й  и  композиторов  был  "на
отшибе". Его собрания происходили в Артистическом Клубе. Я стал его членом в
1924 г.,  когда  занялся  переводами пьес  для  московских  и  ленинградских
театров.
     Был еще  один  литературный центр: Тургеневский  кружок  при библиотеке
имени И.С.Тургенева. Он находился в конце Садовой улицы на площади Тургенева
(бывшая  Покровская  площадь  у  церкви  Покрова). Это  был район  старинной
Коломны, воспетой Пушкиным и Гоголем.
     В  Тургеневском   кружке  выступала  начинающая  поэтическая  молодежь.
Наиболее талантливые  поэты  поднимались  выше  - до Союза  поэтов  и  Союза
писателей.
     Юрий  и я регулярно  бегали  в Тургеневский  кружок  и в  Союз  поэтов.
Дополнительным магнитом  для меня здесь были встречи с Шурой, которая в 1926
г. стала моей женой.
     Веселой шумливой гурьбой, вместе с Шурой и  ее  подругой, очень  тонким
критиком А.Р., тогда еще  студенткой проф. А.Горнфельда в  университете,  мы
шли  из  Тургеневского кружка  в Союз поэтов.  И встречные "фармацевты" (так
назывались  в  литературных  кругах  люди,  не интересовавшиеся литературой)
сперва пугливо шарахались в  сторону, слыша  издали шум и гам  надвигавшейся
толпы, но услышав поближе "мерный звук поэтической  речи", с облегчением шли
дальше. Кто не сходил с ума в  годы своей молодости! Это было очень чистое и
возвышающее  душу  сумасшествие!  Даже милиционеры  на  Садовой улице  и  на
Фонтанке, подозрительно  настораживавшиеся,  заслышав  наш шум  и  гам,  при
приближении "поэтической оравы" улыбались.
     В этой шумливой  и веселой семье молодых  писателей и поэтов были люди,
связанные  так  или  иначе  с  Пушкинским  домом  Академии  Наук  СССР,  где
"пушкинскую фамилию" и моих предков Петра Ивановича и Александра Михайловича
Полетика хорошо знали, родилась озорная идея сногсшибательного  розыгрыша, а
именно: организовать  "пушкинский брак", иначе говоря, женить меня или моего
брата Юрия,  на  отпрыске  семьи,  связанной 100  лет  тому  назад дружбой с
А.С.Пушкиным. В невесты  мне  или брату (мы были так схожи, что  было трудно
отличить  нас  друг  от друга)  была  избрана  девушка - правнучка А.П.Керн,
которой Пушкин посвятил незабываемые строки:
     "Я помню чудное мгновенье:
     Передо  мной  явилась  ты, Как  мимолетное  виденье,  Как гений  чистой
красоты".
     Правнучка А.П.Керн оказалась молодой, умной и интересной девушкой около
двадцати  лет из интеллигентско-барской петербургской семьи. Она была хорошо
воспитана. Она всегда  ласково и лукаво улыбалась нам. Повидимому, она  была
посвящена в розыгрыш, задуманный  молодыми  озорниками из Пушкинского дома и
Тургеневского кружка. Думаю,  что она могла дать  счастье своему избраннику.
Очарование привлекательности,  ума, интеллигентности и доброты  исходило  от
нее.  Следуя своей роли, она  старалась увлечь  меня  или Юрия.  Но увы! Мое
сердце было пленено  в первый день  приезда в Ленинград  Шурой, и я  остался
верен этой любви с первого взгляда.
     Вскоре  после моего приезда в Ленинград мой брат повел меня в  редакцию
журнала  "Русский  современник",  которым  руководили  писатели  А.Н.Тихонов
(Серебров), Евгений Замятин и критик Корней Чуковский.
     Конечно,  "Русский  современник"  был  советским  журналом.  И  все  же
несмотря (а может  быть, благодаря именно этому) на  присутствие  в  составе
редакции  старого  "революционного"  члена  партии  большевиков А.Н.Тихонова
(Сереброва), редакция "Русского современника" была на подозрении у властей.
     "Русский  современник"   формально   был   беспартийным,  а   внутренне
оппозиционным журналом. Он печатал прозу и стихи,  которые говорили  правду,
не  подкрашивая ее  в тона  "социалистического  реализма",  построенного  на
принципе  "что могло  бы быть, если бы было". Поэтому  печататься в "Русском
современнике" было рискованно, и он вообще не дожил до 1926 года.
