помогает? У кого вы работаете?
     - Пока ни у кого, - отвечал я. -  Эти  теоретические  исследования...
Это я сам, профессор... Но я намереваюсь пойти к Ван Галису, знаете, он...
     - Знаю. Построил машину, которая учится, за которую  должен  получить
нобелевскую премию и, вероятно,  получит  ее.  Занимательный  вы  человек,
Лимфатер. Что, вы думаете, сделает Ван Галис? Сломает машину, над  которой
сидел десять лет и из ее обломков соорудит вам памятник?
     - У Ван Галиса голова, каких мало, - отвечал я. - Если он  не  поймет
величия этого дела, то кто же?..
     - Вы ребенок, Лимфатер. Давно вы работаете на кафедре?
     - Третий год.
     - Ну, вот видите. Третий год, а не замечаете, что это джунгли  и  что
там действует закон джунглей? У Ван Галиса есть своя теория и есть машина,
которая эту теорию подтверждает.  Вы  придете  и  объясните  ему,  что  он
потратил десять лет на глупости, что эта дорога никуда не ведет, что таким
образом можно конструировать самое большее электронных кретинов -  так  вы
говорите, а?
     - Да.
     - Вот именно. Так чего же вы ожидаете?
     - В третьем томе своей монографии вы сами  написали,  профессор,  что
существуют лишь два вида поведения муравьев: унаследованное и заученное, -
сказал я, - но сегодня я услышал от вас нечто иное. Значит, вы  переменили
мнение. Ван Галис может тоже...
     - Нет, - ответил он. - Нет, Лимфатер. Но вы неисправимы. Я вижу  это.
Что-нибудь препятствует вашей работе? Женщины? Деньги? Мысли о карьере?
     Я покачал головой.
     - Ага. Вас ничто не интересует, кроме этого вашего дела? Так?
     - Да.
     - Ну так идите уж, Лимфатер. И прошу вас сообщить мне, что получилось
с ван Галисом. Лучше всего позвоните.
     Я поблагодарил его, как умел, и ушел. Я был невероятно  счастлив.  О,
этот акантис рубра виллинсониана! Я никогда в жизни не видел его, не знал,
как он выглядит, но мое сердце пело ему благодарственные гимны. Вернувшись
домой, я как сумасшедший бросился к своим записям.  Этот  огонь  здесь,  в
груди, этот мучительный огонь счастья, когда тебе двадцать семь лет  и  ты
уверен, что находишься на правильном пути... Уже  за  рубежом  известного,
исследованного, на территории, куда  не  вторгалась  еще  ни  человеческая
мысль, ни даже предчувствие, - нет, все невозможно  описать...  Я  работал
так, что не замечал ни света, ни тьмы за окнами: не знал, ночь сейчас  или
день; ящик моего стола был набит кусками сахара, мне приносили кофе целыми
термосами, я грыз сахар, не отводя  глаз  от  текста,  и  читал,  отмечал,
писал; засыпал, положив голову на стол, открывал глаза и  сразу  продолжал
ход рассуждений с того места, на котором остановился,  и  все  время  было
так, словно я летел куда-то - к своей цели, с необычайной  скоростью...  Я
был крепок, как ремень, знаете ли, если мне удавалось держаться так  целые
месяцы, - как ремень...
     Три недели я работал вообще без перерыва.  Были  каникулы,  и  я  мог
располагать временем, как хотел. И скажу  вам:  я  это  время  использовал
полностью. Две груды книг, которые приносили по составленному мной списку,
лежали одна слева, другая справа, - прочитанные, и  те,  что  ждали  своей
очереди.
     Мои рассуждения выглядели так:  априорное  знание?  Нет.  Без  помощи
органов чувств? Но каким же образом? Nihil еst in intellecti...  <В  мозгу
ничего нет - лат.> Вы ведь знаете. Но, с другой стороны, эти муравьи...  в
чем дело, черт побери? Может, их нервная система способна мгновенно или за
несколько секунд, - что практически одно и то же, - создать  модель  новой
внешней ситуации и приспособиться к ней? Ясно я  выражаюсь?  Не  уверен  в
этом. Мозг наш всегда конструирует схемы событий; законы природы,  которые
мы открываем, это ведь тоже такие схемы; а если  кто-либо  думает  о  том,
кого любит, кому завидует, кого ненавидит, то, по сути,  это  тоже  схема,
разница лишь в степени абстрагирования,  обобщения.  Но  прежде  всего  мы
должны узнать факты, то есть увидеть, услышать -  каким  же  образом,  без
посредства органов чувств?!
