сть лишь  по  особому  разрешению. Его  единственный  сын
Максим, которого он  очень  любил,  не мог  найти  себе  места  в  советской
действительности.  Он пил, бродил  по ресторанам,  сопровождаемый  свитой, в
которой  выпивохи  были  перемешаны  с агентами-информаторами.  По сведениям
моего друга-журналиста, работавшего  в московских газетах и  хорошо знавшего
изнанку  московской  жизни,  Максим  был  "случайно  убит" во время драки  в
каком-то питейном заведении. Инсценировать "трактирную драку" было нетрудно.
Виновных, конечно не нашли, да и вряд ли  их особенно искали.  Горький,  как
говорили мне люди, видевшие его в 1935-36 гг., как-то сразу очень осунулся и
одряхлел.  Я  же  ни  разу не  встречался  с  ним  и  не имел  чести  с  ним
познакомиться,  но  у меня  в  памяти на  всю жизнь сохранилось  благодарное
воспоминание о нем как о спасителе моей книги.
     Судьба  "Возникновения  мировой войны"  оказалась  более  бледной,  чем
судьба "Сараевского убийства".
     Авторский  экземпляр,  присланный Соцэгизом,  привел  меня в  состояние
экстаза. В Ленинграде в те дни  стояла оттепель: моросил дождь со снегом.  Я
носил авторский экземпляр в портфеле, куда бы я  ни шел, и, несмотря на снег
и дождь, время от времени вынимал его из портфеля и  нежно гладил мою книгу,
все еще не веря  своим глазам. Когда я ложился спать, то моя книга  лежала у
меня не под подушкой, а на подушке. Шура сердилась и... сияла.
     И не я  один был влюблен в свою книжку. В самые голодные месяцы блокады
Ленинграда  в  ноябре-декабре  1941 г.  директор  библиотеки  ленинградского
отделения АН СССР проф. И.И.Яковкин не раз приглашал меня "погреться" в свой
кабинет (он "отапливался" грелкой). Моя книга лежала на тумбочке у  дивана в
его кабинете, и он с трогательной улыбкой говорил, указывая на нее: "Не могу
расстаться  с  ней!"  Доцент  Ленинградского Университета  Чаев,  крупнейший
специалист в СССР по истории русского раскола в XVII в.,  умирая от голода и
истощения в блокированном Ленинграде, в последние  дни перед  смертью позвал
меня  к себе  в  лазарет и сурово отчитал за то, что я не подарил ему  своей
книги. Я извинялся как мог. Он умер на следующий день.
     М.А.Гуковский,  эвакуируясь в марте 1942 г. с  остатками Ленинградского
Университета  в  Саратов,  вез  в  своем  чемодане  коллекцию  собранных  им
инкунабул,  написанные  им книги  и  рукописи и... мою книгу.  Всю остальную
библиотеку он оставил в Ленинграде.
     В марте  1942  г.,  когда  наша  группа  преподавателей  Ленинградского
Университета застряла на несколько недель  в Казани, ожидая вскрытия Волги и
Камы,  чтобы  проехать в Елабугу,  в библиотеке  Казанского  Университета  я
назвал  свою фамилию. Директор библиотеки  ахнул и радостно  пожал мне руку:
"Какие киты науки к нам пожаловали!" А "кит науки" был голодным и ободренным
скелетом, едва державшимся на ногах!
     Наконец   в   Минске,   когда  я   пришел  в  1954  г.   в  Белорусскую
республиканскую  библиотеку  имени Ленина, чтобы получить  абонемент на дом,
директор  библиотеки,  страстный библиофил,  повел меня  в  свой  кабинет и,
показав на койку,  окруженную книгами, лежавшими  на  столе, на тумбочке, на
полу, сказал: "Я сплю в окружении самых любимых книг. Среди них и ваша", - и
показал мне на тумбочку, где она лежала.
     После  капитуляции  Германии и еще до фултонской речи Уинстона Черчилля
из Англии в Ленинград прие хала группа студентов Кембриджского Университета,
специализирующихся на изучении России дореволюционного и советского периода.
     Английских    гостей,   прибывших    со    своими   преподавателями   и
руководителями,   принимал   декан   исторического   факультета,   профессор
В.В.Мавродин,  а переводчиком при  нем (Мавродин не знал  английского языка)
был  заведующий  кафедрой  экономической  географии  Азии  в   Ленинградском
Университете В.М. Штейн, бывший в двадцатых годах финансовым советником Сунь
Ят-Сена.
