й шел  читать  лекцию  в  Дипломатической
школе  Наркоминдела.  Он  увлек  меня с  собой,  обещая  показать  школу.  В
преподавательской он познакомил меня с высоким  шатеном английской  складки:
"Вот товарищ  Полетика,  чьи книги  о Сараевском  убийстве  и  возникновении
мировой войны 1914-1918 гг. вы читали!" Передо мной  был один из  крупнейших
советских дипломатов двадцатых-тридцатых годов. Фамилию его я сейчас назвать
не  могу,  так  как,  возможно,  что  он  еще  жив, хотя имя  его  давно  не
встречалось в газетах.
     После  короткого разговора А.С.Ерусалимский ушел читать лекцию, а  я  с
новым знакомым вышел из здания школы.
     - А знаете, в  1930  году мне случилось  прочесть интересную рецензию о
вашей книге "Сараевское убийство", - сказал мой собеседник.
     - Если не секрет, скажите, где? - спросил я.
     - В газете Ватикана "Osservatore Romano".
     Рецензент  - имени его  я  не помню -  писал так:  "Конечно,  профессор
Полетика знает очень много о Сараевском убийстве, но  знает далеко не все. И
это  его  счастье! Ибо  если бы он знал  все, он не  только не ходил  бы  по
Ленинграду, но, возможно, и не существовал бы".
     В Советском Союзе я не мог добраться до этой газеты и выяснить, есть ли
такая  рецензия  или  нет.   Иногда  это  сообщение  дипломата  кажется  мне
фантастическим  сном.  Но  с  какой  стати  одному  из  виднейших  советских
дипломатов ни с того ни с сего сообщать мне подобное известие?
     С  "Сараевским убийством"  дело,  повидимому, обстоит не так просто!  В
одной из своих статей периода 1932-1933 гг. Карл Радек выступил  против моей
постановки  вопроса, из  которого следует, что  в России кое-кто  из царских
сановников мог знать заранее о  подготовке сербскими националистами убийства
Франца-Фердинанда.  Но в  1937  г. на своем  процессе,  куда  были  допущены
иностранные корреспонденты,  Радек  признал,  что В.И.Ленин  придавал  особо
важное  значение  Сараевскому убийству для  понимания  возникновения  Первой
мировой войны. Мне говорили об этом признании  Радека на суде лица, читавшие
отчет о процессе в Лондонском "Таймсе". Я лично не мог это проверить.
     Не менее любопытна "игра в прятки" с моей книгой. "Сараевское убийство"
благополучно  стояло на книжных полках общего фонда в библиотеках.  Студенты
читали и  изучали ее. Она была  рекомендована проф.  Е.А.Адамовым слушателям
Дипломатической  школы  Наркоминдела.  Так  было в 1930-1940  гг.  Но  после
убийства Троцкого в Мексико-Сити в 1940 г. она была переведена в спецфонд.
     Я  пробовал  узнать,   почему.   В   библиотеках  Москвы  и  Ленинграда
библиотекари мне говорили, что в "Сараевском убийстве" цитируются отрывки из
статьи   Троцкого  "Мальчики,  которые  вызвали  войну"  и  что  югославские
коммунисты недовольны моим освещением событий.
     Но после Второй мировой войны  в жизни книги  снова  настала  перемена.
Когда Сталин рассорился с  Тито, "Сараевское  убийство",  несмотря на цитаты
"из Троцкого", снова появилось на книжных полках общего фонда, и я несколько
лет   показывал   и   рекомендовал   ее   студентам-историкам   Белорусского
Университета. К  тому  же  в начале 50-х  гг. Тито дал  мощную рекламу  моей
книге.  Под  давлением  югославских  националистов  Тито  опубликовал рапорт
полковника  Димитриевича  принцу-регенту  Сербии  (а   впоследствии   королю
Югославии) Александру,  убитому хорватскими террористами в Марселе в 1934 г.