     Юрий  в  редакции  "Русского  современника"  был  своим  человеком.   В
последнем номере  журнала около 40% рецензий, то есть критики современности,
поскольку она отражалась в современных литературных произведениях (в прозе и
поэзии), принадлежало его перу.  Эти рецензии печатались либо под его именем
-   когда  такая   критика  современности  на  основе  разбора  литературных
произведений не грозила рецензенту непосредственными репрессиями, - либо под
псевдонимом. Редакция "Русского современника" не могла, конечно,  признаться
в том, что почти половина  рецензий в номере журнала принадлежат перу одного
и того же автора. Но  таковой  была  старинная практика.  Она  применялась в
"Современнике" 1830-50 гг., в "Отечественных записках" 1860-70 гг. и связана
с именами самого Пушкина, а затем Белинского, Добролюбова, Чернышевского.
     Юрий представил меня всем трем редакторам "Русского современника" и как
своего брата, и как  сотрудника иностранного отдела "Ленинградской  правды".
Из них  с  Тихоновым  и Чуковским  я в  дальнейшем не  познакомился  близко.
А.Н.Тихонова  (Сереброва) мне довелось лучше узнать лишь из его воспоминаний
"Время и люди", которые показали мне, насколько был интеллигентен, интересен
и своеобразен этот еще "довоенный" член большевистской партии по сравнению с
"ленинским призывом" и членами сталинской партии 30-40 годов.
     Корней Иванович Чуковский стал для меня более реальной и живой фигурой.
Но  до  близкого  знакомства  с  ним  у меня  тоже  дело  не дошло.  Он  был
знаменитостью и держался  вдали  от молодежи, которую подавлял и пугал своим
авторитетом.  Он был также  слишком  капризен  и  своенравен  в отношениях с
другими, и  литературной  молодежью  в  особенности.  Прекрасный  литератор,
стилист,  тонкий критик,  знаток литературы второй  половины XIX  века  (его
текстологические   исследования  произведений  Н.А.Некрасова   принесли  ему
степень  доктора  литературы Оксфордского Университета) , он  считался самым
серьезным  критиком в Советской России 20-30 гг. "Братья-писатели" уважали и
боялись  его,  но  считали, что  он  слишком  держит "нос  по  ветру".  Одна
эпиграмма  - не знаю,  попала  она  или  нет  в  "Чуккокалу",  была  ли  она
где-нибудь напечатана или нет, - прочитанная мне в Союзе поэтов, намекала на
это:
     "Красавец Корней Чуковский,
     Но портит вид наружный,
     Его нос чертовский,
     Такой длинный и такой ненужный".
     Его  уважали, еще больше  боялись,  но вряд ли любили.  Знаю это от его
сына, писателя Николая Чуковского, который в  своей первой  детской повести,
написанной  под  влиянием стивенсоновского "Острова  сокровищ,"  отразил эту
робость перед отцом, сильным человеком, подавлявшим не только знакомых, но и
своих детей.
     В  последний  раз  я  видел  К.И.Чуковского на его докладе  (отрывки из
воспоминаний), кажется, в Московском доме писателей в шестидесятых годах. Он
очень   постарел,   поседел,  но  держался   бодро  и  даже   облобызался  с
Д.О.Заславским,  пришедшим на  его доклад.  Читал он хорошо, но  как-то  без
уверенности в себе.
     Мое  знакомство с  третьим  из  редакторов "Русского  современника",  с
Евгением Ивановичем Замятиным, оказалось интересным, длительным и постепенно
превратилось  в дружественные  отношения, продолжавшиеся до  выезда  его  из
России в 1928  г. Обычно  раз в неделю  или две я  бывал  на его квартире на
Моховой. В том же доме помещалась и редакция "Русского  современника". Здесь
с глазу на глаз в кабинете хозяина мы очень откровенно обменивались мнениями
не  столько о литературе и литературных произведениях и их  авторах, сколько
по вопросам внутренней и международной политики Советского Союза.
     Сама личность Замятина притягивала к себе: строго выдержанный  и вместе
с тем не отталкивающий сухостью и высокомерием тона, какой часто встречается
у "знаменитостей", он  очень рад был поделиться своими мнениями с интересным
для  него и надежным человевеком.^1огу  сказать, что разговоры наедине имели
чисто политический  характер,  беседуя же со мной в присутствии посетителей,
часто  очень  известных  писателей,  имена  которых  и до сих  пор сияют  на
коммунистическом небосводе СССР, он  был  очень сдержанным. Говоря мягко, он
предвидел эволюцию многих писателей  в сторону апологии коммунизма и высоких
постов в литературе.
