ключить договор на
издание книги на эту тему. Я ответил, что его предложение запоздало, но  что
у меня наполовину  написана другая  книга  - "Возникновение  мировой войны",
охватывающая  проблему  происхождения  мировой войны 1914-1918 гг. в  целом.
Если его интересует эта книга, я готов заключить договор об ее издании.
     Как-то   утром   моя   жена    Шура   принесла   пакет    со    штампом
"Историка-марксиста". В пакете оказалась корректура моей статьи  "Сараевское
убийство". Редакция просила не  задерживать  гранки и  не слишком черкать их
своими исправлениями и дополнениями.
     Это  было  большой  и радостной неожиданностью  для  меня. Но последние
строчки  письма  секретаря  редакции  привела меня в ужас. Редакция просит в
конце моей статьи сделать выводы: кто прав в полемике о Сараевском  убийстве
- Покровский  или  Тарле? Чье  мнение я считаю более правильным? "Помилуйте,
что вы требуете от  меня? - писал я секретарю редакции "Историка-марксиста",
отсылая просмотренные мной корректуры. - Чтобы я, журналист, мелкий газетный
сотрудник,  не имеющий ни  научного  имени,  ни  научных трудов, выступал  в
качестве судьи-арбитра между двумя академиками? Я не возьму на себя смелость
решать такие вопросы. Пусть его решают сами читатели "Историка-марксиста".
     Но через неделю я получил из редакции "Историкамарксиста" новое письмо:
от меня  снова требовали дать выводы, кто прав: Е.В.Тарле, утверждающий, что
сербское  правительство ничего не знало  о подготовке Сараевского покушения,
или же  прав М.Н.Покровский, считающий, что сербское правительство  не могло
не знать о подготовке покушения.
     Делать было нечего, и я добавил в конце статьи:
     "Изложенные  в моей  статье  факты  и материалы показывают,  что мнение
М.Н.Покровского  об  осведомленности сербского  правительства  о  подготовке
Сараевского  покушения  более  соответствует  действительности,  чем  мнение
академика Е.В.Тарле".
     Пока    шла   эта    переписка   с   "Историком-марксистом",   директор
Госполитиздата   сообщил,   что  берет   для   издания  мою   вторую   книгу
"Возникновение  мировой  войны"  и просит приехать в  Москву для  заключения
договора.
     Я уехал в Москву, где заключил договор на книгу в 30-35 печатных листов
с обязательством сдать рукопись в издательство к 1 сентября 1931 г.
     Мои  акции  в  научном мире  шли  неуклонно  вверх.  В  Москве я  подал
заявление  о приеме в секцию научных работников. Ученый секретарь секции был
одновременно и ученым секретарем М.Н.Покровского по Государственному Ученому
совету. Прочитав мое заявление, он воскликнул: "Это вы сделали в  Ленинграде
доклад  о  Сараевском убийстве?  Давайте ваше  заявление  и  приходите  сюда
вечером. У нас сегодня заседание секции, и мы его рассмотрим".
     Когда я явился  вечером, он вручил мне  карточку  члена секции  научных
работников и сказал: "Поздравляю, вы прошли единогласно".
     Карточка члена секции научных работников в 1929- 1930 гг., когда ученые
степени и звания  не существовали,  была равноценна, можно  сказать,  ученой
степени кандидата наук и  ученому званию доцента в 1936- 1937 гг. Она давала
немало  привилегий и льгот, и  в  первую очередь  - право на  дополнительную
комнату в квартире с оплатой ее в одинарном размере (вместо двойного).
     На следующий день я в победоносном настроении вернулся в Ленинград.
     Из  событий  1929  г. на  научном фронте можно отметить  лишь ежегодное
собрание  Академии  Наук, на котором  происходили выборы  на  освободившиеся
вакансии новых членов Академии и членов-корреспондентов. В  этом году выборы
были интересными - баллотировался в Академию Наук СССР проф. М.С.Грушевский,
бывший  председатель Украинской Центральной Рады  в  1917-1918 г.,  которому
правительство Советского Союза разрешило в 1923 г. вернуться на Украину "для
научной  работы".  Иначе говоря, политическая  деятельность  Грушевскому  не
разрешалась.  Он очень  потускнел и  постарел,  покрылся  пылью  истории  за
прошедшее десятилетие. В  эмиграции -  в  Швейцарии,  а затем в Вене - он  с
семьей  сильно  бедствовал  и  голодал, продавал украинцам за границей  -  в
Канаде, США и других странах,  свои труды и брошюры, издаваемые им в Вене на
украинском языке. Он злобствовал, считая,  что Петлюра  и Винниченко оттерли
его в период Директории от руководства украинским национальным движением. Он
все время хотел быть первым и в науке и в политике.
