алин объявил о  "ленинском наборе"
в  партию рабочих "от  станка".  В  течение четырех месяцев  в  партию  было
принято более  250  тыс.  человек, и число  членов  партии  и  сочувствующих
удвоилось, достигнув 735 тысяч.
     Старые  партийцы  негодовали:  много  ли  стоит  революционность  этого
"ленинского набора", если эти  люди дожидались смерти Ильича для того, чтобы
вступить в партию?
     Действительно,  "ленинский набор"  был  в огромном большинстве  массой,
пришедшей  "на готовое".  В царских  тюрьмах из  них  сидели  не  многие,  в
гражданской войне далеко не все сражались за советскую власть.  Но  они были
готовыми,  и при том  покорными, чиновниками для  партийно-административного
аппарата. Они хотели занимать посты и должности, то есть  управлять страной.
Они  имели большинство  в партии, и они составили в партии ту массу партийно
-советской  бюрократии,  которая поддерживала Сталина  в  борьбе  за  власть
против других претендентов - Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пр.
     "Ленинский  набор" шел под  обывательско-мещанским лозунгом:  "Довольно
очкастым  (то  есть  интеллигентам)  править  нами". Он  существенно изменил
состав партии.  Хотя старые большевики все  еще занимали руководящие посты в
центральной и губернской администрации,  основной костяк  партийно-советской
бюрократии  в  1924 году  все еще  составляли  люди,  принятые  в  партию  в
1917-1920 гг. Им были  мало знакомы царские тюрьмы  и  каторга,  но зато они
прошли  сквозь огонь,  бури и  кровь гражданской войны. Партийцы "ленинского
набора" постепенно оттеснили на задний план к 1930  гг. и старых большевиков
со  стажем до 1917 г., и партийцев набора 1917-1920 гг., оставшихся в партии
после чисток 1921-1922 гг.
     Партийцы  "ленинского  набора"  1924  года и  наборов  последующих  лет
создали  в  партии прочное  большинство для Сталина  и  тех  его  питомцев и
подопечных, которые избрали  его своим  вождем  и сделали  на  него ставку в
1917-1918 гг., - Молотова, Ворошилова, Буденного, Андреева.
     Из  других событий  1924 года следует отметить  V конгресс  Коминтерна,
состоявшийся в Москве 17 июня - 8  июля 1924 г. Конгресс был созван, главным
образом, для того, чтобы обсудить провал и неудачу  Германского октября 1923
года.  Я не  буду  подробно говорить  о нем, так  как  не  присутствовал  на
конгрессе, а только интервьюировал делегатов западных компартий, проезжавших
в  Москву  через  Ленинград, и  переводил для  налечатания в  "Ленинградской
правде" их статьи, присылавшиеся из Москвы. Разница в настроениях делегатов,
ехавших в Москву  и возвращавшихся из Москвы, была существенной: "до Москвы"
они  считали  поражение Германского октября  в 1923 г.  случайной  неудачей,
"после  Москвы" (то есть  конгресса Коминтерна) -  крахом политики  путчей и
внезапных   наскоков,  проводимой  Коминтерном,  во  главе  которого   стоял
Зиновьев. На  конгрессе  выяснилось,  что  сама  германская  компартия  была
"липовой",  по крайней мере в отношении своей численности. "Липовыми" были и
боевые дружины, которым Коминтерн присылал деньги  на покупку оружия.  На  V
конгрессе Коминтерна выяснилось, что  многие ячейки и боевые дружины  просто
не  существовали  и  что  средства,  отпущенные  Коминтерном,  фактически  -
советским  правительством,  были  попросту  растрачены.  Только  выступление
Тельмана в Гамбурге, где  подняли оружие  около 300 человек, спасло  "честь"
Германского октября и Германской компартии.
     В  редакции  "Ленинградской  правды"  втихомолку  обвиняли   в  провале
Германского  октября  Зиновьева, который проявлял  излишнюю  доверчивость  и
начальственный  оптимизм  и верил  всему  тому,  что  сообщалось  Германской
компартией  в  Исполком Коминтерна  о подготовке  революции.  Вернувшиеся из
Германии  "советские  специалисты"  по   подготовке   революции  представили
плачевные отчеты об  отсутствии  революционных  настроений среди германского
пролетариата. Конгресс Коминтерна принял резолюцию о большевизации  западных
компартий  и  превращении их  в "партии нового типа"  по  образу ВКП(б). Это
значило, что  пока для революции не будут подготовлены  кадры, действительно
способные  осуществить  революцию,  необходимо  отказаться  от  разного рода
выступлений  и  путчей,  обреченных  на неуспех. В  этом  плане  V  Конгресс
Коминтерна  оказался победой Сталина,  выдвинувшего программу  большевизации
компартий Запада, что подорвало репутацию Зиновьева.