В этом рапорте полковник Димитриевич признавался, что он организовал в  1914
г. убийство  Франца-Фердинанда  в  Сараево  и что  русский  военный  агент в
Белграде полковник Артаманов дал деньги на покупку револьверов для Принципа,
Грабеча и  других участников заговора  и  на поход их в Сараево, не зная (о,
чудо!),  на что он  дает деньги.  Димитриевич в 1917 г. был арестован, судим
военным судом  в  Салониках и расстрелян по  ложному  обвинению в подготовке
убийства  принца-регента Александра  Сербского (по-моему мнению, он  слишком
много  знал  о  тайнах Сараевского  убийства, а  много знать  иногда  бывает
опасно).   Димитриевич  в  начале   50-х  годов  был   "реабилитирован",   а
опубликование  с   разрешения   Тито   рапорта-признания   Димитриевича   об
организации  им Сараевского убийства вызвало восторженные звонки моих бывших
студентов  и  поздравления:  "Николай  Павлович!  Ваша взяла!  Вы  оказались
правы!"
     Но  после  примирения правительств  СССР с  Тито моя книга  "Сараевское
убийство"  снова  была  арестована  и  засажена  в спецфонд. Я узнал об этом
совершенно  случайно.  Как-то,  когда я  читал  книги в  библиотеке Ленина в
Минске,  мне понадобилась  справка  об  одном  факте,  о котором  я  писал в
"Сараевском  убийстве". Я выписал свою книгу  из общего фонда.  Библиотекарь
ответил, что она находится в спецфонде.
     Я двинулся в спецфонд. Начальник спецфонда, бодрый полковник с сединой,
посмотрев на меня, ответил:
     "Эта книга не выдается. А вы кто такой?" Я ответил:
     "Моя фамилия  -  Полетика,  я автор этой  книги". "Ну,  вам  можно",  -
благодушно сказал полковник и приказал выдать мне мою книгу.
     Еще один любопытный  штрих. После Второй мировой войны я получил письмо
от  одного видного восточногерманского историка. Он писал мне, что узнал мой
адрес от профессора А.С.Ерусалимского и выражал свою радость по поводу того,
что я  уцелел  в войне. Он  сообщил, что в  его  жизни моя книга "Сараевское
убийство"  ("Я считаю ее лучшей в исторической литературе по данному вопросу
и до сих пор") сыграла  роковую роль. Будучи сам  автором  книги  по истории
австро-сербско-русских отношений накануне войны 1914-1918, он  опубликовал о
моей  книге  "Сараевское   убийство"   очень   положительную   рецензию.  За
восхваление  советского  историка он  после  прихода  Гитлера  к  власти был
посажен  в  концлагерь,  откуда  вышел  лишь  после   разгрома  гитлеровской
Германии. Невольно приходят  в голову слова  бельгийского историка академика
Пиренна, что дипломатические документы бывают иногда опаснее, чем динамит.
     В Германии  в  годы  гитлеровской  диктатуры мои книги о  мировой войне
1914-1918  годов  -  "Сараевское убийство"  (1930)  и "Возникновение мировой
войны" (1935) были сожжены вместе  с книгами других  "опасных авторов". Сужу
об  этом по  тому,  что  Институт  истории  Академии  Наук в  Берлине (ГДР),
приступая к изданию трехтомной монографии о  Первой мировой войне, обратился
ко мне  в шестидесятых годах с просьбой прислать мои книги ввиду "отсутствия
их в библиотеках ГДР".
     Из  рецензий  о "Сараевском убийстве" до  меня дошло немного.  Они были
разноречивы и противоречивы. Вот самая  выразительная из них: когда моя дочь
Рена в 1970 году с советской туристской экскурсией посетила Сараево, один из
гидов,  услышав ее  фамилию  и узнав,  что  она  является  дочерью Полетики,
вразумительно сказал: "Если ваш  отец приедет сюда к  нам, то,  учитывая его
преклонные годы, бить его не будем, но дожмем его другим способом".
     Моя преподавательская работа
     Примерно тогда же, в начале 30-х  годов, благодаря своим опубликованным
трудам  и  известности  в  преподавательских  кругах  я стал  ассистентом  в
университете  и  доцентом-заведующим  кафедрой  экономической   географии  в
Институте гражданского воздушного флота. Это был и успех и, конечно,  давало
материальную обеспеченность - при условии, что я буду хорошо и добросовестно
работать,   не  выступать  против  директив  партии  и  правительства  и  не
заниматься "критикой".  Последнее условие было предусмотрено даже в анкетах,
которые  я всюду заполнял. Сколько их я написал за сорок  лет преподавания в
вузах  (1930-1971), тошно  вспомнить. Но везде и всюду были вопросы о папе и
маме,  иногда  о   дедушке  и  бабушке,   о  национальности,  о  том,  какой
собственностью  родители   владели   до  октябрьской  революции,  был  ли  в
комсомоле,  был  ли  членом  ВКП(б) или  других  партий,  исключался  ли  из
комсомола  и  ВКП(б)  и  за  что,  поддерживал  ли  оппозицию  (троцкисткую,
зиновьевскую, правый  уклон), поддерживал ли генеральную линию партии и т.д.