     Исходной  точкой  наших  отношений  был  интерес  Евгения  Ивановича  к
событиям   за   границей.   Что  происходат  в   Европе?  Каково   отношение
капиталистического  мира  к  Советскому  Союзу? Он знал, что  я читаю  много
иностранных газет и  журналов. Он  был  в 1916 году в  Англии,  и наедине мы
часто  говорили по-английски. У  него  было отличительное свойство  большого
писателя  -   ощущение  правды,  скрытой  за  ширмой  партийной  пропаганды,
настоящий, подлинный,  а  не "социалистический"  реализм.  Он гораздо  лучше
понимал  советскую  действительность,  чем  понимал ее  я  в  1923-1928 гг.,
несмотря на мою закваску историка.
     Предметом  наших  споров  и  дискуссий  стал  роман  Евгения  Ивановича
Замятина "Мы". Я слышал  об этом романе от моего брата Юрия. А когда Евгений
Иванович  привык  ко мне  и  убедился, что  я не  являюсь агентом  ГПУ, хотя
работаю в иностранном отделе  "Ленинградской правды", он по моей просьбе дал
мне прочесть рукопись своего романа "Мы". В 1924  году он дал мне английский
перевод романа, изданный в США. Должен  сказать,  что русский вариант романа
"Мы" был гораздо острее, чем американский. Это понятно:
     Евгений Иванович  жил в  Советской России и  должен был  печататься  за
границей так, чтобы  не попасть  на Соловки (о Колыме в те годы еще  не было
речи).
     Роман "Мы" стал постоянной темой  наших  дискуссий и  споров в  1923-25
годах. Замятин,  давая  мне русский текст  своей рукописи,  предупредил, что
роман  написан  им  в  1920  году,  и  объяснил,  что  "Великий  благодетель
человечества"  -  это Ленин,  а не Сталин и  не  какой  -либо фантастический
персонаж.
     Мои споры и дискуссии с Е.И.Замятиным сводились в конце концов к одному
основному  положению:  может ли создание коммунистического общества  в  СССР
вылиться в такую жизнь, какая описана в романе "Мы"? Автор романа утверждал,
что может. Я не верил и оспаривал это.
     Наши беседы в кабинете  Замятина происходили  в  те  времена, когда шла
первая "оттепель" в виде НЭПа;
     и многие идеалистические советские "кролики", в том числе и я, верили в
возможность  либерализации советского строя.  Что коммунистическое  общество
может превратиться в военно-рабочую  казарму, где люди будут  жить  так, как
описано  в романе "Мы", я не мог поверить.  Евгений Иванович  утверждал, что
процесс оглупления обывателя агитационными лозунгами  и формулами зашел  так
далеко,  что  обыватель  уже перестал  мыслить  самостоятельно, а пользуется
готовыми штампами, преподанными свыше. Евгений Иванович  показал мне рассказ
одного начинающего писателя, опубликованный в "Русском современнике":  герой
рассказа, интеллигент в провинции,  уже  не имеет  своих фраз  для выражения
собственных мыслей. Он видит детей  на улице, в его уме  мгновенно возникает
штамп:  "Дети - цветы жизни". Видит старика рабочего  - другой штамп: "Слава
труду". Видит попа  - третий  штамп:  "Религия - опиум для народа" и т.д., и
т.п. Насколько Замятин видел  далеко вперед  показывают "письма в  редакцию"
советских газет  пятидесятых  годов: авторы  писем жаловались на  писателей,
обрисовавгих   в    неприглядном   виде   какого-нибудь    милиционера   или
железнодорожника:  "Разве  в нашей  честной семье  милиции  могут быть такие
люди?" - возмущенно спрашивали они.
     Но кроме дискуссий  "теоретического"  характера  о том, во что выльется
строительство  коммунизма в СССР, у  нас  с  Евгением  Ивановичем нашлись  и
другие темы для разговоров, например, о международном положении, о советской
экспансии в  Китае,  о причинах непризнания Советского Союза США, о  русской
литературе заграницей.
