йство, расположившееся на  ветхих
плетеных стульях по краю старой теннисной площадки.
   Эти  люди  заинтересовали  меня.  В  них,  конечно,  не   было   ничего
выдающегося, но прежде мне с такими встречаться не приходилось.  Два  сына
викария, долговязые юнцы с красными ушами, играли в теннис. Они отращивали
черные усики и  одеты  были  с  нарочитой  небрежностью:  в  расстегнутых,
неподпоясанных блузах и потертых  шерстяных  брюках.  Тут  было  несколько
худосочных дочерей, наряды  которых  свидетельствовали  о  благоразумии  и
строгой  бережливости;  младшая,  еще  длинноногий   подросток,   была   в
коричневых носках, а на груди старшей из присутствующих (как мы убедились,
еще одна или две спрятались от нас) красовался большой золотой крест, да и
по иным бросающимся в глаза признакам можно было безошибочно судить  о  ее
приверженности святой церкви; вертелись тут еще два или  три  фокстерьера,
совершенно неведомой породы охотничий пес и  дряхлый,  с  налитыми  кровью
глазами сенбернар, от которого несло псиной. Была тут и галка. Кроме того,
здесь сидела еще какая-то загадочная молчаливая особа - видимо, как решила
после моя тетушка, живущая у них на полном пансионе  и  притом  совершенно
глухая. Еще двое или трое сбежали при нашем приближении, не  успев  допить
чай. На стульях лежали коврики, подушки, а  некоторые  были  даже  покрыты
британскими национальными флагами.
   Викарий наскоро представил нас, и его поблекшая  супруга  поглядела  на
тетю  глазами,  которые  выражали  одновременно  привычное   презрение   и
трусливую почтительность, и томным и  нудным  голосом  завела  разговор  о
соседях, которых тетя, конечно, не могла знать.  Тетя  отнеслась  ко  всей
этой публике добродушно и весело, от нее ничего не укрылось, то и дело  ее
голубые глаза обращались на постные физиономии тщедушных викариевых  дочек
и на крест на груди у старшей. Ободренная поведением тети, супруга викария
приняла добросердечно-покровительственный тон и  дала  понять,  что  может
помочь перебросить  мостик  через  пропасть,  отделяющую  нас  от  здешних
именитых семейств.
   До меня долетали лишь обрывки их беседы:
   - Миссис Меридью принесла ему целое состояние. Ее  отец,  мне  кажется,
торговал испанскими винами; впрочем, она настоящая леди. А он потом упал с
лошади, и сильно разбил  себе  голову,  и  после  этого  занялся  сельским
хозяйством и рыбной ловлей. Я уверена, они оба вам  понравятся.  Он  такой
забавный!..   Их   дочь   пережила   большое   разочарование,    сделалась
миссионеркой, уехала в Китай и попала там в резню...
   - Вы не поверите, какие прекрасные шелка  она  оттуда  привезла,  какие
изумительные вещи!..
   - Да, они ей дали все это, чтобы ее умилостивить. Видите ли,  они  даже
не понимают разницы между нами и думают, что, если они резали людей, так и
их самих тоже будут резать. Они даже не  понимают,  что  христиане  совсем
другие...
   - В их семье было семь епископов!..
   - Вышла замуж за паписта и погибла для своих родных...
   - Не  выдержал  какого-то  ужасного  экзамена,  и  ему  пришлось  стать
военным...
   - Тогда она изо всех сил вцепилась зубами ему в  ногу,  и  он  отпустил
ее...
   - У него удалили четыре ребра...
   - Заболел менингитом - и в неделю его не стало...
   - Ему вставили в горло большую серебряную  трубку,  а  когда  он  хотел
говорить, он зажимал ее  пальцем,  Мне  кажется,  это  делает  его  ужасно
интересным. Так и  чувствуешь,  что  он  очень  искренний.  Обаятельнейший
человек во всех отношениях...
   - Очень удачно заспиртовал их, и они прекрасно сохранились  и  стоят  у
него в кабинете, только он, конечно, не всем их показывает.
   Молчаливая  дама,  нисколько  не  задетая  этой  волнующей  беседой,  с
чрезвычайным  вниманием  разглядывала  наряд  тети  Сьюзен  и  была   явно
поражена, когда та расстегнула плащ и распахнула его. Тем временем мужчины
беседовали, одна из дочек, посмелее, с живым интересом  прислушивалась,  а
сыновья растянулись на траве у наших ног. Дядюшка предложил им  сигары,  и
они оба отказались:  по-моему,  от  застенчивости,  но  викарий,  наверно,
решил, что это плоды хорошего воспитания. Когда мы  на  них  не  смотрели,
молодые люди исподтишка пинали друг друга ногами.
