иземлимся; на ракете я не мог себе этого позволить, да и  вообще  -  как
будешь бить  пьяного?  В  трезвом  состоянии  это  был  зауряднейший  тип,
опустившийся, недомытый, и  у  него  была  милая  привычка  ругать  самыми
мерзкими словами то одного, то другого - при помощи азбуки Морзе.  Ну  да,
сидит себе за столом в кают-компании и выстукивает пальцем; его  раза  два
чуть не избили, все ведь понимали морзянку,  а  припрешь  к  стенке  -  он
божится, что это  у  него  такой  тик.  От  нервов.  Что  это  само  собой
получается. Я ему велел прижимать локти, так он  вел  передачу  ногой  или
вилкой - художник был в своем роде.
     Единственным вполне здоровым и нормальным человеком был инженер.  Да,
но оказалось, знаете ли, что  он  инженер-дорожник.  Нет,  правда.  С  ним
подписали контракт, потому что он согласился на половинный оклад, и агенту
это было вполне достаточно, а мне и в голову не пришло  экзаменовать  его,
когда он явился на борт. Агент только спросил его,  разбирается  ли  он  в
машинах. Он сказал, что да; ведь он и вправду разбирался  в  машинах  -  в
дорожных. Я велел ему нести вахту. Он планету от звезды не  мог  отличить.
Теперь вы уже более или менее  понимаете,  каким  образом  Ле  Манс  делал
большие дела. Правда, я тоже мог оказаться командиром подводной лодки;  и,
если б можно было, я, наверное, разыграл бы эту роль  и  заперся  в  своей
каюте. Но я не мог этого сделать. Агент не был сумасшедшим. Он рассчитывал
если не на мою лояльность, то на мой инстинкт самосохранения. Я ведь хотел
вернуться на Землю; сотня тысяч тонн в пространстве  ничего  не  весит,  и
если избавишься от груза, то скорость не  увеличится  ни  на  миллиметр  в
секунду; ну а я был не таким уж строптивым, чтобы сделать это просто так.
     Вообще-то мне и такие мысли приходили в  голову,  когда  я  по  утрам
таскал то одному, то другому вату, мази, бинты, спирт, аспирин;  только  и
было у меня удовольствия, что эта книжка о  любви  в  пространстве,  среди
метеоритных тайфунов. Я некоторые абзацы перечитал по десять раз. Там были
все ужасные происшествия, какие только возможно представить, - электронные
мозги бунтовали, у  пиратских  агентов  передатчики  были  вмонтированы  в
черепа, красивая женщина происходила из другой  Солнечной  системы;  но  о
свинке я не нашел ни слова. Ясное дело - тем лучше для меня. Мне она и так
надоела. Иногда мне даже казалось, что космонавтика - тоже.
     В свободные минуты я старался выследить, где телеграфист прячет  свои
запасы. Не знаю, может, я его переоцениваю,  но  мне  кажется,  что  он  и
вправду  умышленно  выдавал  мне  некоторые  места,  когда  спиртное   там
подходило к концу, - просто для того, чтобы я не пал  духом  и  не  махнул
рукой на его пьянство. Потому что я и по сей день не  знаю,  где  был  его
главный тайник. Может,  этот  тип  был  уж  так  пропитан  алкоголем,  что
основной запас носил прямо в  себе?  Ну,  в  общем,  я  искал,  ползая  по
кораблю, словно муха по потолку, плавал по корме, по  центральной  палубе,
как бывает иногда во сне, и чувствовал, что я один как перст.  Вся  братия
лежала с распухшими физиономиями в каютах, инженер торчал в рулевой рубке,
изучая по лингафону  французский  язык,  было  тихо,  как  на  зачумленном
корабле, и лишь иногда по вентиляционным каналам  доносилось  рыдание  или
пение этого боливийского метиса. Под вечер его разбирало, он  ощущал  ужас
бытия.
     Со звездами я мало имел дела, если не считать той  книжки.  Некоторые
куски я знал наизусть - к счастью, они уже улетучились у меня из головы. Я
дождаться не мог, когда кончится эта свинка, потому  что  такая  жизнь  на
манер Робинзона уж очень мне докучала. Инженера-дорожника я избегал,  хоть
по-своему это был даже довольно порядочный парень и клялся мне, что,  если
б не ужасные финансовые передряги, в которые его втянули жена  с  шурином,
он нипочем не подписал бы контракта. Однако был он из тех людей,  каких  я
не переношу, - которые откровенничают без всяких ограничений и торможений.