     Было похоже, что маленький муравей может это делать. Хорошо, думал я,
если так, то почему же этого  не  умеем  мы,  люди?  Эволюция  испробовала
миллионы решений и не применила лишь одного,  наиболее  совершенного.  Как
это случилось?
     И тогда я засел за работу, чтобы разобраться - как так  случилось.  Я
подумал: это должно быть нечто такое...  конструкция...  Нервная  система,
конечно... такого типа, такого вида, что эволюция никоим образом не  могла
его создать.
     Твердый был орешек. Я  должен  был  выдумывать  то,  чего  не  смогла
сделать эволюция. Вы не догадываетесь, что именно? Но ведь она не  создала
очень много вещей, которые создал человек. Вот, например, колесо. Ни  одно
животное не передвигается на колесах. Да, я знаю, что это  звучит  смешно,
однако можно задуматься и над этим. Почему  она  не  создала  колеса?  Это
просто. Это уж действительно просто. Эволюция не может создавать  органов,
которые совершенно бесполезны в зародыше. Крыло, прежде чем  стать  опорой
для полета, было конечностью, лапой, плавником.  Оно  преобразовывалось  и
некоторое   время   служило   двум   целям   вместе.    Потом    полностью
специализировалось в новом направлении. То же самое - с каждым органом.  А
колесо не может возникнуть в зачаточном состоянии - оно или есть, или  его
нет. Даже самое маленькое колесо - все-таки уже колесо; оно  должно  иметь
ось, спицы, обод - ничего промежуточного не существует. Вот почему в  этом
пункте возникло эволюционное молчание, цезура.
     Ну, а нервная система? Я подумал так: должно быть нечто аналогичное -
конечно, аналогию следует понимать широко колесу. Нечто такое,  что  могло
возникнуть лишь скачком. Сразу. По принципу: или все или ничего.
     Но существовали муравьи. Какой-то зародыш этого у них  был  -  нечто,
некая частица таких возможностей. Что это могло быть? Я стал изучать схему
их нервной системы, но она выглядела  так  же,  как  и  у  всех  муравьев.
Никакой  разницы.  Значит,  на  другом  уровне,  подумал  я.   Может,   на
биохимическом? Меня это не очень устраивало, однако я искал.  И  нашел.  У
Виллинсона. Он был весьма добросовестный мирмеколог. Брюшные узлы  Акантис
содержали одну любопытную химическую субстанцию, какой нельзя обнаружить у
других муравьев, вообще ни в каких организмах животных  или  растительных;
акантоидин - так он ее назвал.  Это  -  соединение  белка  с  нуклеиновыми
кислотами, и есть там еще одна молекула, которую до конца не раскусили,  -
была известна лишь ее общая формула, что не представляло никакой ценности.
Ничего я не узнал и бросил. Если б я построил модель, электронную  модель,
которая обнаруживала бы точно  такие  же  способности,  как  муравей,  это
наделало бы много шуму, но в конце концов имело бы лишь значение  курьеза;
и я сказал себе: нет. Если  б  Акантис  обладал  такой  способностью  -  в
зародышевой или зачаточной форме, то она развилась бы  и  положила  начало
нервной системе истинно совершенной, но он остановился  в  развитии  сотни
миллионов лет назад. Значит его тайна - лишь жалкий остаток,  случайность,
биологически бесполезная и лишь с виду многообещающая, в противном  случае
эволюция не презрела бы ее! Значит, мне она ни к чему. Наоборот, если  мне
удастся отгадать, как должен  быть  устроен  мой  неизвестный  дьявольский
мозг, этот мой  apparatis  universalis  Limphateri  <Универсальная  машина
Лимфатера - лат.>, эта machina omnipotens <Всемогущая машина - лат.>,  эта
ens spontanea <Самоорганизующаяся - лат.>, тогда наверняка,  должно  быть,
мимоходом, словно нехотя, я узнаю, что случилось с муравьем. Но не  иначе.
И  я  поставил  крест  на  моем  маленьком  красном  проводнике  во  мраке
неизвестности.