   Под влиянием дядюшкиной сигары мысли викария унеслись  за  пределы  его
прихода.
   - Этот социализм, - промолвил  он,  -  приобретает,  мне  кажется,  все
больше сторонников.
   Дядя покачал головой.
   - Мы, англичане, - слишком  большие  индивидуалисты,  чтобы  увлекаться
подобной чепухой, - сказал он. - Где все хозяева, там нет хозяина.  Вот  в
чем их ошибка.
   - Я слышал, среди социалистов есть и вполне разумные  люди,  -  заметил
викарий. - Писатели, например. Старшая дочь называла мне даже одного очень
известного драматурга, забыл, как его зовут. Милли, дорогая! Ах, ее  здесь
нет. Среди них есть и художники.  Мне  кажется,  в  этом  социализме  тоже
сказывается брожение умов, присущее нашему веку... Но, как вы  справедливо
заметили, он противен духу нашего народа. Деревенским  жителям  во  всяком
случае. Здешний народ слишком  независим  в  своей  повседневной  жизни  и
вообще слишком благоразумен...
   Тут на время мое  внимание  отвлек  какой-то  поразительный  несчастный
случай, о котором рассказывала жена викария.
   - Для Даффилда чрезвычайно важно, что у "Леди Гров" снова есть  хозяин,
- говорил викарий, когда я вновь прислушался к их беседе. - Наши прихожане
всегда брали пример с этого дома, и если принять все во  внимание,  старый
мистер Дарген был прекрасный человек, необыкновенный человек. Надеюсь, что
и вы будете уделять нам много времени.
   - Я намерен исполнить свой долг перед приходом, - сказал дядюшка.
   - Душевно рад это слышать, душевно рад. Мы многого  были  лишены,  пока
"Леди Гров" пустовала. Английская деревня так нуждается в облагораживающем
влиянии... Народ отбивается от рук. Жизнь  становится  слишком  скучной  и
однообразной. Молодых людей притягивает Лондон.
   С минуту он молча наслаждался сигарой.
   - Будем надеяться, что с вашим переездом у  нас  здесь  все  оживет,  -
сказал бедняга викарий.
   Дядюшкина сигара встала торчком, и он вынул ее изо рта.
   - Чего, по-вашему, надо приходу? - спросил он. И, не дожидаясь  ответа,
продолжал: - Пока вы говорили, я думал,  что  бы  тут  сделать.  Крикет...
прекрасная английская игра... спорт. Может, построить для  молодых  парней
что-нибудь вроде летнего клуба? И чтоб в каждой деревне был маленький тир.
   - Д-да-а, - протянул викарий. - Только, разумеется, при условии,  чтобы
не стрелять с утра до ночи...
   - Это все можно устроить в лучшем виде, - сказал  дядюшка.  -  Выстроим
этакий длинный сарай. Выкрасим его в красный цвет. Британский цвет.  Потом
вывесим британский флаг на церкви и  на  школе.  Может,  и  школу  тоже  в
красное выкрасим. Сейчас ей не хватает яркости. Слишком она  серая.  Потом
майское дерево.
   - Придется ли это по душе нашим прихожанам... - начал викарий.
   - Надо возродить дух доброй старой Англии, вот вам и весь  сказ-ззз,  -
объявил дядюшка. - Побольше веселья. Пускай парни  и  девчонки  пляшут  на
лугу. И чтоб праздник урожая. И гостинцы с ярмарки.  И  сочельник,  и  все
такое.
   Наступило короткое молчание.
   - А старая Салли Глю сойдет за Королеву мая? - спросил один из  сыновей
викария.
   - Или Энни Гласбаунд? - спросил другой и оглушительно, басом захохотал,
как смеются юнцы, у которых еще недавно ломался голос.
   - Салли Глю  восемьдесят  пять  лет,  -  объяснил  викарий.  -  А  Энни
Гласбаунд  -  это  молодая  особа...  м-м...  необычайно...  м-м...  щедро
одаренная в смысле пропорций. Но, видите ли, у нее не все  в  порядке.  Не
все в порядке - вот тут. - И он постучал себя пальцем по лбу.
   - Щедро одаренная! - повторил старший сын, и хохот возобновился.