     Но  Зиновьев не собирался  уступать свои позиции.  Наоборот,  он  хотел
оправдаться в неудаче и показать свои способности вождя мировой революции. С
этой  целью из Ленинграда,  вотчины Зиновьева, вскоре был организован путч в
Эстонии.
     1 декабря 1924 года в 5 часов 15 минут утра 227  эстонских коммунистов,
следуя  приказу Исполкома Коминтерна, заняли общественные  здания  Таллина с
целью захвата власти. К 9 часам утра они были почти  все перебиты. К полудню
от  мятежников  остались лишь пятна крови на мостовых  и тротуарах эстонской
столицы. Спаслись лишь немногие.
     Путч в Эстонии был глупой,  бессмысленной авантюрой, но  самовлюбленный
Зиновьев  решился на этот  шаг, чтобы  оправдать свои  ошибки  в  подготовке
Германского октября  1923 г. Он не признавал их. Его самовлюбленность и вера
в нарастание революции в Европе  пугала даже самых близких его  сторонников.
Многие  объясняли  его   убежденность  в  том,  что   европейская  революция
начинается и  даже началась, его навязчивой мыслью  о своей  "ошибке" в 1917
году,  когда он настолько был убежден в невозможности и неудаче октябрьского
переворота  в  России,   что  на  страницах  "Новой  жизни"  Горького  выдал
правительству Керенского подготовку и сроки готовящегося переворота.
     "Зиновьев - самая большая ошибка Ленина", - говорили о нем.
     Кризис партии и смерть Ленина положили начало первой волне самоубийств,
главным образом старых большевиков, прошедших при царизме каторгу и ссылку.
     В  мае  1924  г.  покончил  с  собой  один  из  руководителей  "Рабочей
оппозиции" Юрий Лутовинов. Немного позже покончил с собой секретарь Троцкого
в Реввоенсовете Глазман. Евгения Бош, возглавлявшая вместе с Юрием Пятаковым
и  Юрием  Коцюбинским  советское  правительство  Украины  в  1917-1918  гг.,
застрелилась ночью в своей квартире в 1925 году.
     Дискуссия  в партии в  1923 г. о партийной демократии и свободе  мысли,
чистка вузов  в 1924 г.  от "оппозиционеров" и "инакомыслящих" вызвали такую
волну самоубийств, главным образом среди молодежи, что созданная Центральная
контрольная  комиссия  при  ЦК   партии   посвятила  свое  первое  заседание
рассмотрению вопроса  о причинах самоубийств. Сколько молодежи  покончило  с
собой  после  чистки  вузов  в 1924 году,  вряд  ли  можно  установить  даже
приблизительно:
     молодежь уходила из жизни в  результате  разочарований и многих неудач,
вызванных невозможностью примириться с действительностью. "Старики" уходили,
увидев,  что  революция,  о  которой  они  мечтали и  за  которую  боролись,
оказалась не революцией,  принесшей свободу  массам,  а  страшной и кровавой
катастрофой - диктатурой.
     Другим крупным событием 1924  года было великое наводнение в Ленинграде
в ноябре 1924 года.  Наводнения в Петербурге  были  характерной особенностью
Невы. Ветер с Запада гнал воду  Невы обратно, закрывая устье  Невы для стока
воды в море. Нева и ее притоки - Мойка и  Фонтанка  -  выходили из  берегов,
затопляя  город. Самым  крупным наводнением в  Петербурге было  наводнение 7
ноября 1824 года, воспетое Пушкиным  в "Медном всаднике", когда вода в  Неве
поднялась на 4,14 метра выше обычного уровня  ("ординара") .  Наводнение  23
ноября  1924  года, т.е. через  100 лет,  немногим уступало  наводнению 1824
года,  так  как вода  в  Неве  поднялась на 3,64 метра выше  обычного уровня
("ординара").