Не знаю, может, он только ко мне испытывал такое чрезвычайное доверие,  но
вряд ли, потому что о некоторых вещах ну просто невозможно говорить, а  он
способен был сказать все, я прямо корчился; к  счастью,  "Жемчужина  ночи"
была большая, двадцать восемь тысяч тонн, - было где спрятаться.
     Вы, наверное, догадываетесь, что это был мой первый и последний  рейс
для Ле Манса. С тех пор  я  уже  больше  не  позволял  так  нахально  себя
надувать, хоть во всяких переделках побывал. Я  бы  и  не  рассказывал  об
этом, довольно конфузном все же куске моей биографии, если  б  он  не  был
связан с другой, вроде бы не существующей стороной космонавтики.  Помните,
я ведь предупредил вначале, что это будет история словно из той книжки.
     Метеоритное предупреждение мы получили поблизости от  орбиты  Венеры,
но телеграфист то ли проспал, то ли просто не принял его - в общем, я лишь
на следующее утро услышал эту  новость  в  известиях,  которые  передавала
космолокаторная станция Луны. Честно говоря, вначале  мне  это  показалось
совершенно неправдоподобным. Дракониды  давно  прошли,  пространство  было
чистым, метеоритные рои  вообще  ходят  регулярно;  правда,  Юпитер  любит
всякие штучки с пертурбациями, но на этот раз он был не при чем -  радиант
был совсем другой. Предупреждение, впрочем,  было  лишь  восьмой  степени,
пылевое,  плотность  роя  очень  небольшая,   процент   крупных   осколков
ничтожный; ширина фронта,  правда,  значительная.  Когда  я  посмотрел  на
карту, то понял, что мы уже торчим в этом так называемом рое добрый час, а
то и два.  Экраны  были  пусты.  Я  особенно  не  беспокоился;  непривычно
прозвучало лишь второе сообщение, в полдень: радиолокаторы установили, что
рой - внесистемный.
     Это был второй такой рой, с  тех  пор  как  существует  космолокация.
Метеоры - это остатки комет, и они  ходят  себе  по  удлиненным  эллипсам,
привязанные гравитацией к Солнцу, словно игрушки на нейлоновых шнурках.  А
рой внесистемный, то есть пришедший в Солнечную систему  из  Галактики,  -
это сенсация; правда, больше для  астрофизиков,  чем  для  пилотов.  Есть,
конечно, и для  нас  разница,  хоть  вообще-то  небольшая  -  в  скорости.
Внутрисистемный рой не может  иметь  большой  скорости  -  не  больше  чем
параболическую либо эллиптическую. Зато рой, входящий в Солнечную  систему
извне, может иметь  -  и  обычно  имеет  -  гиперболическую  скорость.  Но
практически   различие   невелико,    поэтому    возбуждение    охватывает
метеоритологов и астробаллистиков, а не нас.
     Сообщение о том, что мы влезли в рой, не произвело на телеграфиста ни
малейшего впечатления. Я сказал об этом, когда  мы  обедали,  как  всегда,
включив двигатели на малую тягу:  они  давали  поправку  на  курс,  а  тем
временем даже слабое притяжение облегчало нам жизнь. Не надо  было  сосать
суп через соломинку и впихивать себе в рот пасту из баранины,  нажимая  на
тюбик. Я всегда был сторонником нормального человеческого питания.
     Зато инженер очень испугался. То, что  я  говорил  о  рое,  словно  о
летнем дождичке, он склонен был счесть  признаком  помешательства.  Я  ему
коротко объяснил, что, во-первых,  рой  пылевой  и  сильно  разреженный  и
шансов столкнуться с осколком, который способен повредить корабль, меньше,
чем шансов погибнуть от того, что тебе в театре свалится люстра на голову;
во-вторых, все равно ничего нельзя  сделать,  потому  что  "Жемчужина"  не
может  провести  маневр  расхождения;  в-третьих,  курс  наш   по   чистой
случайности  почти  совпадает  с  траекторией  роя,  -  значит,  опасность
столкновения уменьшается еще в несколько сот раз.
