Будет
гром, вспышка и...
     Вдруг, в секундном  проблеске  света,  его  бешено  скачущие
глаза упали на четверной ряд медных  жил.  Там  отчетливо  чернел
уголек,  соединявший  провода,--  все,  что  осталось  от   мухи.
Выставив плечо, он отчаянно, по-вратарски  прыгнул  вперед,  удар
был страшный, он чуть не лишился сознания. Стенка не дрогнула. Он
вскочил,  тяжело  дыша,  с  окровавленным  ртом,  готовый   снова
броситься на стеклянную стену.
     Посмотрел вниз.
     Рукоятка малого  пилотажа.  Для  больших,  порядка  10g,  но
кратковременных  ускорений.  Действовала  она  напрямую,    через
механическое сцепление. И на долю секунды давала аварийную тягу.
     Но ею он мог лишь прибавить скорость, то есть -- еще быстрее
долететь  до  Диска.  А  не  затормозить.  Тяга   была    слишком
кратковременной. А торможение должно  быть  непрерывным.  Значит,
малый пилотаж -- бесполезен?
     Он кинулся к рукоятке, падая, схватил ее,  рванул,  уже  без
амортизирующей защиты кресла; ему показалось, что  кости  у  него
разлетаются, так его бросило о пол. Он дернул еще раз.  Еще  один
страшный, мгновенный прыжок ракеты! Он  ударился  головой  оземь,
если бы не пенопласт -- разбился бы вдребезги.
     Предохранитель звякнул  --  и  мигание  вдруг  прекратилось.
Кабину залило нормальное, спокойное сияние ламп.
     Мгновенные ускорения малого пилотажа двойным  ударом  выбили
трухлявый уголек,  застрявший  между  проводами.  Замыкание  было
устранено. Чувствуя соленый привкус крови во рту,  он  прыгнул  в
кресло, словно нырял с трамплина, но промахнулся, пролетел высоко
над  спинкой,--  страшный  удар  о  верх  пузыря,  лишь   отчасти
смягченный шлемом.
     Как  раз  тогда,  когда  он   отталкивался    для    прыжка,
заработавший автомат выключил двигатель. Остаточная сила  тяжести
исчезла. Корабль, теперь уже по инерции, камнем  падал  прямо  на
скалистые руины Тимохариса.
     Он оттолкнулся от потолка. Кровавая слюна -- его собственная
-- серебристо-красными пузырьками плавала  возле  него.  Отчаянно
извиваясь, он вытягивал руки к спинке кресла. Выгреб из  карманов
все, что там было, и швырнул за спину.
     Сила отдачи медленно, мягко подтолкнула  его,  он  опускался
все  ниже,  пальцы,  вытянутые  так,  что  лопались    сухожилия,
царапнули ногтями никелированную трубку и впились в  нее.  Теперь
он уже не отпустил. Головой вниз, как гимнаст, выполняющий стойку
на брусьях, подтянулся, поймал ремни, съехал по ним вниз, обернул
их вокруг туловища -- застежка... застегивать  было  некогда,  он
зажал конец ремня зубами -- держало.  Теперь  руки  на  рукоятки,
ноги -- в стремянные педали!
     Альтиметр: до Диска -- тысяча восемьсот километров. Ну  что,
успеет затормозить? Исключено! 45  километров  в  секунду!  Нужно
выполнить разворот, глубокий выход из пике -- только так!
     Он выключил рулевые дюзы -- 2, 3, 4g! Мало! Мало!
     Дал полную тягу на разворот. Сверкающий ртутью диск, до  сих
пор словно бы встроенный в экран, дрогнул  и  начал  все  быстрее
уплывать вниз. Кресло поскрипывало под  растущей  тяжестью  тела.
Корабль описывал дугу над самой поверхностью Луны, дугу огромного
радиуса,  ведь  скорость  была  громадная.  Рукоятка  стояла   не
шелохнувшись, доведенная до упора. Его все  глубже  вдавливало  в
губчатое сиденье, дыхание  перехватывало  --  комбинезон  не  был
соединен  с  кислородным  компрессором,  он    чувствовал,    как
прогибаются ребра,  сероватые  пятна  замелькали  перед  глазами.
Ежесекундно ожидая потери зрения, он все же не  отрывал  глаз  от
рамки радарного альтиметра,  перемалывавшего  в  своих  окошечках
цифры, один ряд выскакивал за другим: 990  -  900  -  840  -  760
километров...