     Евгений    Иванович    по    образованию    и    по    профессии    был
инженером-кораблестроителем,   построившим   первые   ледоколы   в    России
(1917г.).Ив этой  сфере у  нас  нашлись общие темы. Меня  очень  интересовал
вопрос,  почему германские  дредноуты  в  Ютландском бою 1916 года оказались
более  жизнеспособными, чем английские. Ведь Англия в течение двух  столетий
была ведущей страной в кораблестроении.
     Е.И., знавший, что я изучаю вопрос о подготовке мировой войны 1914-1918
годов,  ответил мне  не  как  писатель,  а как инженер-кораблестроитель.  Он
объяснил, что большая жизнеспособность  германских дредноутов по сравнению с
английскими основана на том, что германские инженеры-кораблестроители, строя
дредноуты,  использовали  теорию  остойчивости  и  непотопляемости  корабля,
разработанную  знаменитым  русским  теоретиком  и практиком  кораблестроения
академиком А.Н.Крыловым.
     Евгений Иванович  привлек  меня к сотрудничеству в журнале "Современный
Запад", который он редактировал также вместе с А.Н.Тихоновым (Серебровым)  и
К.И.Чуковским.  Журнал  издавался  Государственным издательством  "Всемирная
литература"  (Моховая,  36)  и  был  основан  по   инициативе  А.М.Горького,
Александра Блока и других представителей старой интеллигенции.
     Я  давал  Е.И.Замятину  для  "Современного  Запада"  мелкие  заметки  о
новостях литературы и театра за границей, материалы  для  которых  черпал из
иностранных газет и журналов. Работа была интересная, и я увлекался ею, хотя
заработки были невелики.
     XIV   съезд  партии  в  декабре  1925  года  покончил  с  "вольностями"
литературного творчества.  И "Современный  Запад",  и,  тем более,  "Русский
современник"  были  осуждены  как  органы интеллигентского  "инакомыслия"  и
прихлопнуты.
     Е.И.Замятин  оказался  "запрещенным",  его  не  печатали,  пролетарские
критики  обливали его руганью в  советских газетах и журналах. Он понял, что
ему нечего делать в Советской России и что в  конце концов он станет жертвой
репрессий. Он  написал  свое  известное письмо  Сталину и  просил разрешения
уехать за границу.  Письмо было передано  Сталину  через  А.М.Горького и - о
чудо! - Сталин разрешил. Е.И. уехал  в  1928 году и  обосновался в Париже. В
Ленинград доходили слухи, что он нуждался и бедствовал. Он умер в марте 1934
г., оставив по себе память не  только знатока русской жизни и русского духа,
но и великого провидца будущего коммунистического общества.
     В   1926-28   годах  произошла  окончательная   дифференциация  ведущей
группировки молодых  советских писателей - "Серапионовых братьев".  Одни  из
них сохранили  свои позиции интеллигентской  критики  советского быта  с его
произволом над  личностью  человека. К  их числу  принадлежали  В-А.Каверин,
М.М.Зощенко,  М.Л.Слонимский.   Они  внимательно  изучали  советский  быт  и
анализировали его провалы и  уродства. Зощенко и Слонимский быстро, уже в 30
годах,  оказались  в  числе   жертв   пролетарской  критики,   вдохновляемой
указаниями Кремля.  В.А.Каверина постигла  та же судьба несколько  позже,  в
1950-60 годах. А  писатель  К.А.Федин,  поэт  Н.С.Тихонов и  менее известный
прозаик  Н.Н.Никитин пошли навстречу "требованиям  времени".  Н.С.Тихонов, а
позже К.А.Федин возглавляли Союз писателей.
     Я был  знаком  со  всеми "Серапионами",  - с одними  больше и  лучше, с
другими -  меньше  и хуже, но многое  слышал о них и в Союзе писателей,  и в
Союзе поэтов в 20-е годы, и от моего брата,  и от М.Л.Слонимского, редактора
журнала "Ленинград", издаваемого "Ленинградской правдой". С М.Л.Слонимским я
работал в течение двух-трех лет.
     Вспоминая  сейчас  свои знакомства  и  встречи с  писателями и поэтами,
главным образом  в период 1923- 1928 гг., я хочу предупредить читателей, что
не  собираюсь   выступать  здесь  в   качестве   литературного  критика   их
произведений. Я могу лишь  говорить о том впечатлении,  которое произвели на
меня  их наиболее  выдающиеся произведения той поры, когда писателю  и поэту
еще можно  было  сказать хоть часть  правды. Многие  литературные  сочинения
периода 1930-60 гг.