     В  ходе   беседы  гостей,  между  прочим,  спросили  о  том,  кого   из
ученых-историков в нашем Ленинградском Университете они знают.
     Гости ответили: академика  В.В.Струве (расшифровка Лейденского папируса
дала В.В.Струве мировую известность), академика  Е.В.Тарле (за его работы  о
Наполеоновской эпохе)  и  профессора Полетику (за  работы  о Первой  мировой
войне).
     Я был доволен. Третьего места мне было вполне достаточно.
     Лично  я  больше  всего рад  тому,  что  мне  удалось  написать  весьма
обоснованную документальным  материалом  книгу  (в ней  свыше  1500  цитат и
ссылок на дипломатические документы и  мемуары), книгу о механизме и методах
развязывания  Первой  мировой войны. Я задумал  написать  свою книгу  еще  в
сентябре  1914 года,  то  есть  через  полтора  месяца  после  ее  и  помнил
предупреждение  моего  гимназического  друга Саши  Амханицкого,  что сказать
правду  об этой войне будет нелегко. В царской России моя  книга не могла бы
быть издана. В СССР мне пришлось прорываться с ней через многие барьеры. Мне
удалось  осуществить  мою  юношескую  мечту и сделать мою  книгу  достоянием
читателей всего мира. Поэтому на девятом десятке моей жизни я  могу спокойно
сказать,  что выполнил свое  обещание-клятву, данную  в 1914 году, и что дал
эту клятву не зря.
     Истфак Ленинградского Университета. "Хвостовщина"
     Летом   1936   года    произошло    слияние    истфака   Ленинградского
историко-филологического  института  с   истфаком  университета.  Я  получил
почетное  предложение   :   меня  приглашали  "по  моим  научным  трудам"  в
университет в качестве профессора или, по крайней мере, "и.о. профессора" на
кафедру "истории  нового  времени".  В 1936 году  никакой  ученой  степени и
никакого ученого  звания я  еще не  имел.  Это  было то, о  чем я  не смел и
мечтать в 1918-1919 годах, когда окончил университет в  Киеве и был оставлен
"профессорским  стипендиатом" (аспирантом) по кафедре  русской  истории  для
подготовки к научно-преподавательской деятельности. Таким  образом, это было
приглашение,    вызванное   уважением    двух    исторических    факультетов
(историко-филологического института и университета) к моим научным трудам.
     Я проработал в Ленинградском Университете 15 лет (1936-1951 гг.). Здесь
я в 1940 году защитил диссертацию на степень доктора исторических наук,  был
утвержден в ученом звании профессора кафедры  истории нового времени и здесь
же,  в  Ленинградском Университете,  будучи  беспартийным,  стал  заведовать
кафедрой истории международных отношений и внешней  политики СССР, хотя  это
была "номенклатурная должность".
     Студенчество  истфака  отличалось  от  студенчества  других  вузов.  На
исторический  и филологический  факультеты  шли не для  того,  чтобы сделать
карьеру,  а  для  того,  чтобы   получить  образование.  Наиболее  способные
(один-два  процента  от  каждого  курса) рекомендовались  в  аспирантуру, но
огромное  большинство стало учителями истории  или  русского языка в средней
школе.
     Учитель  средней  школы  -  какая же  это карьера  для  партийного  или
комсомольского  карьериста?  Но  молодые  люди  шли  на  истфак  в  огромном
количестве:  на  одну  вакансию на первом  курсе приходилось  вначале 5-6, а
позже и  10-12 претендентов. Они шли на истфак, гонимые  любознательностью к
недавнему прошлому и любовью к истории, поскольку история позволяла сравнить
настоящее с прошлым и  давала  ключ к  будущему. Именно потому  история была
опасной наукой.
     Этот огромный  интерес молодежи  тридцатых годов к  истории  я объясняю
тем,  что  и  сама молодежь,  и ее  отцы, и деды  оказались свидетелями двух
общественных катастроф, мало чем уступавших геологическим катастрофам.