     Он знал, что идет  на  полной  тяге,  и  все-таки  продолжал
выжимать рукоятку. Он делал самый крутой  поворот,  какой  только
был  возможен,  и  все  же  продолжал  терять  высоту  --   цифры
по-прежнему уменьшались, хотя все медленнее и медленнее -- он все
еще был в нисходящей части огромной дуги.  С  трудом  --  глазные
яблоки едва поворачивались -- он скосился на траектометр.
     Экран аппарата, как и обычно при полете в  опасной  близости
от небесных тел, показывал не только траекторию корабля, вместе с
ее слабо мерцающим вероятным продолжением, но и  профиль  участка
лунной поверхности, над которым выполнялся маневр.
     Обе кривые -- полета и лунного профиля --  почти  сходились.
Пересекались они или нет?
     Нет. Но его дуга почти касалась  поверхности.  Было  неясно,
проскользнет он над Диском -- или врежется в  грунт.  Погрешность
составляла семь-восемь километров, и  Пиркс  не  мог  знать,  где
проходит кривая: над скалами или под ними.
     В глазах темнело -- 5g делали свое. Но сознания он не терял.
Лежал, ослепший,  стиснув  пальцы  на  рукоятках,  чувствуя,  как
понемногу сдают амортизаторы кресла. В то, что пришел  конец,  он
не верил.  Просто  не  мог  поверить.  Уже  и  губы  отказывались
пошевелиться -- и в наступившей  для  него  темноте  он  медленно
считал про себя: двадцать один... двадцать два... двадцать три...
двадцать четыре.
     При счете "пятьдесят" мелькнула мысль: вот оно, столкновение
-- если ему вообще суждено случиться. И  все-таки  он  не  разжал
ладоней. Ему становилось все хуже: удушье, звон в  ушах,  во  рту
полно крови, в глазах -- кровавая темень...
     Пальцы разжались сами -- рукоятка  медленно  сдвинулась,  он
уже ничего не слышал, ничего не видел.  Тьма  постепенно  серела,
дышать становилось  легче.  Он  хотел  открыть  глаза,--  но  они
оставались все время открытыми и теперь горели  огнем:  пересохла
роговица.
     Он сел.
     Гравиметр показывал 2g. Передний  экран  --  пуст.  Звездное
небо. Луны ни следа. Куда девалась Луна?
     Она осталась внизу -- под ним. Из своего  смертельного  пике
он взмыл ввысь -- и теперь удалялся от нее с убывающей скоростью.
Как  близко  он  прошел   над    Луной?    Альтиметр,    конечно,
зарегистрировал, но в эту минуту у него были дела  поважнее,  чем
выпытывать цифровые данные у прибора. Лишь теперь до его сознания
дошло, что сигнал тревоги  наконец-то  замолк.  Много  пользы  от
такого сигнала! Уж лучше бы  подвесили  колокол.  Погост  --  так
погост. Что-то тихонько зажужжало  --  муха!  Та,  вторая!  Жива,
проклятая тварь! Она кружила над самой  банкой.  Во  рту  у  него
торчало что-то отвратительное, шершавое, с привкусом  полотна  --
конец предохранительного ремня! Он все еще сжимал его в зубах.  И
даже не замечал этого.
     Он застегнул ремни, положил ладони на рукоятки: теперь  надо
вывести ракету на заданную орбиту.  Обоих  ИО,  конечно,  и  след
простыл, но он должен дотянуть, куда следует, и доложить  о  себе
Луне Навигационной. А может, Луне Главной, ведь  у  него  авария?
Черт их разберет! Или сидеть тихо? Исключено! Когда он  вернется,
увидят кровь, даже стеклянный верх забрызган красным  (теперь  он
это заметил),  впрочем,  регистрирующее  устройство  записало  на
пленку все, что тут творилось,-- и  безумства  предохранителя,  и
его борьбу с аварийной рукояткой. Хороши эти АМУ, нечего сказать!
А еще лучше те, что подсовывают пилотам такие гробы!
     Но пора уже было рапортовать, а он все еще не знал, кому; он
отпустил плечевой ремень, нагнулся и протянул руку  к  шпаргалке,
валявшейся под креслом. В конце концов, почему бы и не  заглянуть
в нее? Хоть теперь пригодится.
     И  тут  позади  он  услышал  скрип  --  точь-в-точь    будто
отворилась какая-то дверь.
     Никакой двери там не было, он знал  это  точно,  а  впрочем,
привязанный ремнями к креслу, не мог обернуться,-- но  на  экраны
упала полоса света, звезды поблекли, и  он  услышал  приглушенный
голос Шефа:
     -- Пилот Пиркс!