   - Видите ли, - пояснил викарий, - все девушки побойчее уезжают  служить
в Лондон или куда-нибудь поближе к нему. Их влечет  беспокойная  жизнь.  К
тому же там и жалованье больше, это тоже, несомненно,  имеет  значение.  И
они могут там наряжаться сколько вздумается. И вообще они  там  сами  себе
хозяйки. Так что, пожалуй, будет нелегко сейчас  найти  у  нас  подходящую
Королеву  мая  -  действительно  молодую  и...  м-м...  хорошенькую...  Я,
конечно, не имею в виду своих дочерей и вообще девушек их круга...
   - Надо, чтоб они вернулись, - сказал дядя. - Таково  мое  мнение.  Надо
хорошенько  встряхнуть   деревню.   Английская   деревня   -   действующее
предприятие, она еще не обанкротилась, вроде того как  церковь,  с  вашего
разрешения: впрочем, она тоже действующее предприятие.  И  Оксфорд  то  же
самое и Кембридж. И все эти замечательные старые штуки. Только нужны новые
капиталы,  новые  мысли  и  новые  методы.  К  примеру,  железные   дороги
облегченного  типа,  научная  система  осушения.  Проволочные  изгороди...
машины... и все такое.
   На лице викария промелькнуло выражение отчаяния, которое  он  не  сумел
скрыть. Должно быть, он подумал  о  мирных  сельских  дорогах,  обсаженных
боярышником и жимолостью.
   - В деревне можно делать большие  дела,  -  сказал  дядя.  -  Поставить
производство джема и пикулей на современную ногу... Готовить их  прямо  на
месте.
   Должно быть, это последнее изречение еще  звучало  у  меня  в  ушах,  и
поэтому, возвращаясь обратно в Лондон, я сочувственно, почти растроганный,
смотрел на разбросанные в беспорядке деревенские домики и нарядный  лужок.
В тот вечер эти утопающие в зелени домики казались необыкновенно мирными и
идиллическими; два-три белых домика были еще под соломой; всюду  виднелось
множество остролиста, желтофиолей  и  бледно-желтых  нарциссов,  а  дальше
беспорядочно разросся фруктовый сад, и деревья стояли белые, все в  цвету,
а внизу пестрели яркие грядки. Я  увидал  длинный  ряд  соломенных  ульев,
островерхих  ульев  того  устаревшего  типа,  что  давно   осужден   всеми
прогрессивными умами как негодный; на докторском лужке паслось целое стадо
из двух овец: наверное, кто-нибудь заплатил ему  за  визит  натурой.  Двое
мужчин и старуха низко и раболепно поклонились,  и  дядюшка  величественно
помахал в ответ рукой в огромной шоферской перчатке...
   - В Англии полно таких местечек,  -  очень  довольный,  изрек  дядюшка,
откинувшись  на  переднем  сиденье,  и  оглянулся  назад.  Сквозь   темные
поблескивающие  очки  он  смотрел  на  башенки  "Леди  Гров",  почти   уже
скрывшиеся за деревьями.
   - Надо бы поставить флагшток, - размышлял  он  вслух.  -  Всегда  можно
будет показать, что ты дома. Жителям будет приятно знать...
   Я тоже задумался на минуту.
   - Да, конечно, - сказал я. - Они и к этому привыкнут.
   Тетя Сьюзен против обыкновения все  время  молчала.  Теперь  она  вдруг
заговорила:
   - Он  ловит  удачу,  он  покупает  поместье.  Нечего  сказать,  хорошая
работенка для меня! Все заботы о доме! Он плывет по  деревне,  раздувшись,
как старый индюк. А дворецкого кто должен найти? Я! Кому  придется  забыть
все, что знал, и все начинать сызнова? Мне! Кому придется перекочевать  из
Чизлхерста и стать важной дамой? Мне!.. Эх  ты,  старый  непоседа!  Только
освоилась и начала чувствовать себя как дома...
   Дядя поглядел на нее сквозь свои огромные очки.
   - Ну, нет, Сьюзен, уж теперь-то это будет настоящий дом...  Именно  то,
что нам надо.