     Что-то не похоже  было,  чтоб  я  его  убедил,  но  мне  уже  надоела
психотерапия, и я предпочел сосредоточить  внимание  на  телеграфисте,  то
есть отрезать его хоть на пару часов от запасов спиртного,  потому  что  в
конце-то концов в рое он был нужнее, чем вне его. Больше  всего  я  боялся
сигнала SOS. Кораблей здесь было порядочно, мы уже пересекли орбиту Венеры
- на этой территории шло весьма оживленное движение, и не только  грузовых
ракет. Я сидел у рации,  держа  телеграфиста  при  себе,  до  шести  часов
палубного времени, - значит, больше четырех часов на пассивном  перехвате;
к счастью, обошлось  без  сигнала  тревоги.  Рой  был  так  разрежен,  что
приходилось  буквально  часами  вглядываться  в  радарные  экраны,   чтобы
заметить какие-то почти неуловимые микроскопические искорки; да и то я  не
мог бы поручиться, что эти зеленые привиденьица  не  были  просто  обманом
зрения от усталости. Тем временем уже не только радиант, но  и  весь  путь
этого гиперболического роя, который даже имя успел получить - Канопиды (от
звезды близ радианта), вычислили на Луне и на Земле, и было известно,  что
он не достигнет орбиты Земли, минует ее, выйдет из нашей  системы  вдалеке
от больших планет и как появился, так и исчезнет в бездне Галактики, чтобы
никогда уже к нам не вернуться.
     Инженер-дорожник, продолжая  тревожиться,  то  и  дело  заглядывал  в
радиорубку,  а  я  выгонял  его,  требуя,  чтобы  он  следил  за   рулями.
Разумеется, это было чисто фиктивное задание - у нас не было тяги,  а  без
тяги управлять нельзя, ну а,  кроме  того,  он  не  смог  бы  выполнить  и
простейшего маневра, да я бы никогда  ему  этого  и  не  доверил.  Но  мне
хотелось его чем-нибудь занять и себя избавить от бесконечных приставаний.
А то он стремился выяснить, проходил ли я уже сквозь метеоритные  рои,  да
сколько раз, да пережил ли в связи с этим катастрофы, и  серьезные  ли,  и
есть ли шансы спастись в случае столкновения... Вместо ответа  я  ему  дал
"Основы  космолоции  и  космодромии"  Краффта;  инженер  книгу  взял,  но,
кажется, даже и не раскрывал ее - он ведь жаждал доверительных  признаний,
а не сухих сведений.
     Все это происходило, напоминаю вам,  на  корабле,  где  сила  тяжести
отсутствовала. В этих условиях  движения  людей,  даже  трезвых,  довольно
забавно  изменяются  -  всегда  надо  помнить  о  каком-нибудь  поясе,   о
пристежке, иначе, нажав на карандаш при  писании,  рискуешь  взлететь  под
потолок, а то и шишку себе набить. У телеграфиста была  своя  система:  он
таскал в карманах массу всяких гирек, гаек, ключей, и когда  оказывался  в
затруднительном положении, повиснув между потолком, полом  и  стенами,  то
просто лез в карман и  швырял  первый  попавшийся  предмет,  чтобы  плавно
отлететь в противоположную сторону.  Способ  это  был  надежный  и  всегда
подтверждал правильность ньютоновского закона действия и  противодействия,
однако он доставлял мало удовольствия  окружающим,  потому  что  брошенные
гирьки и гайки  рикошетом  отлетали  от  стен,  и  иной  раз  эти  штучки,
способные весьма чувствительно стукнуть, подолгу  носились  в  воздухе.  Я
говорю об этом,  чтобы  придать  дополнительный  оттенок  колориту  нашего
путешествия.
     В  пространстве  тем  временем   шло   усиленное   движение;   многие
пассажирские корабли на всякий случай в соответствии с правилами  изменяли
трассы. Луне было с ними немало возни; автоматические передатчики, которые
морзянкой  передают  орбитальные  и  курсовые  поправки,  рассчитанные  на
больших стационарных вычислительных машинах, без устали  строчили  сериями
сигналов в таком темпе, что  на  слух  не  воспримешь.  Да  и  фония  была
переполнена голосами - пассажиры за бешеные деньги сообщали  встревоженным
родственникам, что отлично себя чувствуют и никакой  опасности  нет;  Луна
Астрофизическая  передавала  очередные  сведения  о   зонах   сгущения   в
метеоритном рое, о его предполагаемом составе  -  словом,  программа  была
разнообразная и скучать у репродуктора особенно не приходилось.
     Мои   космонавты   со   свинкой,   уже   узнавшие,   разумеется,    о
гиперболическом рое, то и дело звонили в радиорубку, пока я не отключил их
аппараты,  заявив,  что  опасность,   а   именно   пробоину   или   потерю
герметичности, они легко распознают по отсутствию воздуха.