     Первой из них было исчезновение в результате октябрьской  революции  на
одной  шестой  части  земного  шара  даже той крупицы свободы мысли,  слова,
совести   и   прочих   гражданских   (политических)   свобод,   какие   были
прокламированы в манифесте 17 октября 1905 года, и весьма урезаны реакцией и
царской властью  в 1906-1914  годах.  И  это  в  эпоху победы и  утверждения
гражданских свобод  и правового государства в большинстве  передовых стран в
1871-1914 годах! Этот факт волновал и тревожил молодежь.  Она хотела  знать,
как и почему это произошло.
     Другой общественной катастрофой была мировая война  1914-1918 года. Как
и почему она вспыхнула в 1914 году после 44 лет относительного спокойствия и
мира  в Европе  и  унесла миллионы жизней? Молодежь в СССР  хотела  знать  о
причинах этой войны, как она возникла, кто виновники этой войны.
     Этот необычайный интерес к недавнему прошлому, к истории недавних лет -
одна  из характерных  черт  советского общества в  тридцатые-сороковые годы.
Советская интеллигенция воспринимала современность  тридцатых  годов  сквозь
призму  истории, мыслила  историческими сравнениями и сопоставлениями. И как
только  в  1934  г. были  восстановлены  исторические  факультеты,  молодежь
хлынула  туда в  таком количестве, какое не снилось  историко-филологическим
факультетам   царского  времени.   В  тридцатые   годы  еще   не  перевелась
интеллигенция, искавшая в прошлом корни настоящего, а в настоящем - зародыши
будущего.   В  тридцатых   годах   еще  не   было  "недотеп"   от  культуры,
провозглашавших: зачем  нам  жизнь  прошлого?  Что  ушло, того  не  вернешь.
Похороните  прошлое  и  смотрите  только  в  будущее!   В  противовес   этим
"недотепам" интеллигенция  тридцатых  годов искала  объяснения настоящего  в
прошлом,  в истории,  ибо  будущее  - рай  на земле, -  как твердили вожди и
газеты, было у самого порога. "Только выполняйте пятилетки!" А все остальное
приложится само собой.
     Отсюда  и  огромное  увлечение  историческими романами  вообще и "Тихим
Доном" - в частности, вне зависимости от того, кто написал этот роман.  Даже
Алексей  Толстой  в  "Петре  I"  пытался  дать ключ  к пониманию и  апологии
Сталина.
     Отсюда и  огромный  интерес  студентов истфака к  спецкурсам по истории
международных  отношений  накануне и в годы мировой  войны  1914-1918 годов.
Поэтому третий курс  истфака ринулся на  мои спецкурсы и семинары по истории
международных отношений 1871-1918 годов.
     Могу с  гордостью  сказать, что ко  мне на  лекции  бегали  студенты не
только  других факультетов, но  и других  институтов,  чтобы послушать,  что
нового "выдаст" сегодня профессор Полетика.
     В  шестидесятых годах  на  пирушке  по случаю  защиты одной  докторской
диссертации  в  Минске, один  из  оппонентов, профессор  доктор исторических
наук,  приехавший с Украины,  предложил: "Обычно  первую  здравицу  пьют  за
нового доктора исторических  наук. Но давайте на этот  раз мы выпьем  прежде
всего  за  Николая  Павловича  -  нашего  учителя. Вы, конечно,  не помните,
Николай  Павлович,  как  я бегал в конце тридцатых  годов  на ваши лекции  в
университете,  когда  я  был студентом Института живых восточных  языков им.
Енукидзе?"
     Я, конечно, не помнил.
     В  1972  году  следователь  КГБ,  допрашивавший  меня  в связи  с  моим
намерением  уехать в  Израиль  к  моей  дочери, уехавшей туда  в  1971 году,
заявил:   "Профессор,  я   окончил  Белорусский  Университет   в  Минске  по
юридическому  факультету, но ходил на истфак слушать ваши лекции по  истории
международных  отношений  эпохи  империализма"... Я  был  искренне  польщен,
услышав это. Не каждому профессору дано слышать такое от своего следователя!
     Могу также с гордостью сказать,  что на  историческом факультете  ЛГУ я
был встречен "стариками" истфака  как "свой", как  равный в науке  соратник,
хотя  в 1936  году я  еще не имел  никаких ученых  степеней  и званий. Самые
видные   историки   на  факультете   -   академики  В.В.Струве,  Б.В.Греков,
Н.С.Державин, профессор М.Д. Приселков говорили со мной с таким уважением  и
благожелательностью, точно  я  был их  долголетним  другом  и  товарищем  по
работе. Фактически я и был им, но вне стен университета. Конечно, они, как и
все преподаватели  истфака, присматривались  ко мне, гадая,  что я за птица,
как я справлюсь со спецкурсом,  который я никогда до этого не читал, и как я
проведу спецсеминар, который никогда до этого не проводил.