     М.С.Грушевский  был  избран  в академики СССР  и вернулся  с триумфом в
Киев. Но триумф его был непродолжителен.  Когда в 1931-1932 гг. развернулась
в форсированном темпе коллективизация, на Украине  создалось  напряженное  и
обостренное  положение.  Сталин   организовал   кампанию  репрессий   против
украинского национального движения.  Многие видные украинские деятели, в том
числе  и деятели  компартии,  были  арестованы  и  репрессированы, некоторые
покончили   с   собой.  М.С.Грушевскому   предложили   покинуть   Украину  и
переселиться на постоянное жительство в Москву, где ему дали квартиру в доме
Академии Наук СССР. Жизнь его была  материально обеспечена. Он умер в Москве
в 1934 г.
     Вскоре мне пришлось убедиться,  что писание и публикация книг отнюдь не
такое  идиллическое  и  безмятежное  занятие, как кажется на  первый  взгляд
неопытным научным младенцам.
     Договор на книгу "Сараевское убийство" я выполнил в срок. Но в середине
апреля мне  сообщили из  издательства "Красной газеты", что главный редактор
"Красной газеты" Б.А.Чагин хочет поговорить со мной. Я пошел, зная, что речь
пойдет  о  моей книге "Сараевское убийство",  и явился к Чагину в  указанный
срок, имея  в  портфеле авторский  экземпляр "Историкамарксиста" № 11 с моей
статьей.
     Б.А.Чагин, увидев меня, холодно и внушительно заявил:
     - Мы вашу книгу о сараевском убийстве печатать не будем. Она бульварная
и желтая!
     - Позвольте, Борис Александрович, - возразил я, - какие у вас основания
называть мою книгу бульварной и желтой?
     -   Ваш  рассказ   и  свидетельства,   приводимые  вами,  что  сербское
правительство  заранее  знало о подготовке сараевского убийства,  совершенно
неправдоподобны. Поэтому печатать вашу книгу мы не можем.
     -  Почему же тогда вот эта  самая  неправдоподобная и желтая глава моей
книги  уже напечатана в  таком  серьезном и идеологически важном журнале как
"Историк-марксист"?
     Я  вынул экземпляр журнала и передал  его Чагину.  Взглянув на него, он
сказал:
     - Можете оставить это у меня на два-три дня?
     Через  три  дня я  снова был  у Чагина. Он вернул  мне журнал,  коротко
сказав: "Вашу книгу мы уже сдали в набор".
     Почему Чагин в последнюю минуту решил зарезать мою книгу как "желтую" и
"бульварную",  я не мог  узнать. Кто  "вдунул" ему в ухо  эту мысль?  Скорей
всего,  какой-нибудь  собрат по  истории,  недовольный моим успехом, хотя бы
какой-нибудь историк  из Института марксизма-ленинизма или  из университета.
Но я понял, что могу ожидать  какой-нибудь неожиданной неприятности  в любую
минуту.
     Наконец, настал  день,  когда моя  книга  была выпущена  в продажу. Я с
трепетом  держал ее в руках. Ведь это был мой паспорт в историческую  науку,
книга, которая была апробирована в полемике Покровского с Тарле.
     Я получил 25  авторских  экземпляров  и  послал одну книгу родителям  в
Конотоп и по книге  братьям; я преподнес книги С.Б.Крылову, П.П.Щеголеву, А.
Гофману и И. Эйхвальду.
     Мать уже очень плохо видела - у нее была "черная вода"  в глазах. Книгу
читал  ей  отец.  Каждый  вечер  наши  старики  усаживались  в   кухне   под
электрической лампочкой и отец громко читал очередную порцию в 8-10 страниц.
Родители писали, что гордятся мной (я был первый  сын, выпустивший "толстую"
книгу) и настаивали, чтобы я возможно скорее бросил журналистику и переходил
на работу в вуз.