     Он хотел вскочить, ремни не пустили, он опять упал в  кресло
-- с ощущением, будто сходит с  ума.  В  проходе  между  стенками
кабины и пузыря появился Шеф. Шеф стоял перед ним в  своем  сером
мундире, серыми глазами смотрел на него -- и улыбался.  Пиркс  не
понимал, что такое с ним происходит.
     Стеклянная оболочка  приподнялась  --  он  машинально  начал
отстегивать  ремни,  встал,--  экраны  за  спиной  Шефа  внезапно
погасли, словно их ветром задуло.
     -- Совсем  неплохо,  пилот  Пиркс,--  сказал  Шеф.--  Совсем
неплохо.
     Пиркс все еще не соображал, что с  ним,  и,  стоя  навытяжку
перед Шефом, сделал нечто ужасное -- повернул  голову,  насколько
позволял надутый ворот.
     Весь проход вместе с люком раздался по сторонам -- как будто
ракета здесь лопнула. В полосе вечернего  света  виднелся  помост
ангара, какие-то люди на нем, тросы, решетчатые консоли...  Пиркс
с полуоткрытым ртом взглянул на Шефа.
     -- Подойди-ка, дружище,-- сказал Шеф и медленно протянул ему
руку. Пиркс пожал ее. Шеф усилил пожатие и добавил: --  От  имени
Службы  Полетов  выражаю  тебе  признательность,  а  от    своего
собственного -- прошу извинения. Это... это необходимо. А  теперь
зайдем-ка ко мне. Ты сможешь умыться.
     Он направился к выходу. Пиркс пошел за ним, ступая тяжело  и
неуклюже. На воздухе  было  холодно  и  дул  слабый  ветерок:  он
проникал в ангар через раздвинутую часть перекрытия.  Обе  ракеты
стояли на прежних местах -- только к их носовым частям  тянулись,
провисая дугой, длинные, толстые кабели. Раньше этих  кабелей  не
было.
     Стоявший на помосте инструктор  что-то  ему  говорил.  Через
шлем было плохо слышно.
     -- Что? -- машинально переспросил он.
     -- Воздух! Выпусти воздух из комбинезона!
     -- А, воздух...
     Пиркс повернул вентиль -- зашипело.  Он  стоял  на  помосте.
Двое в белых халатах чего-то ждали перед тросами ограждения.  Нос
ракеты казался распоротым. Мало-помалу  его  охватывала  какая-то
странная слабость... изумление... разочарование... все отчетливее
перераставшее в гнев.
     Рядом открывали люк второй ракеты.  Шеф  стоял  на  помосте,
люди в белых халатах что-то объясняли  ему.  Из  люка  послышался
слабый шорох...
     Какой-то  коричневый,   полосатый,    извивающийся    клубок
выкатился оттуда,  смутным  пятном  мелькала  голова  без  шлема,
захлебывалась ревом...
     Ноги под ним подогнулись.
     Этот человек...
     Берст врезался в Луну.


     Патруль


 © Stanislav Lem, Patrol, 1959
 (C) Константин Душенко, перевод, 1993

     На дне коробочки стоял домик под красной крышей с крохотными
черепичками. Он был похож на малину  --  даже  лизнуть  хотелось.
Если коробочку потрясти, из окружавших домик кустов выкатывались,
словно розовые жемчужинки, три поросенка. И тотчас же из норы под
лесом -- лес был лишь нарисован на внутренней  стенке  коробочки,
но будто живой -- выбегал черный  волк  и,  щелкая  при  малейшем
движении зубастой, красной изнутри пастью,  мчался  к  поросятам,
чтобы их проглотить. Должно быть, внутри  у  него  был  магнитик.
Требовалась немалая ловкость, чтобы этому помешать. Постукивая по
дну коробочки ногтем мизинца, надо было завести поросят в  домик,
через дверку, которая не всегда к тому же  распахивалась.  Вещица
не больше пудреницы -- а  можно  скоротать  с  ней  полжизни.  Но
теперь, в невесомости, она была бесполезна. Пилот  Пиркс  не  без
грусти поглядывал на рычаги ускорителей. Одно небольшое  движение
-- и тяга двигателей, даже самая слабая, устранит невесомость, и,
вместо того чтобы без  толку  таращиться  в  черную  пустоту,  он
занялся бы судьбой поросят.
     К сожалению, регламент не предусматривал включения  атомного
реактора ради спасения трех розовых поросят. Больше того:  лишние
маневры в пространстве категорически запрещались. Как  будто  это
было бы лишним маневром!