     На  второй год  моей работы в университете  настороженность  "стариков"
исчезла, и  этому помогли студенты.  На истфаке студенты бегали к  уважаемым
ими  профессорам и  преподавателям  со своими вопросами  и сомнениями  -  не
политического  характера, - и отношения студентов с любимыми профессорами  и
преподавателями  были  гораздо   менее  официальными,  более  доверчивыми  и
искренними, чем  в  других  вузах.  Рассказы  студентов  о моих  лекциях  по
спецкурсу  и  моих оценках студенческих  докладов на студенческих семинарах,
убедили  "стариков",  что в  моем  лице истфак получил историка,  способного
продолжить их труд, дело их жизни.
     Очень  скоро  на  Менделеевской линии студенты  и  преподаватели  могли
видеть  разгуливающих  "под   ручку"   с  Полетикой   академика  В.В.Струве,
профессоров М.Д.Приселкова, С.Я.Лурье, С.Н.Валка.  С ними я говорил свободно
и не стесняясь. Они  интересовались и  текущими международными  событиями  и
подготовкой  Первой  мировой  войны, сравнивая  ее с  угрозой новой  мировой
войны.
     С М.Д.Приселковым меня, помимо этого, связывала любовь  к  историческим
романам, печатавшимися до войны 1914-1918  года в журнале  "Нива"  - романам
графа  Салиаса  и  князя   Волконского.  М.Д.Приселков,   ученик   академика
Шахматова,  рассказывал коечто  из  старых летописей,  о чем умалчивалось  в
обычных исторических работах. Он был твердо убежден, например, что "Слово  о
полку Игореве"  было составлено в  13  веке или в начале  14-го. В тридцатые
годы это считалось непозволительной ересью.
     С  В.В.Струве  я часто  гулял после лекций по  Менделеевской линии.  Он
внимательно прочел мою книгу и  расспрашивал о  дипломатических нравах конца
19 начала 20 века. Я цитировал документы о ссоре Вильгельма II с Бисмарком и
отставке  Бисмарка,  рассказывал  исторические анекдоты, собранные канцлером
Бюловом  в его многотомных мемуарах  (Бюлов был непревзойденный политический
анекдотист), которые  были  изъяты  при переводе его  мемуаров  для русского
издания.  "Вась  Васич", как звали  его  студенты и  преподаватели, слушал и
довольно улыбался. Но однажды он рассердился на меня. Я пытался  расспросить
его о Тутанхамоне и Нефертити,  но ляпнул о них такую  несусветную чушь, что
Василий  Васильевич  укоризненно покачал  головой: "Я с  таким удовольствием
слушаю, Николай Павлович,  о  международных отношениях конца  19 - начала 20
века! Но зачем  вы говорите так о Древнем Египте? Ведь вы же его не знаете!"
Я признался, что сдавал экзамен по Древнему Востоку в 1914 году в Киеве, все
перезабыл, и сконфуженно пробормотал: "Я больше не буду!" Василий Васильевич
дружески пожал мне руку,  и мы  снова двинулись по  Менделеевской  линии  "в
совершенном расположении духа".
     В конце  осеннего или в начале весеннего  семестра 1936 года истфак был
взволнован появлением академика Е.В.Тарле, арестованного в 1930 году по делу
о "Промпартии" и  высланного затем в Алма-Ату. Своим возвращением из ссылки,
где  он  был  профессором  кафедры  всеобщей  истории  в  недавно  созданном
Казахском  Университете,  Е.В.Тарле был  обязан  знакомству, а, возможно,  и
приятельскими отношениями с французским политическим деятелем Эдуаром Эррио.
     Эдуар Эррио, лидер  партии радикалов во Франции, многолетний мэр Лиона,
член палаты депутатов и председатель этой палаты, был сторонником  признания
СССР и вел борьбу  по этому вопросу с  Пуанкаре.  По образованию  Эррио  был
историком, он выпустил несколько книг по  истории французской  революции  18
века и, работая  по французских архивах, познакомился еще до войны 1914-1918
гг.  с Е.В.Тарле. Сам Тарле рассказывал  некоторым  работникам кафедры новой
истории,  что,  когда  Эррио  приехал в  СССР,  он  несколько раз  спрашивал
принимавших его властей: "Я хотел бы видеть г-на Тарле! Где мой друг Тарле?"