На все эти вопросы я  спокойно отвечал: беспартийный, в комсомоле и ВКП(б) и
других  партиях  не был,  к оппозиции  не примыкал, генеральную линию партии
разделяю и никаких сомнений в отношении ее у меня нет.
     На  преподавательскую  работу в вузы  шли  тогда сотни и тысячи молодых
инженеров, экономистов, юристов; преподавателями вузов в разной квалификации
становились ассистенты, доценты и даже профессора. На  "партийные" кафедры -
политической экономии, диалектического и исторического материализма, истории
философии и  др.  новые  преподаватели  либо  прямо направлялись горкомами и
обкомами ВКП (б), либо утверждались ими  после проверки.  Ученых степеней  и
званий не  существовало.  Они были отменены декретом  еще  в 1918 году. Были
должности  ассистента,  доцента,  профессора,  весьма непрочные  и неверные.
Сегодня -  профессор,  доцент,  а  завтра  по воле директора  вуза -  никто.
Например,  в  1932  или  в 1933 г. заведующий  кафедрой авиационных  моторов
профессор  (по должности),  заместитель директора  Ленинградского  института
гражданского   воздушного   флота  "разошелся  во   взглядах"   (отнюдь   не
идеологического  характера) с директором института, и был немедленно уволен,
потеряв  должность профессора и свою  кафедру. Он  с  трудом  получил  место
начальника гаража и мастерской по ремонту автомашин.
     Нужда    в   преподавателях    была   такова,   что    вузы    набирали
новичков-преподавателей с бору по сосенке. Одни новички справлялись со своей
работой,   другие  отсеялись   в  первые  же  годы  своей  преподавательской
деятельности, а переквалификация преподавателей всех вузов страны Всесоюзной
аттестационной  комиссией (ВАК) и присвоение им  ученых степеней  и  званий,
организованные в 1934 г., привели к тому, что многие профессора и доценты по
должности стали по званию ассистентами и лишь немногие остались профессорами
и доцентами.
     Все  это  на фоне  происходивших  непрерывно "идеологических чисток"  в
партии  приводило  к  тому, что педагогический персонал вузов был  раздираем
непрерывными склоками. Многие  преподаватели, члены партии или комсомольцы в
борьбе  за  свои места и  ставки  прибегали  к  открытым  (обычно  статья  в
вузовской газете с обвинением соперника в "уклонах", чаще всего в троцкизме,
и.   т.д.)   или   к  тайным   доносам  в  партком  вуза.   За  время   моей
преподавательской деятельности мне пришлось отбиваться от тех и от  других с
большими или меньшими потерями. Моим главным преимуществом являлся тот факт,
что я оставался беспартийным. Я не был участником борьбы за власть, а только
зрителем этой  борьбы,  переходившей  зачастую  из "классовой"  в  "кассовую
борьбу", в счеты преподавателей друг с другом.
     Остаток  лета  1930  года   я  провел   в  подготовке  к  чтению  курса
экономической географии в университете и в  институте ГВФ. Программа курса -
очень подробная, чуть  ли не  24-30  страниц на машинке,  была  составлена и
утверждена в  ЦК ВКП  (б) и  прислана  из Москвы. Московская программа курса
экономической  географии была  обязательной  для  преподавателей всех вузов,
читавших этот  курс.  Общий тон  программы оставался неизменным в течение 10
лет  (1930- 1941). Менялись лишь  уровни производства, установленные властью
для последнего года второй и третьей пятилеток. Голод и недостаток продуктов
объяснялись в программах сопротивлением кулачества и засухой;
     "ничтожное  недовыполнение"   планов  по  строительству,  производству,
перевозкам объяснялось в газетах  делом рук вредителей. В программе о нем не
было ни слова. Мы жили, как сказал в "Кандиде" Вольтер, "в лучшем из миров",
и когда Молотов,  докладывая  о выполнении  первой  пятилетки, сообщил,  что
пятилетка  "в основном" выполнена,  мой друг Артур Гофман иронически  сказал
мне: "А кто посмеет потребовать проверки этого?"