   Мне кажется теперь, что всего лишь один шаг  отделяет  нас  от  покупки
"Леди Гров" до закладки дома в Крест-хилле, от  дней,  когда  "Леди  Гров"
была для нас огромным  достижением,  до  той  поры,  когда  она  оказалась
слишком маленькой, жалкой, совершенно неподходящим обиталищем для великого
финансиста. Я в те  времена  все  дальше  отходил  от  нашего  дела  и  от
лондонского светского  общества,  я  заглядывал  в  Лондон  лишь  изредка,
мимоходом, и иной  раз  по  две  недели  безвыходно  сидел  в  своем  шале
невдалеке от "Леди Гров", а если и выходил  оттуда,  то  чаще  всего  ради
собрания в Обществе  воздухоплавания  или  в  каком-нибудь  другом  ученом
обществе,  или  чтобы   ознакомиться   с   литературой,   или   с   новыми
изобретениями,  или  по  неотложному  делу.  А  для  дяди  это  были  годы
величайшего расцвета. Всякий раз, как я встречался с ним, я убеждался, что
он стал еще увереннее, еще осведомленнее, еще яснее сознает себя одним  из
вершителей важных дел. Теперь он вращался уже не только в деловых  кругах,
он стал такой крупной фигурой, что попал в поле зрения великих мира сего.
   Постепенно я привык узнавать что-нибудь новенькое о его личной жизни из
вечерней газеты или встречать  его  портрет  во  всю  страницу  в  дешевом
журнале. Газеты обычно сообщали о каком-нибудь его щедром пожертвовании, о
какой-нибудь  романтической  покупке  или  даре  или  передавали  слухи  о
каком-либо затеянном им новом преобразовании. То печатали его интервью, то
он в числе прочих знаменитостей делился своими соображениями о том, в  чем
"Секрет успеха", или еще о  чем-нибудь  в  этом  же  роде.  То  появлялись
удивительные рассказы о его необычайной  работоспособности,  поразительном
таланте организатора, об умении принимать решения на лету  и  на  редкость
верно судить о людях. Газеты повторяли  его  незабываемое  mot  [изречение
(франц.)]: "Восьмичасовой рабочий день! Да мне и восьмидесяти не хватит!"
   Он завоевал не слишком громкую, но  прочную  популярность.  В  "Ярмарке
Тщеславия" появилась даже карикатура на  него.  На  ежегодной  выставке  в
Берлингтон-хаузе портрет тети Сьюзен - очень  изящной,  настоящей  леди  -
висел как раз напротив портрета короля, а на следующий год в Новой галерее
дядюшка,  гордый  и  величественный,  но,   пожалуй,   немножко   чересчур
кругленький, взирал на белый свет с медальона работы Юарта.
   Я лишь изредка  появлялся  в  обществе,  где  дядюшка  так  преуспевал.
Правда, обо мне знали, многие  пытались  через  меня  произвести  на  него
своего  рода  фланговую  атаку,  и  ходила  совершенно  нелепая   легенда,
порожденная отчасти моей все возрастающей известностью в  научных  сферах,
отчасти некоторой сдержанностью, свойственной мне, будто я  играю  гораздо
большую роль в его делах и планах, чем это было на самом деле. Вот  почему
я раза два обедал в весьма интимном  кругу,  был  раза  два  приглашен  на
торжественные  приемы,  и  самые  неожиданные  люди  навязывали  мне  свое
знакомство и свои услуги, от которых я почти всегда уклонялся. Среди  тех,
кто искал со мной встреч, был Арчи Гервелл,  -  он  стал  теперь  военным,
большим франтом, без гроша в кармане и без особых чинов, и,  я  думаю,  не
прочь был бы руководить мною в любой области спорта, к которой  я  проявил
бы интерес; при этом он самым очаровательным образом не подозревал, что мы
уже когда-то встречались. Он  всегда  подсказывал  мне,  на  кого  следует
поставить, несомненно, надеясь впоследствии получить  взамен  какие-нибудь
вполне реальные блага, он действовал в духе  нашего  поистине  научного  и
верного метода: извлекать кое-что из ничего...