     Около  одиннадцати   я   отправился   перекусить   в   кают-компанию;
телеграфист, который, кажется, только этого и ждал, исчез, будто  растаял,
а я слишком устал, чтобы его искать и даже чтобы  думать  о  нем.  Инженер
отбыл вахту; он уже немного успокоился и опять  жаловался  в  основном  на
шурина, а уходя к себе (зевал он, как кит), сказал мне,  что  левый  экран
радара, должно быть, испортился: там в одном месте какая-то зеленая искра.
Сообщив это, он удалился; я приканчивал холодную  говядину  из  консервной
банки - и вдруг, воткнув вилку в неаппетитно застывший жир, окаменел.
     Инженер разбирался в  показаниях  радара,  как  я  в  асфальте.  Этот
"испорченный" экран... В следующее мгновение я мчался к рулевой рубке. Это
так говорится, а на деле я двигался с той скоростью, какая возможна,  если
ускорение  получаешь,  только   хватаясь   за   что-нибудь   руками   либо
отталкиваясь ногами от выступов стен или потолка. Рулевая, когда я наконец
до  нее  добрался,  была  словно  выстужена,  огни  на  пультах   погасли,
контрольные сигналы реактора еле мерцали, как сонные светлячки,  и  только
по экранам радаров неустанно  вращались  водящие  лучи;  я  уже  с  порога
смотрел на левый экран.
     В  верхнем  правом  его  квадранте   светилась   неподвижная   точка;
собственно, как я увидел  вблизи,  пятнышко  величиной  с  мелкую  монету,
сплюснутое, как линза, идеально правильное по  форме,  светящееся  зеленым
фосфорическим светом, словно маленькая, лишь с виду  неподвижная  рыбка  в
океане пустоты. Если б это увидел нормальный вахтенный, - но не теперь, не
теперь, а полчаса  назад!  -  он  включил  бы  автоматический  позиционный
передатчик, известил бы командира, запросил бы у этого  корабля  данные  о
курсе и назначении, но у меня не было вахтенных, я опоздал на  полчаса,  я
был один, так что делал, ей-богу, все сразу - затребовал данные у корабля,
зажег позиционные огни, включил  передатчик,  начал  разогревать  реактор,
чтобы можно было в любой момент дать тягу (реактор  был  холодный,  словно
давным-давно окоченевший покойник), - ведь время не ждало!  Я  успел  даже
пустить в ход подручный полуавтоматический калькулятор, и  оказалось,  что
курс того корабля почти совпадает с нашим, разница была  в  долях  минуты,
вероятность  столкновения,  в  пустоте  и  без   того   исчезающе   малая,
практически равнялась нулю.
     Вот только корабль этот молчал. Я пересел на другое  кресло  и  начал
сверкать на него морзянкой из палубного лазера. Он находился  за  нами  на
расстоянии около девятисот километров, - значит, невероятно  близко,  и  я
уже, по правде говоря, видел себя в Космическом трибунале (конечно, не  за
"доведения до  катастрофы",  а  просто  за  нарушение  восьмого  параграфа
Кодекса космолоции, именуемого ОС  -  опасное  сближение).  Думаю,  что  и
слепой увидал бы мои световые сигналы.  Корабль  этот  вообще  так  упорно
торчал у меня в радаре и все не оставлял в покое "Жемчужину", а, наоборот,
даже понемногу к  ней  приближался,  лишь  потому,  что  мы  с  ним  имели
сходящиеся курсы. Это были почти параллельные трассы; он передвигался  уже
по краю квадранта, потому что шел быстрее. На глаз я оценил  его  скорость
как  гиперболическую;  действительно,   два   замера   с   десятисекундным
интервалом показали, что он делает девяносто километров в  секунду.  А  мы
делали от силы сорок пять!
     Корабль не отвечал и приближался; он выглядел уже  внушительно,  даже
слишком внушительно.  Светящаяся  зеленая  линза,  видимая  сбоку,  острое
веретенце... Я глянул на радарный дальномер: уж очень  что-то  вырос  этот
корабль. Оказалось - четыреста километров. Я захлопал  глазами:  с  такого
расстояния  любой  корабль  выглядит  как  запятая.  "Эх,  чтоб  ей,  этой
"Жемчужине ночи"! - подумал я. - Все здесь не  как  положено".  Я  перевел
изображение на маленький вспомогательный радар  с  направленной  антенной.