     я не читал, отлично понимая, что под давящим прессом сталинской цензуры
они повторяют лишь  мысли  и  переживания,  разрешенные и даже  предписанные
"генеральной линией партии". Поэтому здесь я пишу лишь о писателях двадцатых
годов. Каждый из этих  людей открылся  мне какой-то гранью  своей  личности,
своего характера, своей мысли и своего творчества.
     Первым из "Серапионовых братьев", с кем  я познакомился, был К.А.Федин.
В  1923-34  гг. он работал секретарем редакции "Звезды", там и началось наше
знакомство, длившееся несколько лет, до конца двадцатых годов.
     В 1924  году по предложению И.М.Майского  я  написал к  10-летию Первой
мировой войны  свою статью "Как началась война"  ("Звезда", 1924 г.,  №  7).
К.А.Федин  пришел  в  мою  комнатенку  в  редакции  "Ленинградской  правды",
уставленную комплектами  иностранных газет  на  полках.  Он принес мне  свой
первый,  только  что вышедший большой  роман  "Города  и  годы"  с  любезной
дарственной  надписью  и попросил  меня  как  специалиста по  мировой  войне
написать рецензию  для "Звезды"  о  его  романе, который дает картину  жизни
Германии во время войны.
     Я прочел "Города и годы" с искренним удовольствием. Не  говоря ничего о
просьбе  Федина, я обратился к Майскому с предложением написать для "Звезды"
рецензию  о романе "Города и годы". Но Майский,  повидимому, недолюбливавший
Федина, заявил,  что рецензия о романе уже  заказана.  Когда  я сообщил  это
Федину,  он  с  горечью  воскликнул:  "Значит,  рецензия  будет не  очень-то
хорошей!"
     Предвидения  К.А.Федина оправдались:  рецензия  была очень сдержанной и
критической.  В Союзе  писателей говорили,  что Федин  слишком идеализировал
себя в образе главного героя романа Андрея Старцева.
     Я и до сих пор считаю "Города и годы" лучшим романом Федина, в нем было
много свежести, искренности чувств  и  незаурядного литературного дарования.
Последующие романы Федина - "Братья", "Похищение Европы" и трилогия ("Первые
радости",  "Необыкновенное  лето"  и  "Костер"),  были гораздо  надуманней и
скучней. Свежесть и искренность романа "Города и годы" в них исчезли, и лишь
отдельные  страницы  этих  романов  напоминали  о  ней  и  своим  языком,  и
описаниями природы, близкими к тургеневским.
     Последняя встреча с К.А.Фединым произошла, кажется, в 1927 или 1928 г.,
когда  он  пришел к  нам, в нашу  с  Юрием  квартиру слушать чтение  повести
писателя Василия Андреева "Серый  пиджак". На  чтении были, насколько помню,
М.Л.Слонимский,  критик  А.Р.  и  писатель  Л.Раковский. Повесть выслушали и
обсудили, и Федин ушел, отказавшись от чая, который приготовила Шура. Вскоре
он  переехал в  Москву  и  потерял  связь  с  Ленинградом. А  когда он  стал
председателем   Союза   советских  писателей,  наше  знакомство  оборвалось.
Приезжая в Москву по своим литературно-издательским делам, я  избегал встреч
с ним, не желая навязывать свое знакомство  высокопоставленному сановнику от
литературы.
     Коротким  и  случайным  было  мое   знакомство  с   М.М.Зощенко.  Среди
"Серапионовых братьев" Зощенко был самой загадочной и  таинственной фигурой.
Меня  познакомил  с ним  в 1925 или  1926 году  М.Л.Слонимский.  Он  заранее
предупредил:    "Не    вздумайте   только    назвать   Михаила   Михайловича
писателем-юмористом".  Хотя в широких  кругах  читательской  публики Зощенко
числился "веселым  писателем", автором юмористических  рассказов,  но  такую
оценку он воспринимал как оскорбление.
     "Читательский смех его глубоко огорчает, - говорил мне Слонимский, - он
всегда  угрюм  и  мрачен, так  как  изображает в своих рассказах трагическую
сущность нашей советской действительности, самые печальные стороны советской
жизни, вызывающие слезы, ужас и  отвращение,  но прикрытые маской словесного
юмора, языковыми и интонационными искажениями".
     М.М.Зоще