     Эта   программа   курса  экономической  географии   легко  решала  одну
теоретическую проблему, бывшую предметом спора  экономгеографов еще накануне
Первой  мировой войны, - спора  между "деновцами" и "когановцами" о  влиянии
физико-географической  среды  на  размещение  производства  по   территории.
"Деновцы" - это  ученики известного экономиста  профессора Дена, заведующего
первой   в   России   кафедрой   экономической   географии,   созданной    в
Политехническом институте в Петербурге.
     Будучи   чистой  воды   экономистами,  "деновцы"  почти   не  связывали
физико-географическую среду  с развитием производства.  В опубликованных ими
книгах и  статьях они давали  короткий очерк физико-географической  среды, а
дальше, оперируя статистическими данными,  давали картину развития отдельных
отраслей хозяйства в определенном районе.
     "Когановцы"   были   учениками   профессора   экономической   географии
Бернштейн-Когана.  Он   по  аналогии  с   учением  о  "физико-географических
ландшафтах" ввел в  науку экономической  географии  понятие  "экономического
ландшафта":  каждый  кусок  земной  поверхности  (район) представляет  собой
единственную неповторимую комбинацию - сочетание климата,  рельефа,  наличия
полезных  ископаемых  и  т.д.,  которые  должны  стать  базой  и  определить
экономическое развитие и лицо этого района.
     Грубо  говоря,  спор  между  "деновцами"  и  "когановцами"  сводился  к
следующему:
     "Деновцы": "Картофель, лук  и капусту,  а  также розы и  ананасы,  если
потребуется, можно и нужно разводить в тундре и в приарктических районах.
     "Когановцы": "А возможно ли это сделать, и в какую копеечку это влетит?
Гораздо  лучше  и  дешевле  разводить капусту, лук  и  картофель  в средней,
умеренной  полосе России,  а розы и ананасы  -  на  юге, где климат и  почва
гораздо более пригодны для этих культур".
     "Деновцы": "А во сколько обойдутся транспортные издержки, если придется
привозить в тундру и  в  Арктику из средней полосы  России  хлеб, картофель,
капусту  и  лук,  необходимые  для  живущего  в  Арктике и  северной  Сибири
населения?  Там  будут важные  оборонные стройки, а для  работающего на  них
населения издержки производства продуктов питания в этих районах не важны.
     Последний  довод доконал "когановцев". Они были объявлены  вредителями,
старающимися  разрушить  и  подорвать  оборонную   мощь   Советского  Союза.
Бернштейн-Коган   был   репрессирован,   и   его   учение   было   объявлено
"вредительской ересью", близкой к "троцкизму".
     Официальная  программа курса  экономической географии, обязательная для
всех  преподавателей,  как в вузах, так и в  средней школе,  излагала  точку
зрения  "деновцев". Задачи "обороны" были выше "копеечных", а на  самом деле
многомиллионных  расходов.  Деньги жалели  лишь  на оплату рабочих  и мелких
служащих.
     Моя самостоятельность  в преподавании была достаточно  полной. Но общий
надзор за преподавателями  и профессорами в отношении "единомыслия" в оценке
генеральной  линии партии,  был  строгим и  бдительным.  Ведь борьба  против
троцкизма, зиновьевщины (каменевшины) и "бухарчиков" не  окончилась и  после
XVI съезда партии в 1930 г. Участники этих течений оппозиции оставались  еще
членами партии.  Только этим можно было объяснить приказ, по которому каждый
работник "идеологического фронта"  в особой "рапортичке" за  вчерашний  день
указывал,  что он делал в течение этого  дня, чем  занимался и  что думал  о
политике и генеральной линии партии.