     Пиркс медленно спрятал коробочку в карман.  Пилоты  брали  с
собой куда более странные вещи,  особенно  в  дальние  патрульные
рейсы -- такие, как этот. Раньше начальство  Базы  сквозь  пальцы
смотрело на пустую трату урана ради запуска в  небеса,  вместе  с
пилотами, всяких курьезных вещиц, вроде заводных птичек,  клюющих
рассыпанные по столу крошки, механических шершней, гоняющихся  за
механическими осами, китайских головоломок из никеля  и  слоновой
кости, -- и никто уже не помнил, что заразил Базу  этим  безумием
маленький Аарменс:  отправляясь  в  патруль,  он  просто  отбирал
игрушки у своего шестилетнего сына.
     Такая идиллия продолжалась довольно  долго,  почти  год,  --
пока ракеты не начали пропадать без вести.
     Впрочем,  в  те  спокойные  времена  пилоты   не    жаловали
патрульные рейсы, а зачисление в группу,  прочесывающую  пустоту,
считалось  знаком  личной  немилости  со  стороны  Шефа.   Пиркса
назначение в патрульную группу вовсе не удивило; это как корь  --
раньше ли, позже ли, каждый должен через это пройти.
     Но потом не вернулся Томас, большой, грузный Томас,  который
носил ботинки сорок пятого размера, обожал розыгрыши и воспитывал
пуделей -- самых умных в  мире,  конечно.  Даже  в  карманах  его
комбинезона можно было найти шкурку от колбасы и кусочки  сахара,
а Шеф подозревал, что порой он тайком проносит в  ракету  пуделя,
-- хотя Томас божился, что  ничего  такого  ему  и  в  голову  не
приходило. Возможно.  Этого  никто  уже  не  узнает,  потому  что
однажды в июле, вечером, Томас взлетел, взяв с собой два  термоса
с кофе -- он всегда очень  много  пил,  --  а  третий  оставив  в
кают-компании Базы, чтобы, вернувшись, выпить такого кофе,  какой
он любил -- смешанный с гущей и сваренный с сахаром. Термос  ждал
его  очень  долго.  На  третий  день  в  семь  утра  истек   срок
"допустимого опоздания", и имя Томаса записали мелом на  доску  в
навигационной рубке. Такого у них еще не случалось -- лишь  самые
старшие пилоты помнили время, когда аварии были делом обычным,  и
даже  любили  рассказывать  товарищам  помоложе  леденящие  кровь
истории о тех временах, когда метеоритная тревога  объявлялась  с
упреждением в пятнадцать секунд -- как раз вовремя, чтобы  успеть
попрощаться с семьей. По радио, разумеется. Но это и в самом деле
было давным-давно. Доска  в  навигационной  всегда  пустовала  и,
собственно, оставалась там лишь в силу инерции.
     В девять вечера  было  еще  довольно  светло.  Все  дежурные
пилоты вышли из радиорубки и стояли, задрав  головы  к  небу,  на
газонах, окружавших огромную бетонированную посадочную  площадку.
Шеф вернулся из города  вечером,  снял  с  катушек  все  ленты  с
записями сигналов автоматического передатчика Томаса и поднялся в
остекленную башню обсерватории, маленький купол которой  вращался
как обезумевший, зыркая во все стороны черными раковинами радаров.
     Томас полетел на маленьком  АМУ,  и,  хотя,  как  утешал  их
сержант из группы заправщиков, атомного топлива  на  АМУ  хватило
бы, чтобы облететь половину Млечного Пути, все смотрели  на  него
как на полного идиота, а кто-то даже  смачно  его  обругал,  ведь
кислорода у Томаса было всего на пять суток, да еще восьмичасовой
неприкосновенный запас.  Четыре  дня  кряду  восемьдесят  пилотов
Станции, не считая множества прочих --  всего  почти  пять  тысяч
ракет, -- прочесывали сектор, в котором пропал Томас. И не  нашли
ничего, будто он растворился в пространстве.
     Вторым был Уилмер. Его,  правду  сказать,  мало  кто  любил;
собственно, для этого не было ни одного серьезного повода -- зато
множество мелких. В разговоре он никому  не  давал  закончить  --
непременно  старался  вставить  словцо.    По-дурацки    смеялся,
совершенно некстати, и чем больше этим раздражал окружающих,  тем
смеялся громче. Когда  ему  не  хотелось  утруждать  себя  точной
посадкой, он садился прямо на траву, выжигая ее до самых  корней,
на метр в глубину. Но стоило кому-нибудь залететь в его сектор на
четверть миллипарсека, как он немедленно подавал рапорт, --  даже
если это был его товарищ по Базе.  Были  и  другие  причины,  уже
совершенно пустяшные, о которых и  говорить-то  неловко,  --  он,
например, вытирался чужими полотенцами, чтобы подольше не пачкать
собственное, -- но, когда он  не  вернулся  на  Базу,  все  вдруг
обнаружили, что Уилмер -- отличный  парень  и  надежный  товарищ.