     Вода  хлынула через гранитный парапет Невы и залила Васильевский остров
и  Петроградскую  сторону.  В  центре  города  вода  залила  весь  район  от
Адмиралтейства  до Фонтанки.  Я  шел по  Невскому и  увидел  толпу прохожих,
бежавших  изо всех  сил от Гостиного двора и  Садовой к Фонтанке  с криками:
"Вода! Вода!" Люди спасались бегством от  гнавшейся за  ними большой  волны.
Репортеры из "Красной газеты" взобрались на пьедестал памятника Екатерины II
у  Академического  театра  драмы (быв.  Александринка)  и  созерцали бегство
прохожих от невской волны. Тяжелые  железные  покрышки водосточных люков  на
улицах под напором воды снизу прыгали, как пробки, вверх.
     Мне удалось, повернув обратно, добежать  до  Литейного, не промокнув. В
центре города  население отделалось испугом.  Многие промокли  до  колен, до
пояса, но человеческих жертв в центре города не  было. Прохожие спасались на
лестничных  площадках второго этажа, куда вода не доходила. Окна  второго  и
высших  этажей в квартирах были усеяны  любопытными. Вода подняла знаменитую
торцовую мостовую Невского и деревянные торцы носились по волнам.
     На Васильевском острове вода залила почти  все  улицы, подвалы и первые
этажи,  но  не дошла  до  второго  этажа. Район от  Фонтанки и  Литейного  к
Московскому (Октябрьскому) вокзалу, Лиговка, Пески, Смольный не пострадали -
вода туда не дошла.
     К вечеру  вода схлынула  обратно в  Неву, но встревоженный и  промокший
город  гудел.   Я  пробрался  в   редакцию  и  слушал   рассказы  репортеров
"Ленинградской правды"  о  наводнении в разных  частях  города. Убытки  были
огромны - позже  их  исчисляли в 100 млн. рублей (червонцами).  Запасы дров,
выгруженные  с  барж на  набережных Васильевского  острова  и  Петроградской
стороны,  были   унесены  водой.   Петрограду,  большинство  домов  которого
отапливалось дровами, грозило остаться  на  зиму без дров. Продукты и товары
на складах  были испорчены. Их "сушили" на малопроезжих улицах. Человеческих
жертв, к счастью, было не много, так как спасательные лодки, разъезжавшие по
затопленным  улицам  и  площадям,   спасли   огромное  большинство  жителей,
захваченных наводнением. Жители 2-3-4 этажей охотно  пускали в свою квартиру
жильцов из залитых квартир нижних  этажей и прохожих, отрезанных наводнением
от своих домов и квартир. Несчастье сплотило ленинградцев.
     На другой день мы с  Юрием пошли осматривать город. Невский  "облысел":
торцы, вырванные водой из  мостовых, валялись беспорядочно кучами по бокам у
тротуаров, обнажив покрытое цементом основание мостовой. Самую поразительную
картину  мы  увидели на  набережной Зимнего  дворца: огромная баржа, в 30-40
метров длиной, поднятая волнами, была  переброшена  через гранитный  парапет
набережной и врезалась носом в стеклянную галерею первого этажа Дома ученых,
пройдя внутрь  зала. Зрелище было потрясающим.  Ничего подобного за всю свою
жизнь мы не видели.
     Великое наводнение 1924 года  долго вспоминали в Ленинграде, отсчитывая
по нему время: "до  наводнения", "после наводнения"; до Второй мировой войны
оно  служило  темой  для  рассказов  жителям   других  городов  и   районов,
приезжавшим в Ленинград.
     1925   год  был   высшей  точкой,  расцветом   моей  газетно-журнальной
деятельности в  "Ленинградской  правде".  Мне .нравилась  моя работа: чтение
газет  и  журналов и  широкая  осведомленность  обо всем  том,  что  было за
пределами  советской страны,  уже державшей  границу "на замке"  и  начавшей
воздвигать "железный занавес".
     Мне  нравилось  писать  статьи  и  корреспонденции  для  "Ленинградской
правды" и для ленинградских журналов. В 1923-1925 гг.  я был  в  Ленинграде,
пожалуй,  наиболее осведомленным  наблюдателем  жизни  зарубежных  стран.  Я
сотрудничал в журналах "Ленинград", "Современный Запад", "Звезда". В 1925 г.
Госиздат выпустил мою небольшую книжку об "Обезьяньем процессе" в Америке.