     Когда  начальство  института  раздавало  бланки  "рапортичек"  с  этими
вопросами, я воскликнул: "Как повторяется история!" На вопрос моего  учителя
и  коллеги проф.  С.Б.Крылова,  что  я  имею в виду,  я рассказал  столетней
давности  историю Катенина. Катенин  был полковником гвардии,  а в лицейские
годы  А.С.Пушкина  -  его  другом  и  учителем.  После восстания декабристов
напуганный  Николай  I  приказал,  чтобы  все  офицеры  и  гражданские  чины
представляли по начальству рапорты о том,  что  они делали за истекший день,
чем они  занимались  и что  они думали  о  "возлюбленном  монархе". Катенин,
человек желчный и  насмешливый, в своих рапортах за нечетные  дни писал, что
размышлял  о том,  "сколь благостна  рука монарха (Николая I), пекущегося  о
своих подданных", а в рапортичках за четные дни сообщал,  что он "отдыхал от
сих высоких  размышлений".  Катенину было  предписано покинуть  Петербург  и
уединиться в своей деревне, без  права выезда оттуда. Я добавил, что история
Катенина,  конечно, под  другими именами,  изложена в романе  А.Ф.Писемского
"Люди сороковых годов".
     С.Б.Крылов  хохотал, слушая мой рассказ, и предостерег меня,  чтоб я не
вздумал  следовать  примеру  Катенина.  И   мне   пришлось  писать  подобные
"рапортички", но,  к счастью, недолго, ибо кому-то "наверху" пришло все-таки
в голову, что подобные "рапортички" попросту фальшивки  и не сообщают правды
об истинных мыслях и намерениях авторов.
     Другое мероприятие властей оказалось более серьезным  и потребовало  от
нас  компромисса,  то  есть  сделки  со  своей  совестью.  Большие   плакаты
пригласили всех преподавателей,  служащих, рабочих и  студентов института на
общеинститутское собрание с целью осудить "злодеев из  Промпартии",  процесс
которой подходил к концу.
     Должен признаться,  что это был  первый случай  в моей жизни, когда мне
пришлось принять участие в подобном мероприятии. В мае 1923  г. я видел, как
в  Киеве по Крещатику  шли  процессии демонстрантов с оркестрами, с красными
знаменами и  плакатами  с надписью "Лорду  в морду".  Это  шли  демонстрации
против  ультиматума  Керзона.  О  таких  демонстрациях  сообщали газеты всех
больших городов  Советского Союза. Но средние школы на  эти  демонстрации не
ходили, и я  был избавлен от необходимости "демонстрировать". В июле 1923 г.
я переехал в Ленинград и все годы работы в "Ленинградской правде" и "Красной
газете" был избавлен от мероприятий подобного рода.
     Мы, журналисты, считались стоявшими "по ту сторону добра и зла".
     Сейчас в тревоге я  выразил свои сомнения С.Б.Крылову.  "Бога  ради,  -
прошептал  мне он,  -  не  голосуйте  против  предложенной  резолюции  и  не
воздерживайтесь! Вы этим ничего не достигнете и никого не переубедите. Но вы
немедленно   вылетите   из    преподавателей   института   и    не   найдете
преподавательской работы ни в одном вузе или средней школе. Ваша семья будет
голодать  и... - тут С. Б., выразительно посмотрел на меня, - ведь вы и меня
поставите под удар! Ведь это я рекомендовал вас в преподаватели  института!"
Я все понял и голосовал за резолюцию, осуждавшую "злодеев из Промпартии". На
собрании работников института ни один голос не прозвучал против предложенной
резолюции, ни одна  рука не поднялась,  когда раздались вопросы "кто против?
кто воздержался?"
     Это   был   последний   удар   по  моим  "бессмысленным  мечтаниям"   о
либерализации режима. И в последующие годы, особенно в 1936-1939 гг.,  когда
шли процессы троцкистов,  Зиновьев  цев, бухаринцев,  я  голосовал все время
"за",  ибо по моему глубокому  убеждению никаких существенных различий между
Троцким, Зиновьевым,  Бухариным с одной стороны и Лениным, Сталиным с другой
-  не было. Если бы оппозиционеры одолели Сталина, то режим,  который они бы
установили в Союзе, ничем бы  принципиально не отличался  от режима Сталина,
разве только  количество пролитой оппозиционерами "кровушки" народных масс и
интеллигенции было  бы, может  быть, на 10-25%  меньше.  Тюрьмы, концлагеря,
пытки  и  казни, почти  даровой  принудительный труд, намордник  молчанья на
устах были и во времена террора 1918-1920 гг., и Троцкий, Зиновьев, Каменев,
Бухарин  одобряли  этот  террор  и сами  принимали  в  нем  непосредственное
участие.
     В   1930  г.  весь  преподавательский  состав  Института   гражданского
воздушного  флота  был  ошеломлен: запре