     Повторенное  не  раз  желание  Эррио,   бывшего  главой   движения   за
установление  дипломатических отношений  с  СССР, правящие  верхи в СССР  не
могли  игнорировать. Тарле быстро "разыскали",  привезли в  Москву, одели  в
новый костюм в складе  одежды Наркоминдела и поставили лицом к лицу с Эррио.
Кроме того,  Тарле  был  принят  И.В.Сталиным  и  вернулся  в  Ленинградский
Университет в ореоле славы. Его имя для студентов было легендой. Но несмотря
на  внешние  признаки дружелюбия и  искреннее уважение  к  научным  заслугам
Тарле, он не был любим ни "стариками", ни "середняками" среди преподавателей
истфака.  Слишком  уж  большой  он  был себялюбец!  О  своих двух учениках в
советские годы, которых он сделал доцентами в университете, - о П.П.Щеголеве
(сыне) и А.И.Молоке - Тарле отзывался очень резко и несправедливо:
     "Было у меня два ученика: один - подлец, другой - Молок!" Тарле считал,
что они "предали" его в 1930 году и недостаточно энергично выступили  на его
защиту, когда он был арестован по делу "Промпартии".
     Как Тарле отзывался за моей спиной обо мне, я не знаю, но  он относился
ко  мне  достаточно  враждебно  по  двум  причинам: во-первых, он помнил мой
доклад  о   Сараевском  убийстве  в  1929  году  в  ленинградском  институте
марксизма-ленинизма, когда он, академик, краснел и бледнел от  стыда за свое
скандальное  незнание  исторических  фактов  и  документов; во-вторых, из-за
того,  что  спецкурс  по  мировой  войне  1914-1918  годов и  спецсеминар по
международным  отношениям  накануне мировой войны были поручены  факультетом
мне, и их нельзя было у меня отнять и передать Тарле.
     Первые  месяцы  работы,  точнее,  присутствия  Тарле  на   историческом
факультете,  проходили  мирно. Заседания  кафедры  "истории нового  времени"
стали очень  интересными  из-за  исторических анекдотов  и  казусов, которые
Тарле  знал  в  изобилии.  Я  вносил  свою  посильную  лепту  по  материалам
дипломатических  документов,  которые  Тарле  еще  не  читал.   Кафедральная
молодежь и студенты слушали, разинув рты, и наслаждались.
     Е.В.  был разговорчив и с А.И.Молоком,  и со мной, усиленно подчеркивая
при всяком  разговоре: "Когда я был принят Иосифом Виссарионовичем, то..." В
Академии Наук СССР он не  появлялся и говорил:  "Пока они  не исправят своей
ошибки (исключение Тарле в 1930 году из числа членов Академии  Наук СССР), я
не буду  иметь с  Академией ничего общего". Академия  Наук СССР  по указанию
свыше отменила свое постановление, и Тарле снова стал академиком. Злые языки
на истфаке по этому поводу  острили,  что Тарле  был  единственным  ученым в
России,  который  два раза в своей  жизни  был академиком,  то  есть  дважды
избирался в Академию Наук СССР.
     В  1930-40  годах  исторический  факультет  университета  решил  издать
сборник    лучших     студенческих    научных     работ,     вышедших     из
научно-исследовательских спецсеминаров,  которые  вели профессора  и доценты
истфака.
     Этот сборник студенческих научных  работ был  крупным событием в  жизни
исторического факультета. Истфак показывал свой товар лицом, то есть научную
продукцию своих студентов всей исторической науке Советского Союза, и  товар
оказался добротным.  Публикуемые студенческие  доклады  вышли почти  из всех
спецсеминаров,   которыми   руководили   профессора   истфака.   Большинство
студентов-авторов, уцелевших в  годы  войны, сейчас  являются профессорами и
докторами исторических наук.
     Три   доклада   моих   студентов,  опубликованные  в   сборнике  лучших
студенческих работ истфака ЛГУ, были посвящены острым темам.
     Студент Л.Рабинович  написал доклад о  германском ультиматуме Англии  в
январе   1896  года  по  случаю   попытки  д-ра  Джемсона   -   управляющего
золотопромышленным  трестом Сесиля Родса в Трансваале