     Обилие   газет  и  журналов  позволило  мне  следить  за  международной
дискуссией историков  о причинах и виновниках  Первой мировой войны, и я  со
страстью и пылом занялся  изучением этого вопроса, о котором написал и издал
в 30-х годах две больших монографии. Это давало  смысл и интерес моей жизни,
ибо  газета  живет  всего  один  день.  И  все  же  я  чувствовал  известную
неудовлетворенность своим положением: сегодня - хорошо,  а что будет завтра?
Сегодня  -  есть  иностранные  газеты, а  вдруг  выписку  их запретят, что и
случилось в  1927  году. Мне было 30 лет, и я  как-то  инстинктивно  тянулся
душой в науку и искал  возможность включиться в преподавательскую работу - в
какой-либо школе, в  техникуме, попасть в  аспирантуру,  стать ассистентом в
каком-нибудь институте.
     Личная моя  жизнь  в  1923-1925 гг. сложилась также удачно. Девушка,  с
которой Юрий познакомил  меня  в день моего  приезда  в Ленинград, через два
года стала моей женой. Ее отец и мать, Соломон Григорьевич и Софья Яковлевна
Пумпянские, были в значительной степени ассимилированными  евреями: шаббат и
кошер они не соблюдали, в  синагогу ходили редко, иврита не  знали, на  идиш
говорили свободно, но предпочитали  говорить по-русски.  Соломон Григорьевич
был  скромным   бухгалтером  в  каком-то  учреждении,   Софья   Яковлевна  -
домохозяйкой. Их  дочка - Александра Соломоновна, или Шура, окончила русскую
гимназию,  не  знала  ни идиш, ни иврита, но прекрасно без  акцента говорила
по-русски. Она  страстно любила русскую  литературу, бегала на  литературные
вечера  в  Союз  поэтов и в Союз писателей и  сама была немного  причастна к
литературному ремеслу. Александр Рафаилович  Кугель напечатал  один фельетон
моей   будущей   жены  в  редактируемом  им  журнале   "Театр  и  искусство"
(Петроград).
     Наше  сватовство или  роман тянулся  почти два года. Мать  Шуры,  Софья
Яковлевна,  имевшая  в  своем  роду  в  прошлом  веке  какого-то  известного
еврейского  ребе, была против брака  Шуры с "гоем". Соломон  Григорьевич  не
возражал.
     Должен сказать, что в  20-30-е годы в Ленинграде просто не существовало
"еврейского вопроса". В тех кругах,  где я вращался - в  газетно-журнальных,
литературных,  научных,  -  не проводили  никаких  различий  между русскими,
евреями, украинцами, белоруссами  и прочими "националами". Все мы  до Второй
мировой войны  были "советскими" без какой-либо  национальной дискриминации.
Вопросу анкеты о социальном происхождении или участию в какой-либо оппозиции
власти придавали гораздо большее  значение,  чем  вопросу  о национальности.
Когда  известный дирижер Большого театра  в Москве Н.Н.  Голованов  позволил
себе  в конце двадцатых годов антисемитскую  выходку против  скрипача-еврея,
Михаил Кольцов высек его на страницах "Правды".
     У  нас в  семье  не  было  никаких  национальных  предрассудков.  Браки
превратили нашу семью в настоящий женский интернационал: у меня - и первая и
вторая жена  были  еврейки.  У  Юрия жена - чешка, у третьего  брата -  жена
полька, у четвертого - украинка,  у пятого -  первая жена  русская, вторая -
еврейка,  у шестого - и первая, и вторая жены - еврейки. Этот список говорит
сам за себя.
     Мы  с  Шурой прожили дружно и счастливо 19 лет. Она неизменно  помогала
мне  в  моей работе:  быстро  научившись  стучать  на машинке, она  печатала
рукописи  моих статей и книг на стареньком "Континентале". В  1927  году она
поступила на двухгодичные  высшие библиотечные курсы, успешно их закончила и
была принята на работу в  Публичную библиотеку младшим  библиографом русской
"отметки". Она была хорошим  и добросовестным  работником, и в библиотеке ее
любили. Накануне войны она была уже старшим библиографом русской "отметки".
     Шура умерла от рака  легких в  1944  г. в Саратове. Через мою жизнь она
прошла светлым лучом.
     Моя учеба и начало научной работы
     Переехав  в  Ленинград,  я   перевелся  с  четвертого  курса  правового
факультета и с третьего курса экономического факультета  Киевского института
народного хозяйства  на соответствующие  отделения  факультета  общественных
наук, или ФОНа, Ленинградского Университета.
