и послал ей  телеграмму.  Но  она
приехала слишком поздно и не застала дядю а живых. Она увидела его, всегда
такого  говорливого,  оживленного,   тихим   и   умиротворенным,   странно
застывшим.
   - Это не он, - прошептала  она  с  благоговейным  трепетом  перед  этой
чуждой дяде степенностью.
   Особенно ясно запомнилось мне, как она говорила и плакала на мосту  под
старым замком.  Мы  избавились  от  каких-то  доморощенных  репортеров  из
Виаррица и под горячим утренним солнцем пошли через Порт Люзон.  Некоторое
время мы стояли, опершись на перила моста, и смотрели на дальние  вершины,
на  синие  массивы  Пиренеев.  Мы  долго  молчали,  наконец  тетя   Сьюзен
заговорила.
   - Жизнь - странная штука, Джордж, - начала она. - Кто мог  бы  подумать
там, в Уимблхерсте, когда я штопала твои носки,  что  конец  будет  таким?
Какой далекой кажется теперь эта лавчонка - его и мой  первый  дом.  Блеск
бутылей, большущих цветных бутылей! Помнишь, как отражался свет на ящичках
из красного дерева? Позолоченные буковки! "Ol Amjig" и "S'nap!" Я все  это
помню. Такое яркое и  блестящее  -  совсем  как  на  голландской  картине.
Правда! И вчера... И вот теперь мы как во сне. Ты мужчина,  а  я  старуха,
Джордж. А бедный медвежонок, который вечно  суетился  и  болтал,  -  такой
шумливый... О!
   Голос у нее пресекся, и неудержимо полились слезы.  Она  плакала,  и  я
обрадовался, что она наконец плачет...
   Она стояла, наклонившись над перилами, комкая в  руке  мокрый  от  слез
платок.
   - Один бы час побыть в старой лавчонке  -  и  чтоб  он  опять  говорил.
Прежде  чем  все  случилось.  Прежде  чем  его  завертели.  И  оставили  в
дураках... Мужчины не должны  так  увлекаться  делами...  Ему  не  сделали
больно, Джордж? - спросила она вдруг.
   Я взглянул на нее недоуменно.
   - Здесь, - объяснила она.
   - Нет, - храбро солгал я, подавив  воспоминание  об  идиотском  шприце,
которым желторотый доктор колол его при мне.
   - Как ты думаешь, Джордж, ему  позволят  говорить  на  небесах?  -  Она
взглянула на меня. - Джордж, дорогой, у меня так  болит  сердце,  и  я  не
понимаю, что говорю и что делаю. Дай я обопрусь  на  твою  руку,  дорогой,
хорошо, что ты есть и можно на тебя  опереться...  Да,  я  знаю,  ты  меня
любишь. Поэтому я и говорю. Мы всегда любили друг друга, хотя  никогда  не
говорили об этом, но ты знаешь, и я знаю. Сердце мое разрывается на части,
просто разрывается, и я больше не в силах скрывать  все,  что  скрывала...
Правда, последнее время он уже не очень-то был мне мужем. Но он  был  моим
ребенком, Джордж, моим ребенком и всеми моими детьми, моим глупым малышом,
а жизнь колошматила его, и я ничего не могла поделать,  ничего  не  могла.
Она раздула его, как пустой кулек,  а  потом  хлопнула  -  прямо  на  моих
глазах. У меня хватало  ума,  чтобы  все  видеть,  но  не  хватало,  чтобы
помешать этому, я только и могла,  что  поддразнивать  его.  Мне  пришлось
смириться. Как большинству людей. Как большинству из нас...  Но  это  было
несправедливо, Джордж.  Несправедливо.  Жизнь  и  смерть  так  серьезны  и
значительны, почему же они не оставили его в покое со всеми его  выдумками
и делами? Мы и не подозревали, до чего все это легковесно...
   - Почему они не оставили его в покое? - повторила она шепотом, когда мы
возвращались в гостиницу.



2. ЛЮБОВЬ СРЕДИ РАЗВАЛИН

   Возвратившись в Лондон, я увидел, что мое участие  в  побеге  и  смерть
дяди сделали меня на время популярной, чуть ли не знаменитой личностью.  Я
прожил там две недели, "держа голову высоко", как  сказал  бы  дядюшка,  и
стараясь облегчить положение тети Сьюзен, и я до сих пор дивлюсь тому, как
деликатно  со  мной  обращались.  Тогда  уже  стало  повсюду  известно   и
распространилась молва, что мы с дядей - отъявленные бандиты  современного
образца, пустившие на ветер сбережения вкладчиков из одной лишь страсти  к
аферам. По-видимому, смерть дяди вызвала своего рода реакцию в мою пользу,
а полет, о некоторых подробностях которого уже узнали, поразил воображение
публики. Полет воспринимали как подвиг более трудный  и  смелый,  чем  это
было в действительности, а мне не хотелось сообщать в газеты то, что я сам
об  этом  думаю.  Люди,  как  правило,   сочувствуют   скорее   напору   и
предприимчивости, чем элементарной честности. Никто не сомневался,  что  я
был главной пружиной  дядиных  финансовых  махинаций.  И  все  же  ко  мне
благоволили. Я даже  получил  разрешение  от  поверенного  недели  на  две
остаться в шале, пока не разберусь в беспорядочной груде бумаг,  расчетов,
записей, чертежей и прочего, брошенных мною, когда я поехал очертя  голову
на остров Мордет за куапом. Теперь я был в шале один. Котопа я  устроил  к
Илчестерам, для которых конструирую теперь  миноносцы.  Они  хотели,  чтоб
Котоп сразу же приступил к работе, а так как он нуждался в деньгах,  то  я
отпустил его и весьма стоически взялся за дело сам.