     В  "Красной газете" я стал героем дня и, вероятно, изданию моей книги я
был обязан приглашением редакции стать "радиособкором" из  заграницы.  Класс
был  очень  доволен и каждый раз,  встречая меня в редакции, восклицал:  "Ты
хорошо писала". В "Ленинградской правде" иностранный отдел делал вид, что не
произошло ничего особенного:  "Подумаешь!  Мы и сами с усами!" Но сотрудники
других отделов редакции "Ленинградской  правды"  и сотрудники  ленинградских
контор московских газет "Правда" и "Известия ВЦИК" горячо поздравляли  меня.
Им  было  просто  приятно,  что  их "брат-репортер" написал и  издал большой
научный труд.
     Один  из  экземпляров книги  с  любезной  дарственной  надписью я решил
занести  академику  Е.В.Тарле.  Лекции в вузах  уже  начались,  и  он  был в
Ленинграде.  Но когда  я  позвонил в его квартиру  на Дворцовой набережной и
сказал  экономке, открывшей дверь, что  хочу видеть Евгения Викторовича, она
испуганно шепнула: "Ночью его взяли".
     В изумлении я вернулся домой. Вскоре  кто-то из газетчиков  шепнул мне,
что Тарле арестован по какомуто "большому делу" политического характера. Как
выяснилось немного позже, это был процесс "Промпартии".
     Судьба моей книги "Сараевское убийство" была сложной,  многострадальной
и фантастической.  Книга то  умирала,  то воскресала для  рядового читателя,
кочуя с  книжных  полок  общего  фонда в закрытый для читателя  "спецфонд" и
обратно, в зависимости от хода политических событий 30-60 годов.
     Первой реакцией на выход книги и  первой неофициальной рецензией на нее
был  телефонный  звонок.  Я  подошел  к  телефону.  "Это  квартира  товарища
Полетики?" -  спросил по-русски чей-то нерусский голос. - Ах, это вы сами! Я
хотел бы встретиться и поговорить с вами о Сараевском убийстве".
     На  мой вопрос, с кем я  имею честь говорить,  голос  ответил:  "С вами
говорит один из участников Сараевского убийства. Мое здешнее имя  вам ничего
не  скажет,  но  я  живу здесь  по  советскому  паспорту.  Я  -  югославский
коммунист, эмигрировавший в вашу страну. Я увидел свое имя в вашей книге, но
кто я, - сказать вам сейчас не могу".
     Я растерянно слушал эти слова, слова человека,  бывшего одним из героев
моей книги.  Словно она была заклинанием, вызвавшим из  могилы злого духа. Я
пригласил "голос" придти ко  мне  на следующий  день. Шура, узнав  о звонке,
решительно заявила: "Я хочу быть при вашем разговоре!"
     "Голос", явившийся ко мне, оказался пылким брюнетом моих лет, человеком
невысокого роста, с густой копной черных курчавых волос. Я привел его в свою
комнату и познакомил с Шурой. Он категорически  отказался назвать  имя,  под
которым  он фигурирует  в моей книге, и добавил: "А мое  советское  имя  вам
ничего  не  даст".  По-русски  он  говорил  свободно,  но с  ярко выраженным
сербским произношением.
     Мы  уселись у  письменного стола.  Шура  осталась у  дверей. Незнакомец
заявил, что  он сам и его  сербские друзья,  которые живут и  работают ("под
фальшивыми  именами" - добавил он) в Москве, послали его в Ленинград сказать
мне,  что  сербские  эмигранты-революционеры  недовольны  моей  книгой:  "Вы
слишком сурово  и  критично  писали о  нас". Я  ответил, что писал  книгу по
опубликованным сербским материалам и  иностранным источникам, и  показал ему
источники своих характеристик и утверждений. Он очень заинтересовался только
что вышедшей 9-томной публикацией австрийских дипломатических документов,  в
которых   была   опубликована  масса   протоколов  австрийской   полиции   и
расследований   австрийских   властей  о   борьбе   южнославянской  молодежи
("омладины")  против Австрии  за создание  "Великой Сербии".  Незнакомец был
взволнован  и нервно оспаривал мое  утверждение, что  Гаврило  Принцип и его
друзья  были  членами  организации  "Черная  рука"  ("Уедненье  или  смрт"),
созданной полковником Димитриевичем.