Корабль выглядел все так же. Я обалдел. "Может, это, - вдруг подумал я,  -
тоже такой "поезд Ле Манса", как наш? Штук этак  сорок  ракетных  остовов,
один за другим, отсюда и размеры... Но почему он так похож на веретено?"
     Радароскопы  работали,   автоматический   дальномер   отстукивал   да
отстукивал: триста километров... двести шестьдесят... двести...
     Я начал еще  раз  пересчитывать  курсы  на  приборе  Гаррельсбергера,
потому что это уже попахивало опасным сближением. Известно, что с тех  пор
как на море начали применять радар, все почувствовали себя в безопасности,
- а суда продолжают тонуть. И опять получилось, что он пройдет у меня  под
носом, на расстоянии  этак  тридцати-сорока  километров.  Я  проверил  оба
передатчика - автомат, работающий на радиочастотах, и  лазерный.  Оба  они
были исправны, но чужой корабль молчал.
     До тех пор меня все еще терзали  угрызения  совести:  ведь  некоторое
время мы летели вслепую - пока инженер рассказывал мне о  своем  шурине  и
желал спокойной ночи, а я поглощал говядину,  -  потому  что  некому  было
работать и я все делал сам, но теперь у меня будто пелена  с  глаз  спала.
Охваченный праведным гневом, я уже видел истинного виновника  опасности  в
этом глухом, молчаливом  корабле,  который  пер  себе  на  гиперболической
скорости через сектор и не изволил даже  отвечать  на  прямые  настойчивые
обращения!
     Я включил фонию и начал его вызывать. Я требовал то того, то другого:
чтобы он зажег позиционные огни и пустил сигнальные ракеты, чтобы  сообщил
свое название, место  назначения,  фамилию  арматора  -  все,  конечно,  в
условных сокращениях; а он летел себе спокойно, тихо, ни на йоту не  меняя
ни скорости, ни курса, и был уже всего в восьмидесяти километрах от меня.
     Пока он держался по бакборту, но все заметнее обгонял меня - ведь  он
шел вдвое быстрее; и я знал, что, поскольку при подсчетах на  калькуляторе
не принималась во внимание угловая поправка, мы при  расхождении  окажемся
на пару километров ближе, чем вычислено. Менее чем в  тридцати  километрах
наверняка, а чего доброго и в двадцати. Мне  следовало  тормозить,  потому
что нельзя допускать такого сближения, но я не мог. За мной ведь  тянулось
сто с чем-то тысяч тонн ракетных трупов; сначала мне пришлось бы  отцепить
всю эту рухлядь, сам я с этим не справился бы, а экипаж занимался свинкой,
так что о торможении нечего было и думать. Тут могла бы пригодиться скорее
философия, чем космодромия: стоицизм, фатализм,  а  если  калькулятор  уже
совсем заврался, то, пожалуй, даже начатки эсхатологии.
     На расстоянии двадцати двух километров тот  корабль  уже  явно  начал
обгонять "Жемчужину". Я знал, что теперь дистанция будет  возрастать,  так
что все было вроде в порядке; до тех пор я смотрел  только  на  дальномер,
потому что его показания были самыми важными, и лишь теперь  снова  глянул
на радароскоп.
     Это был не корабль, а летающий  остров,  вообще  неизвестно  что.  На
расстоянии двадцати километров он был величиной больше чем с  мою  ладонь;
идеально правильное веретено превратилось в диск - нет, в кольцо!
     Ясное дело, вы уже давно подумали, что это был корабль  "пришельцев",
- ну, поскольку он был длинной в десять миль... Легко сказать, но  кто  же
верит в корабли "пришельцев"? Первым моим побуждением  было  догнать  его.
Нет, правда! Я ухватился за рычаг главной тяги, но  не  шевельнул  его.  У
меня за кормой было кладбище на буксире, ничего бы из этого  не  вышло.  Я
вскочил с кресла и через узкую шахту пробрался в маленькую астрономическую
каюту, вмонтированную в броню, как раз над рулевой рубкой. Там, прямо  под
рукой, было все, что мне нужно, - бинокль и ракеты. Я пустил три, одну  за
другой, примерно по курсу этого корабля, и, как только  вспыхнула  первая,
начал его искать. Он был большой, как остров, но я его не сразу  разглядел
- ракета попала в поле  зрения,  и  блеск  ее