   Но оказалось, что мне трудно  сосредоточиться  на  аэронавтике.  Прошло
добрых полгода с тех пор, как я оторвался от своей работы, -  и  это  были
напряженные и  тревожные  месяцы.  Какое-то  время  моя  мысль  решительно
отказывалась   сосредоточиться   на   сложных   проблемах   равновесия   и
регулирования и все снова возвращалась  к  отвалившейся  челюсти  дяди,  к
скупым слезам тети Сьюзен, к мертвым неграм и вредоносной  топи,  к  таким
извечным проблемам, как жестокость и боль, жизнь  и  смерть.  Кроме  того,
мозг  мой  был  перегружен  ужасающим  количеством  документов   и   цифр,
относящихся к Хардингему, - разбираться в этом  мне  предстояло  сразу  же
после поездки в "Леди Гров". И к тому же снова появилась Беатриса.
   Утром на второй день после приезда я сидел на  веранде,  погруженный  в
воспоминания, и безуспешно  пытался  вникнуть  в  смысл  каких-то  слишком
кратких карандашных  записей  Котопа,  как  вдруг  из-за  дома  показалась
Беатриса и осадила коня; да, это была Беатриса, слегка разрумянившаяся  от
езды на огромном вороном коне.
   Я не сразу поднялся. Я смотрел на нее во все глаза.
   - Вы! - сказал я.
   Она с-покойно оглядела меня.
   - Да, - ответила она.
   Я позабыл обо всякой учтивости. Я  встал  и  задал  пустяковый  вопрос,
который вдруг пришел мне в голову:
   - Чья это лошадь?
   Она посмотрела мне в глаза.
   - Кэрнеби, - ответила она.
   - Как это вы появились с той стороны?
   - Снесли стену.
   - Снесли? Уже?
   - Большую часть - там, где новые насаждения.
   - И вы проезжали там и попали сюда случайно?
   - Я видела вас вчера и приехала навестить.
   Я подошел теперь совсем близко к ней и глядел ей в лицо.
   - Я теперь только тень, - сказал я.
   Она промолчала и все смотрела  на  меня  в  упор  с  каким-то  странным
выражением, словно на свою собственность.
   -  Знаете,  я  ведь  теперь  единственный  оставшийся  в  живых   после
кораблекрушения.  Я  качусь  и  падаю  со   всех   ступеней   общественной
лестницы... Дело случая, скачусь ли я на дно благополучно или застряну  на
годик-другой во мраке какой-нибудь расщелины.
   - Вы загорели... - заметила она ни с того ни с сего. - Я слезаю.
   Она соскользнула в мои объятия, и мы стояли лицом к лицу.
   - А где Котоп? - спросила она.
   - Уехал.
   Она быстро, мельком взглянула на шале и опять на меня. Мы  стояли  друг
против друга, необычайно близкие и необычайно далекие.
   - Я никогда не была в этом вашем домишке,  -  сказала  она,  -  я  хочу
зайти.
   Она перекинула поводья вокруг столба веранды, и я  помог  ей  привязать
коня.
   - Вы достали то, зачем ездили в Африку? - спросила она.
   - Нет, - сказал я. - Я потерял свой корабль.
   - И, значит, потеряли все?
   - Все.
   Она вошла в гостиную первой, и я увидел, что она крепко сжимает в  руке
хлыст. С минуту она осматривала все вокруг, потом взглянула на меня.
   - Уютно, - сказала она.
   Наши глаза встретились - они говорили совсем не то, что говорили  губы.
Нас словно обволакивало жаром, толкало друг к другу;  непривычная  робость
сковывала нас. После минутного молчания Беатриса овладела  собой  и  стала
разглядывать обстановку в моей гостиной.
   - У вас ситцевые занавеси. Мне казалось, мужчины  слишком  безалаберны,
чтобы без женщины подумать о занавесках...  Впрочем,  это,  конечно,  ваша
тетушка позаботилась! И кушетка, и медная решетка у камина, и... это что -
пианола? Вот и ваш письменный стол. Я думала,  у  мужчин  письменный  стол
всегда в беспорядке, покрыт пылью и табачным пеплом.
   Она порхнула к книжной полке и моим цветным гравюрам. Потом  подошла  к
пианоле. Я пристально следил за ней.
   - Эта штука играет? - сказала она.
   - Что? - спросил я.
   - Эта штука играет?
   Я стряхнул с себя оцепенение.
   - Как музыкальная  горилла  с  пальцами  одинаковой  длины.  И  даже  с
какой-то душой... Другой музыки мне не приходится слушать.
   - Что она играет?
   - Бетховена, если хочу прочистить мозги, когда работаю. Он такой...  он
помогает работать. Иногда Шопена и других, но  Бетховена  чаще.  Бетховена
чаще всего. Да.
   И снова наступило молчание. Она заговорила с усилием:
   - Сыграйте что-нибудь. - Она отвернулась и стала  изучать  рулоны  нот,
заинтересовалась  ими,  взяла  первую  часть  "Крейцеровой  сонаты"