     У меня создалось впечатление, что незнакомец чегото боится и смотрит на
меня  с тревогой и беспокойством. Наш разговор продолжался почти два часа, и
Шура, сидя здесь же около дверей, все  время  прислушивалась к нему. Наконец
незнакомец собрался уходить и просил меня дать ему на несколько дней 8-й том
австрийских документов и книжку деятеля хорватской  революционной "омладины"
Герцигоньи о хорватской "омладине",  обязуясь честным словом вернуть их. Для
меня это был нож в сердце. Я вообще не люблю давать свои книги, а разрознять
восьмитомное  издание  уж совсем не  хотелось.  Но все же  я в  конце концов
согласился и, скрепя сердце, дал ему эти книги.
     Незнакомец  встал, и я, согласно правилам вежливости,  проводил  его  в
переднюю. В передней, надевая  пальто, он вынул из кармана пиджака маленький
черный браунинг и  переложил  его в карман  пальто.  Дверь квартиры  за  ним
захлопнулась, и я вернулся к Шуре.
     - Знаешь что, -  воскликнула Шура, как  только я вошел в комнату, - мне
кажется, что у него в кармане был револьвер!
     - Совершенно верно. Ты  права, - ответил я, -  в передней  он переложил
браунинг из кармана пиджака в карман пальто.
     Шура впала в истерику. Рыдая, она требовала, чтобы я пошел в милицию  и
к прокурору, подал заявление в ГПУ и пр. Я стал ее успокаивать: "Ведь он мне
не угрожал. Пойми, он югославский коммунист, живет и работает в нашей стране
под  фальшивым   именем  и  даже  получил  советский  паспорт  на  это  имя.
Правительство и ГПУ это отлично знают, ибо  именно они выдали ему  фальшивый
советский паспорт. Ведь это не  какой-нибудь шпион, засланный в нашу страну,
а "свой" для Советского Союза человек. Кому же жаловаться и на что?"
     В конце концов  Шура утихла. "Но  я непременно буду  присутствовать при
вашем разговоре, когда он вторично придет к тебе" - сказала она таким тоном,
что я не посмел возражать.
     Через несколько дней незнакомец снова позвонил ко мне,  и мы условились
о новой встрече.  Шура,  как  и  в  первый раз, слушала наш разговор, сидя у
двери.
     Незнакомец  на  этот  раз был  воплощенный  "Сахар  Медович". Он вернул
взятые у меня книги и рассыпался в уверениях, что после первого разговора со
мной и после  прочтения этих книг он убедился в том, что события сараевского
убийства изложены в моей книге совершенно правильно,  о чем он сообщит своим
сербским друзьям в Москве. Он выражал радость по поводу знакомства со мной и
благодарил за книги, которые я дал ему. Я проводил его, как и первый раз,  в
переднюю, но теперь револьвера из пиджака в пальто он не перекладывал.
     Больше  мне с  ним не приходилось встречаться. Однако угроза револьвера
за  "Сараевское  убийство"  еще  встретится  на  дальнейших  страницах  моих
"Воспоминаний".
     Кто  же  был этот таинственный незнакомец,  встревоживший нас? Обсуждая
его визит  с  Шурой, мы пришли к выводу,  что он  несомненно был  участником
заговора   об  убийстве  эрцгерцога   Франца-Фердинанда,   возможно   членом
омладинского  кружка "Млада  Босна",  которым руководил  Гачинович и членами
которого   были  Гаврило   Принцип,  Трифко  Грабеч  и   другие  исполнители
Сараевского убийства. Как историк Сараевского убийства, я могу удостоверить,
что незнакомец  знал,  и при  том очень хорошо,  в мельчайших подробностях и
оттенках,  о  которых я  не  упоминал в  своей книге, подготовку Сараевского
убийства и его исполнителей. Повидимому, он боялся каких-то разоблачений. Он
мог думать, что  я имею какие-то  компрометирующие организаторов Сараевского
убийства,  в  том  числе  и  его самого,  материалы, и  поэтому  при  первом
разговоре со  мной ухватился  за книги,  где могли  быть,  как ему казалось,
напечатаны  компрометирующие его  материалы. Но разговор  со мной и просмотр
документов  показали ему, что никаких разоблачений, касающихся его лично, он
может  не  бояться.  Этим и объясняется  его любезность при  второй встрече,
когда браунинг  уже не демонстрировался. Незнакомец, несомненно, был  видным
деятелем  югославского  национального  движения  и,   возможно,  Сараевского
убийства, но одновременно и австрийским шпионом.