     Итак, надо было подобраться с другой стороны. С какой?  Я  взялся  за
проблему очень старую, очень недолюбливаемую наукой, очень - в этом смысле
-  неприличную:   за   парапсихологические   явления.   Это   само   собой
напрашивалось. Телепатия, телекинез, предсказание будущего, чтение мыслей;
я  перечитал  всю   литературу,   и   передо   мной   распростерся   океан
неуверенности. Вы, вероятно, знаете, как обстоит дело с  этими  явлениями.
95 процентов истерии, мошенничества, хвастовства, затуманивания мозгов,  4
процента фактов сомнительных, но заставляющих задуматься и,  наконец,  тот
один процент, с которым не знаешь,  что  делать.  Черт  побери,  думал  я,
должно же в нас, людях, тоже  быть  что-то  такое.  Какой-нибудь  осколок,
последний след этого неиспользованного эволюцией шанса, который мы делим с
маленьким красным муравьем; и это -  источник  тех  таинственных  явлений,
которые  так  недолюбливает  наука.  Что  вы  сказали?  Как  я   ее   себе
представлял, эту... Эту машину Лимфатера? Это должен  был  быть  мудрец  -
система, которая, начиная функционировать, сразу же знала бы все, была  бы
наполнена знаниями. Какими? Всякими. Биология, физика, автоматика,  все  о
людях, о звездах... Звучит, как сказка, верно? А знаете, что мне  кажется?
Нужно было лишь одно: поверить, что такая вещь... Такая  машина  возможна.
Не раз по ночам мне  казалось,  что  от  размышлений  у  невидимой  стены,
непроницаемой, несокрушимой, у меня череп лопнет. Ну, не знал я ничего, не
знал...
     Я расписал такую схему: чего не могла эволюция?
     Варианты ответов: не могла создать систему, которая
     1) функционирует не в водно-коллоидной среде (ибо и муравьи, и мы,  и
все живое представляет собой взвесь белка в воде);
     2)  функционирует  только  при  очень  высокой   или   очень   низкой
температуре;
     3)  функционирует  на  основе  ядерных  процессов  (атомная  энергия,
превращение элементов и т.д.).
     На этом я остановился. Ночами сидел над этой записью,  днем  совершал
дальние прогулки, а в  голове  у  меня  кружился  и  неистовствовал  вихрь
вопросов без ответов. Наконец, я сказал  себе:  эти  феномены,  которые  я
называю внечувственными, бывают не у всех людей, а лишь у весьма немногих.
И  даже  у  них  бывают  лишь  иногда.  Не  всегда.  Они  этого  не  могут
контролировать. Не властны  над  этим.  Больше  того,  никто,  даже  самый
блестящий медиум, самый прославленный телепат не  знает,  удается  ли  ему
отгадать чью-то мысль, увидеть рисунок на листке в запечатанном  конверте,
или же то, что он принимает  за  отгадку,  есть  полнейшее  фиаско.  Итак,
какова частота того явления среди людей и какова частота успехов у  одного
и того же лица, одаренного в этом отношении?
     А теперь муравей. Мой Акантис. Как с  ним?  И  я  немедленно  написал
Виллинсону  -  просил  ответить  мне  на  вопрос:  все  ли  муравьи  стали
устраивать на плоскогорье ловушки для кватроцентикс эпрантиссиака или лишь
некоторые? А если некоторые, то какой процент от общего числа? Виллисон  -
вот что такое подлинная удача! - ответил мне через неделю: 1) нет, не  все
муравьи; 2) процент муравьев, строивших ловушки, очень невелик. От 0,2  до
0,4 процента. Практически один муравей из двухсот. Он смог  наблюдать  это
лишь  потому,  что  вез  с  собой  целый  искусственный  муравейник  своей
конструкции, - тысячи экземпляров.  За  точность  сообщенных  цифр  он  не
ручается.  Они   имеют   лишь   ориентировочный   характер.   Эксперимент,
первоначально бывший делом случая, он повторил  два  раза.  Результат  был
всегда тот же. Это все.
     Как  я   набросился   на   статистические   данные,   относящиеся   к
парапсихологии! Помчался в библиотеку, словно за  мной  гнались.  У  людей
рассеивание было больше. От нескольких тысячных до одной десятой процента.
Это потому, что у людей такие явления  труднее  установить.  Муравей  либо
строит ловушки для кватроцентикс, либо нет. А телепатические способности и
другие способности подобного характера проявляются лишь  в  той  или  иной
степени. У одного человека из ста можно обнаружить некоторые  следы  такой
способности, но феноменального телепата нужно искать среди десятков тысяч.