Снова  безумствовал  радар,  пилоты  летали  без  смены  и    вне
расписания, радисты из службы прослушивания не  уходили  домой  и
спали на смену у стены, на  лавке,  --  даже  обед  им  приносили
наверх; Шеф, уехавший было в отпуск, вернулся спецрейсом,  пилоты
прочесывали сектор четверо суток, а настроение у всех было такое,
что за не согнутый, как положено,  шплинт  в  какой-нибудь  гайке
готовы  были  шею  свернуть  механику;  приехали  две    комиссии
экспертов, АМУ-116,   как   две  капли  воды  похожий  на  ракету
Уилмера,  разобрали  буквально  до  винтика,  как  часы,  --  без
малейшего результата.
     Правда, в секторе было тысяча шестьсот триллионов кубических
километров, но он считался спокойным -- ни случайных  метеоритов,
ни постоянных метеоритных потоков; даже орбиты  старых,  уже  сто
лет не появлявшихся комет не  пересекали  его,  а  известно,  что
такая комета иногда рассыпается на  кусочки  где-нибудь  рядом  с
Юпитером, в "мельнице" его возмущений, и потом мало-помалу  сорит
на старой орбите осколками распавшегося ядра. Но в  этом  секторе
не было решительно ничего -- ни один спутник, ни один астероид не
залетали сюда, не говоря уж о целом их поясе; и как  раз  потому,
что пустота была в нем  такая  "чистая",  пилоты  не  любили  тут
патрулировать.
     Тем не менее Уилмер  был  уже  вторым  пилотом,  исчезнувшим
здесь, а его регистрационная лента  --  разумеется,  десятикратно
прокрученная, сфотографированная, скопированная и  пересланная  в
Институт -- сообщила ровно столько же, сколько лента  Томаса,  то
есть ничего. Какое-то время сигналы приходили, а потом перестали.
Автоматический передатчик высылал их довольно редко -- раз в час.
После Томаса осталось одиннадцать, после Уилмера --  четырнадцать
таких сигналов. И это все.
     После  второго  исчезновения  начальство   развило    бурную
деятельность. Сперва проверили все ракеты  --  атомные  реакторы,
газораспределение,  каждый  винтик;  за    поцарапанное    стекло
корабельных часов можно было остаться без отпуска. Потом заменили
часовые  механизмы  всех  передатчиков,  словно  это  они    были
виноваты!  Теперь  контрольные  сигналы    передавались    каждые
восемнадцать минут. В этом не было еще ничего плохого,  напротив;
плохо было то, что на взлетной площадке стояли теперь два офицера
самого высокого ранга и безжалостно отбирали все без  изъятия  --
клюющих и поющих птичек, бабочек, карманные игры, -- целая  груда
конфискованных мелочей вскоре выросла в кабинете Шефа. Злые языки
говорили даже, что дверь кабинета так часто заперта потому,  что,
дескать, он сам во все это играет.
     Только в свете  этих  событий  можно  по-настоящему  оценить
незаурядное искусство пилота Пиркса, который несмотря ни  на  что
сумел пронести на борт  своего  АМУ  домик  с  тремя  поросятами.
Правда, радости от этого было  мало  --  разве  только  моральное
удовлетворение.
     Патрульный полет тянулся уже девятый  час.  Тянулся  --  это
самое  подходящее  слово.  Пилот  Пиркс  сидел  в  своем  кресле,
опутанный ремнями, как  мумия,  только  руки  и  ноги  оставались
свободны, -- и с апатией поглядывал на экраны. Шесть  недель  они
летали парами, соблюдая дистанцию в триста километров,  но  потом
База вернулась к прежней  тактике:  сектор  был  пуст,  абсолютно
пуст, и даже одной  патрульной  ракеты  было  для  него  чересчур
много; но нельзя же оставлять "дыру" на звездных картах, так  что
полеты,  теперь  уже  одиночные,  продолжались.  Пиркс  стартовал
восемнадцатым, считая с отмены парных полетов.
     За неимением лучших занятий  он  размышлял  о  том,  что  же
все-таки случилось с Томасом и Уилмером. На  Базе  о  них  теперь
почти и не вспоминали, но в патрульном рейсе  человек  достаточно
одинок, чтобы позволить себе даже самые  бесплодные  размышления.
Пирк