   Роясь в старых воспоминаниях, я убеждаюсь теперь, что хоть и был  очень
занят своими исследованиями в те богатые событиями годы,  а  все-таки  мне
довелось  повидать  и  немало  высокопоставленных  особ;  я  видел  вблизи
механизм, которым управляется наша  изумительная  империя,  сталкивался  и
беседовал с епископами и государственными мужами, с женщинами, причастными
политике, к с женщинами, от  политики  далекими,  с  врачами  и  военными,
художниками и писателями,  издателями  больших  газет,  с  филантропами  и
вообще со всякими знаменитыми, выдающимися людьми. Я видел государственных
деятелей без орденов, видел епископов едва ли не в светской одежде,  когда
на них мало что оставалось от шелка и пурпура и вдыхали они  не  ладан,  а
дым сигары. Я мог тем лучше рассмотреть их, что они-то смотрели не столько
на  меня,  сколько  на  моего  дядюшку,  сознательно  или   бессознательно
прикидывая, как бы его обработать и получше использовать в своих интересах
- в интересах самой неразумной, коварной,  преуспевающей  и  бессмысленной
плутократии, какая когда-либо обременяла собою человечество. До той  самой
минуты, пока не разразился крах, никто из них, насколько я  мог  заметить,
не возмущался дядюшкиным надувательством, почти неприкрытой  бесчестностью
его приемов, дикой  неразберихой,  которую  он  вносил  своим  неожиданным
вторжением то в ту, то в иную  область  коммерции.  Ясно  помню,  как  они
окружали его, как были предупредительны, не  спускали  с  него  глаз,  как
умели находить с ним общий язык; маленький,  толстенький  и  неуклюжий,  с
жесткими волосами,  коротким  носиком  и  самодовольно  выпяченной  нижней
губой,  он  неизменно  оказывался  в   центре   внимания.   Чуждый   всему
окружающему, он бродил среди знаменитостей и нередко улавливал шепот:
   - Это мистер Пондерво!
   - Вон тот маленький?
   - Да, маленький, невежа в очках.
   - Говорят, он заработал...
   Или я видел его на каком-нибудь помосте или трибуне  -  рядом  с  тетей
Сьюзен в сногсшибательной шляпке, -  окруженный  титулованными  особами  в
пышных нарядах, он, по его собственному выражению, "умел не ударить  лицом
в  грязь",  солидно  жертвовал  на   то   или   иное   широко   известное,
благотворительное  начинание   и,   случалось,   даже   произносил   перед
восторженной аудиторией короткую зажигательную речь во славу какого-нибудь
доброго дела.
   - Господин председатель, ваши королевские высочества, милорды,  леди  и
джентльмены, - начинал он среди затихающих аплодисментов, потом  поправлял
свои упрямые очки, откидывал фалды фрака - руки  в  боки  -  и  произносил
речь, сдабривая ее изредка своим неизбежным "ззз". При этом  руки  у  него
все время были в движении: то он хватался за очки, то за карманы; он то  и
дело,  по  мере  того  как  фраза  толчками,   словно   часовая   пружина,
раскручивалась, медленно приподнимался на носках, а  договорив  ее,  опять
опускался на пятки. Точно так же,  размахивая  руками  и  раскачиваясь  на
носках, он когда-то в первую нашу встречу, стоя перед холодным  камином  в
крохотной задрапированной гостиной, говорил с моей матерью о моем будущем.
   В те нескончаемые жаркие вечера в уимблхерстской крохотной лавчонке  он
вслух мечтал  о  "Романтике  современной  коммерции".  И  вот  теперь  его
романтические мечты сбылись.


   Говорят, что, достигнув вершины своего богатства, мой  дядюшка  потерял
голову, но если можно сказать начистоту всю правду  о  человеке,  которого
как-никак любишь, так ведь ему, собственно, нечего было терять. Он  всегда
был  фантазер,  сумасброд,  неосмотрителен,  опрометчив  и   сумбурен,   и
нахлынувшее на него богатство лишь дало волю  его  натуре.  Несомненно,  в
пору своего расцвета он нередко бывал  очень  раздражителен  и  не  терпел
возражений, но, я думаю, что причина не в его умственном  расстройстве,  а
скорее в каком-то скрытом телесном недуге. И, однако, мне  нелегко  судить
его и нелегко во всей  полноте  раскрыть  читателю  те  перемены,  которые
совершались в нем. Я слишком часто встречался с ним, слишком много  картин
и впечатлений беспорядочно теснится  в  моей  памяти.  Вот  он  напыжился,
обуянный манией величия, вот съежился и скис, он то сварлив, то  неуязвимо
самодоволен, но неизменно стремителен, порывист, непоследователен и  полон
энергии, - и при  этом,  уж  не  знаю,  как  определить,  где-то  глубоко,
неуловимо, по самой природе своей, донельзя нелеп.
   Быть может, потому, что так спокоен и хорош был тот летний  вечер,  мне
особенно  запомнился  один  наш  разговор  на  веранде  моего  домика   за
Крест-хиллом  возле  сарая-мастерской,  где  хранились   мои   летательные
аппараты и воздушные шары. Такие разговоры мы вели нередко, и,  право,  не
знаю, почему именно этот запал мне в память. Видно, так уж случилось. Дядя
зашел ко мне после кофе, чтобы посоветоваться по поводу