Я начал составлять  для  себя  таблицу  частоты,  два  параллельных  ряда:
частота явлений ВЧ - внечувственных - у обычного населения Земли и частота
успехов особо одаренных индивидуумов. Но, знаете, все это  было  чертовски
зыбко. Вскоре я обнаружил, что чем больше добиваюсь  точности,  тем  более
сомнительные получаются результаты: их можно было толковать и так, и эдак,
разная была техника экспериментов,  разные  и  экспериментаторы  -  короче
говоря, я понял, что должен был бы сам, коли на то пошло,  заняться  этими
вещами, сам исследовать и явления, и  людей.  Разумеется,  я  признал  это
бессмысленным. Остался при том, что и  у  муравьев,  и  у  человека  такие
случаи составляют доли процента. Одно я уже понимал:  почему  эволюция  на
это не пошла. Способность, которую организм проявляет лишь в одном  случае
из двухсот или трехсот, с точки зрения приспособляемости, ничего не стоит;
эволюция, знаете ли, не наслаждается  эффектными  результатами,  если  они
редки, хоть и великолепны, - ее целью является сохранение вида, и  поэтому
она всегда выбирает самый верный путь.
     Значит, теперь вопрос звучал так: почему эта ненормальная способность
проявляется у столь различных организмов, как человек и муравей,  с  почти
одинаковой частотой, а вернее, редкостью; какова причина  того,  что  этот
феномен не удалось биологически "сгустить"?
     Другими словами, я вернулся к моей схеме, к моей троице.  Видите  ли,
там, в трех пунктах, скрывалось решение всей проблемы, только я об этом не
знал. По очереди отбрасывал я пункты: первый - ибо  явление  это,  хоть  и
редко, наблюдалось лишь у  живых  организмов,  значит,  могло  происходить
только в водно-коллоидной среде. Третий - по той же причине: ни у муравья,
ни у человека радиоактивные  явления  не  включены  в  жизненный  процесс.
Оставался лишь второй пункт: очень высокие или очень низкие температуры.
     Великий боже,  подумал  я,  ведь  это  элементарная  вещь.  У  каждой
реакции, зависящей от температуры, есть свой оптимум, но она происходит  и
при иных температурах. Водород соединяется с кислородом при температуре  в
несколько сот  градусов  стремительно,  но  и  при  комнатной  температуре
реакция тоже  совершается,  только  может  продолжаться  веками.  Эволюция
превосходно об этом знает. Она соединяет, например, водород  с  кислородом
при комнатной температуре и добивается этого быстро, потому что пользуется
одной из своих гениальных  уловок:  катализаторами.  Итак  я  опять  узнал
кое-что: что эта реакция, основа  феномена,  не  поддается  катализу.  Ну,
понимаете, если б она поддавалась, эволюция немедленно воспользовалась  бы
ею.
     Вы  заметили,  какой  забавный  характер  носили  мои  шаг  за  шагом
накапливавшиеся познания? Негативный: я по очереди  узнавал,  чем  это  не
является. Но, исключая одну догадку за другой,  я  тем  самым  сужал  круг
темноты.
     Я принялся за  физическую  химию.  Какие  реакции  нечувствительны  к
катализаторам? Ответ был краткий: таких реакций нет. В сфере  биохимии  их
нет. Это был жестокий удар. Я лишился всякой помощи книг, оказался наедине
с возможностью и должен был ее победить. Однако я по-прежнему  чувствовал,
что  проблема  температуры  -  это  правильный  след.  Я   снова   написал
Виллинсону,  спрашивая,  не  обнаружил  ли  он  связи  этого   явления   с
температурой. Это был гений наблюдательности, право. Он мне ответил, а как
же. На том плоскогорье он  провел  около  месяца.  Под  конец  температура
начала падать до четырнадцати градусов днем - дул ветер с гор.  Перед  тем
была неописуемая жара - до пятидесяти градусов в тени. Когда  жара  спала,
муравьи  хоть  и  сохранили  активность  и  подвижность,  но  ловушки  для
кватроцентикс перестали строить. Связь  с  температурой  была  отчетливой;
оставалось одно  затруднение:  человек.  При  горячке  он  должен  был  бы
проявлять эту способность в  высшей  мере,  а  этого  нет.  И  тогда  меня
ослепила мысль, от которой я чуть не закричал во всю глотку: птицы! Птицы,
у которых температура тела составляет, как правило, около сорока  градусов
и которые проявляют поразительную  способность  ориентироваться  в  полете
даже ночью, при беззвездном небе.  Хорошо  известна  загадка  "инстинкта",
приводящего их с юга в родные края весной! Разумеется, сказал я себе,  это
и есть то самое!