     Тридцать лет  спустя,  в  шестидесятые  годы,  во время одной  из  моих
поездок в Москву кто-то познакомил меня  с профессором Л.М.Туроком,  научным
сотрудником Института Славяноведения Академии Наук СССР. Л.М.Турок пригласил
меня к  себе в гости.  За столом  мы разговорились.  Вспоминая прошлые годы,
Л.М.Турок сказал, что в двадцатых годах  он  жил в Вене и  встречался  там с
Виктором (Сержем) Кибальчичем, статьи  которого  во французском журнале Анри
Барбюса  "Кларте" я цитировал в своей книге "Сараевское убийство". Я сказал,
что  моя книга вызвала из  небытия одного участника Сараевского покушения. Я
рассказал  о  своих  встречах  с  незнакомцем  и  о  браунинге,  который  он
демонстрировал мне в передней.
     Мой рассказ страшно заинтересовал проф. Л.М.Турока. Он долго допрашивал
меня,  кто,  по-моему мнению,  был  этот незнакомец,  как  он  выглядел, что
говорил и т.д. Узнав, что я до сих пор ничего не знаю о нем, Турок советовал
мне написать  секретарю ЦК КПСС Пономареву  письмо с  просьбой выяснить  имя
незнакомца: "Пономарев  может  сделать это. Списки югославов-эмигрантов в ЦК
имеются".
     Но что значило написать  секретарю ЦК? Ближайшим  результатом было бы в
лучшем случае приглашение в иностранный отдел ЦК, в  худшем -  к следователю
КГБ,  где  какой-нибудь изысканно  вежливый молодой человек, расспрашивал бы
меня о  незнакомце и  в конце  концов спросил  бы:  "Скажите, шпионом  какой
страны, по вашему мнению, он мог бы быть?"  И  если бы я назвал какую-нибудь
страну и объяснил, почему именно, то следующим  вопросом было бы: "А с каких
пор вы стали шпионом-разведчиком этой страны в СССР?" - со всеми вытекающими
последствиями.
     На  этом  мой визит к проф.  Л.М.Туроку кончился.  Меня удивило  только
одно:  все время, что я провел у Турока, звонки требовали Турока к телефону,
и он не столько говорил с вызывавшими его людьми, сколько слушал их рапорты.
     На следующий год я снова приехал в Москву и, как обычно, зашел почитать
новые иностранные  книги  в  Фундаментальную  библиотеку  Общественных  наук
Академии Наук  СССР. Вдруг я услышал  за  спиной голос: "А вот позвольте вам
представить  профессора  Полетику,  автора  книги  "Сараевское  убийство". Я
оглянулся. Передо мной был проф.  Турок с кучкой молодых людей аспирантского
вида. Мы поздоровались и, коротко поговорив, распрощались.
     А еще  через  год один  мой  ученик (сейчас он доктор наук и профессор)
спросил меня: "А вы читали, что Турок написал о вас  и Сараевском убийстве?"
И  показал  мне  том "Трудов  Института Славяноведения Академии Наук  СССР".
Оказалось, что Турок без моего  ведома и  согласия опубликовал мой рассказ о
незнакомце  с  револьвером  в  кармане.  Статья Турока  была напечатана  как
отрывок   воспоминаний   о  его  жизни  в  Вене  и  знакомствах  с  сербской
революционной молодежью довоенных (до 1914  г.) лет, а затем  следовали  две
страницы, на которых излагался мой рассказ.
     Я был возмущен: какое право имел Турок печатать то, что я рассказал ему
в частном порядке,  не для  опубликования?  Ведь это такое же самоуправство,
как печатать чье-либо письмо  без разрешения!  И потом,  ведь  этот  рассказ
ставил  меня  под удар:  почему я  в  свое время, в  1930  г.,  не  донес  о
незнакомце соответствующим "органам"?
     Я прервал знакомство с  Туроком, так  как его поведение  показалось мне
подозрительным.  Единственным  утешением  для  меня  было  то,  что на  двух
страницах своей статьи, посвященных моему  рассказу.  Турок,  спеша поскорей
использовать сенсационный материал,  ухитрился  сделать пять  неточностей  и
ошибок.  Не  слишком ли  много  для  ученого  доктора  исторических  наук  и
профессора кафедры "Новой и новейшей истории"?
     Не менее любопытна  еще одна  реакция на "Сараевское убийство".  В 1936
году, после выхода в свет моей книги "Возникновение мировой войны", я был по
издательским  делам в Москве.  У Красных ворот  я  встретился  с  московским
историком  А.С.Ерусалимским, которы