     В  1924  году  я  не  спеша  сдавал  последние  экзамены  по  предметам
четвертого курса, когда внезапно грянул гром: в университете была образована
"авторитетная  комиссия"   из  представителей  администрации,  студенчества,
партийной  и  комсомольской  организаций для чистки студентов и  удаления из
университета "классово чуждых"  и "идеологически враждебных  лиц". Под  этим
соусом фактически  шла  чистка  интеллигенции непролетарского происхождения.
Искали прежде всего бывших офицеров царской армии  и "белых", а затем искали
детей чиновников, дворян и купцов, а вообще чистили "очкастых".
     Чистка  была трагедией,  избиением интеллигентской молодежи. Вычищенные
теряли  возможность  получить  высшее  образование  и специальность -  стать
юристом,  инженером,  экономистом,  учителем. Немало  вычищенных покончили с
собой.
     Юрия, хотя он сдал почти все экзамены и зачеты за третий курс правового
отделения, вычистили  без  всяких  разговоров  как  офицера  царской  армии,
заключенного к тому же в концлагерь во время  гражданской войны. Напрасно он
ссылался  на  работу  в  "Красной газете"  и  показывал свои статьи  в  ней.
Председатель комиссии по чистке студентов-юристов, сотрудник рабочего отдела
(отдела "фабрик и заводов") редакции "Ленинградской правды" был непреклонен.
Он считал Юрия чуждым элементом.
     Но  Немезида  истории  сделала свое  дело.  Через два  года Юрию и  мне
пришлось успокаивать и утешать этого председателя комиссии, горько рыдавшего
в  коридоре  редакции  "Ленинградской  правды":  как  "деятеля  зиновьевской
оппозиции" его вычистили из комсомола и уволили из "Ленинградской правды"...
     Мне грозила  участь Юрия:  непролетарского  происхождения,  "очкастый",
знает  четыре  иностранных  языка!  Я попробовал  за несколько дней до  моей
чистки, назначенной  на 8  июня, поговорить о  своей судьбе с  председателем
комиссии,  вычистившим Юрия. Председатель  комиссии работал в "Ленинградской
правде" через три комнаты по коридору от иностранного отдела,  был знаком со
мной и  отлично знал мою  работу в иностранном отделе. Но он остался так  же
непреклонен.
     Тогда я решил перехитрить  -  переиграть судьбу.  Просидев две  ночи за
учебниками уголовного  права  и  процесса, я пошел 7 июня на свой  последний
экзамен к профессору Люблинскому. О чем  меня спрашивали и что я отвечал, я,
конечно, не  помню, но помню,  что Люблинский недовольно морщился,  крутил и
качал головой. Наконец, вздохнув, он поставил  "зачтено" и в экзаменационную
ведомость и в мою зачетную книжку. Из аудитории, где шел экзамен, я бросился
к секретарю правового отделения и, вручив ему под расписку (так  требовалось
инструкцией) зачетную книжку, исступленно, вне себя, завопил:
     -  Я  кончил! Вот последний экзамен по уголовному  праву  и  уголовному
процессу! Какое счастье! Я кончил!
     -  И  очень вовремя! - любезно  и сочувственно заметил секретарь, давая
мне расписку, что он принял мою зачетную книжку. - Очень, очень вовремя!
     Сдача зачетки означала,  что  я,  сдав все зачеты и  экзамены, выполнил
учебный  план и  окончил правовое отделение.  Поэтому завтра, 8 июня, идти в
комиссию по чистке я не должен. Я был спасен!
     С  третьего   курса  экономического   отделения  ФОНа   меня  вычистили
"заглазно".   На    мои   протесты   председатель    комиссии    по   чистке
студентов-экономистов заявил: "Хватит с вас, гражданин, двух факультетов". Я
возражал что, кончая 3-й курс и переходя на четвертый, я не отнимаю вакансии
и места ни  у кого из поступающих на первый курс. Все было напрасно. Чистили
"очкастых"!
     Окончание  Ленинградского  Университета в  1924 году развязало мне руки
для научной работы,  на которую  я  решился еще  в 1914 году и ради  которой
покинул Киев, а именно - для изучения вопроса  о происхождении  и виновниках
мировой  войны  1914-1918 гг.  Работа  в  иностранном  отделе "Ленинградской
правды", чтение большого