     А человек  в  горячке?  Что  ж,  когда  температура  достигает  40-41
градуса, человек обычно теряет сознание и начинает бредить.  Проявляет  он
при этом телепатические способности или нет, мы не знаем, наладить  с  ним
контакт в  это  время  невозможно,  наконец,  галлюцинация  подавляет  эти
способности.
     Я сам был тогда в горячке. Ощущал тепло тайны, уже такой  близкой,  и
не знал далее ничего. Все возведенное мной здание состояло из  исключений,
отрицаний,  туманных  догадок  -  если  подойти  по-деловому,   это   была
фантасмагория, ничего больше. А в то же время - могу вам это сказать - все
данные были уже у меня в руках. У меня были все элементы, я только не умел
их правильно расположить или, вернее, видел их как-то по отдельности.  То,
что нет реакций, не поддающихся катализу, торчало у  меня  в  голове,  как
раскаленный гвоздь. Я пошел к Маколею, этому знаменитому химику, знаете, и
молил его, да, молил назвать хотя бы одну не поддающуюся катализу реакцию;
наконец, он принял меня за сумасшедшего, я подвергался ужасным  насмешкам,
но мне было безразлично. Он не дал  мне  ни  одного  шанса;  мне  хотелось
броситься на него  с  кулаками,  словно  он  был  виноват,  словно  он  из
злорадства...
     Но это не имеет значения: в то время я совершил  много  сумасбродств,
так что добросовестно заслужил репутацию безумца. Я и был им, уверяю  вас,
ибо, словно  слепой,  словно  слепой,  повторяю,  обходил  элементарнейшую
очевидность; уперся, как осел, в эту проблему катализа, будто  забыл,  что
речь идет о муравьях, людях, то есть - о живых организмах. Способность эту
они проявляли в исключительных случаях, необычайно редко. Почему  эволюция
не пробовала конденсировать феномен? Единственный ответ,  какой  я  видел,
был: потому что явление не поддается катализу. Но это  было  неверно.  Оно
поддавалось, и еще как.
     Как вы смотрите на меня... Ну, итак, ошибка эволюции? Недосмотр? Нет.
Эволюция не упускает не единого шанса. Но цель  ее  -  жизнь.  Пять  слов,
понимаете, пять слов, открыли мне глаза на эту величайшую  изо  всех  тайн
вселенной. Я боюсь сказать вам. Нет - скажу. Но это будет уже все. Катализ
этой реакции приводит к денатурации. Вы понимаете? Катализировать  ее,  то
есть сделать явлением частным, совершающимся  быстро  и  точно,  -  значит
привести к свертыванию белков. Вызывать смерть. Как же эволюция  стала  бы
убивать свои собственные создания? Когда-то, миллионы лет назад, во  время
одного из своих тысячных экспериментов она ступила на этот путь. Было  это
еще до того, как появились птицы.  Вы  не  догадываетесь?  В  самом  деле?
Ящеры! Мезозойская  эра.  Потому-то  они  и  погибли,  отсюда  потрясающие
гекатомбы, над которыми до наших дней ломают  головы  палеонтологи.  Ящеры
предки птиц - пошли этим путем. Я говорил о путях эволюции, помните?  Если
в такой тупик забредет целый  вид,  возврата  нет.  Он  должен  погибнуть,
исчезнуть до последнего экземпляра. Не поймите меня неверно. Я не  говорю,
что все стегозавры, диплодоки, ихтиорнисы стали мудрецами царства ящеров и
сейчас же вслед за этим вымерли. Нет, ибо оптимум  реакции,  тот  оптимум,
который в девяноста  случаях  из  ста  обусловливает  ее  возникновение  и
развитие, находится уже за границами жизни. На  стороне  смерти.  То  есть
реакция эта должна происходить в  белке  денатурированном,  мертвом,  что,
разумеется, невозможно. Я предполагаю, что мезозойские ящеры, эти  колоссы
с  микроскопическими  мозгами,  обладали  чертами  поведения,  в  принципе
похожими на повед