о в
эти угрюмые строчки вдруг врывалась щемящая и невообразимая нежность:
     Мне хочется про вас, про вас, про васБессонными стихами говорить
     Нарбут читал, и в зале установилась глубокая тишина.
     На эстраде, набитой  до  отказа  молодыми  людьми и  девицами, краснела
феска Валентина Катаева.
     Эстрада  подозрительно  потрескивала,  даже покачивалась  и,  очевидно,
собиралась обрушиться.
     - Неужели это все поэты? - спросил Яша Лифшиц.
     У него  была  склонность  задавать наивные  вопросы.-  Тут их хватит на
целое государство среднего европейского размера.
     Шенгели сидел около эстрады  на кухонной табуретке и держал  на коленях
пробковый шлем. Так, должно быть, держали свои погнутые в боях медные каски,
попав в сенат, запыленные и загорелые римские легионеры.
     -   Слава  богу,-вздохнул  с  облегчением   Изя,-  он  пришел.  Скандал
обеспечен.
     После  Нарбута Катаев хрипло и недовольно прочел  свои  стихи о  слепых
рыбах. Дело  в  том,  что  рыбаки  с  Санжейки  и  Большого  Фонтана  иногда
вылавливали в море слепых дунайских рыб. Рыбы слепли, попав из пресной  воды
в  соленую.  Стихи  понравились, но  не вызвали  оваций.  Ждали скандала  и,
очевидно, берегли для него силы.
     Кирсанов -  тогда еще безусый мальчик, очень задиристый  и крикливый  -
все время вскакивал и безо всякой связи с тем, что происходило  на  эстраде,
что-то вызывающе кричал Шенгели.  Но  Шенгели сидел  непоколебимо. Кирсанова
это, очевидно, возмущало, и он снова вскакивал и  кричал в  сторону  Шенгели
что-то явно оскорбительное.
     Позади Кирсанова сидел толстый юноша с заспанным  лицом.  Он каждый раз
дергал  Кирсанова  сзади  за  куртку  и силой  заставлял  его сесть.  Куртка
трещала. Кирсанов отругивался и садился, чтобы через минуту снова вскочить.
     Вместе с Кирсановым шумело еще несколько мальчиков.
     Cкандал никак не  разгорался. Бесплодное  ожидание  скандала вызывало у
публики досаду. Она начала недовольно шуметь.
     -  Я не понимаю,  зачем они  так ненатурально кипятятся,  эти  поэты? -
спросил  Яша  Лифшиц.-  Что происходит? Выборы короля  поэтов?  Или  раздача
Нобелевских премий? Чего они хотят?
     Изя, бывший в курсе поэтических схваток, ничего не ответил.
     А  потом  на вечере возникли  неожиданные события. Они вконец  запутали
публику.
     Какая-то актриса  начала читать,  подвывая, стихи Мирры Лохвицкой. Надо
признаться,  что  это   было  придумано  неудачно.  Чтение   было  встречено
недовольным гулом. Но очень скоро гул этот перешел в гневный рев.
     - К черту бисерные стишки!
     - К дьяволу гибкий стан Мирры Лохвицкой!
     - Прочтите лучше "Дышала ночь восторгом сладострастья" !
     Актриса - пегая блондинка с висевшими, как плети, голубоватыми руками -
схватилась за край стола и театрально зарыдала.
     Тогда  вскочил Шенгели.  Старинное рыцарство  забушевало  в  нем. Толпа
поэтов с их  растрепанными подругами посмела оскорбить ни в  чем не повинную
женщину! Позор! Шенгели крикнул в зал несколько оскорбительных слов.
     Тотчас вскочил  Багрицкий. Я был уверен,  что  он  обрушится на  своего
недруга Шенгели,  но Багрицкий обернулся к публике и сделал бурное движение,
будто  хотел нанести всей этой толпе  страшный нокаутирующий удар. Он сильно
замахнулся правой рукой, дико вскрикнул, потерял сознание и рухнул на пол.
     Зал бушевал в смятении. Трудно было сообразить,  что произошло. Вызвали
скорую помощь. Нарбут, не дрогнув ни одним мускулом на лице, закрыл вечер.
     У выхода завертелись людские водовороты около спорящих с пеной у  рта и
наскакивающих  друг  на  друга  юношей и  девушек.  Поощрительные выкрики  и
оскорбления  носились, как  теннисные  мячи,  из конца в конец взъерошенного
зала.
     Санитары раздвинули толпу и провели к машине белого от боли Багрицкого.
Он уже пришел в себя и сказал нам, криво улыбаясь:
     - Я, кажется, сломал себе руку в  плече. Или вывихнул... Эти сопляки не
сумели даже устроить скандала.
     Его увели. Мы с Яшей Лифшицем прорвались через поэтов и их приверженцев
и вышли на просторную Пушкинскую улицу.
     - Что, собственно  говоря,  произошло?  - снова  спросил Яша.-  Бедлам?
Кабак? Или просто мальчишество? Да еще в такое трудное время! Глупо!
     Он был возмущен. Мы увидели Изю и окликнули его.
     Вид у него был удрученный.
     - Драка не вышла,- сказал он растерянно.- Не надо было им  затевать эту
галиматью  и  хвастаться,  что  они  действительно будут бить  Шенгели. Наше
счастье, что публика не догадалась потребовать деньги обратно.
     - В чем же дело, Изя? - спросил я его.
     Тогда  Изя рассказал  по секрету,  что  вечер  был устроен  для  помощи
беспризорным. Этой помощью  в  то время ведала  особая  Детская комиссия при
ВЦИКе.  Ее  уполномоченный  договорился с одесскими поэтами об  этом вечере.
Было  решено, чтобы обеспечить полный сбор. устроить  какую-нибудь сенсацию.
Долго ломали голову над тем, что бы такое придумать позабористей.
     кто-то из поэтов предложил разыграть литературный  скандал с  избиением
Шенгели. Это показалось новым и оригинальным.
     Шенгели  охотно согласился  стать героем скандала  со столь благородной
целью.
     Скандала не получилось потому, что далеко не все поэты были посвящены в
этот   замысел.   Но   все  равно  билеты  были  раскуплены   нарасхват,   и
уполномоченный  Деткомиссии  пребывал  в  полном восторге.  Он  даже  мечтал
повторить такой вечер.
     На Гаванной улице был открыт игорный дом. Вся выручка из этого дома шла
на помощь беспризорным. В доме  играли в особого рода  рулетку  - игрушечные
бега - "Пти шво".
     Я  как-то  зашел туда вместе  с  Торелли.  Табачный дым  провисал,  как
слоистое  небо.  Остатки  светлого  пива  в  мутных  кружках настаивались на
раскисших  окурках.  Бледные  юноши  в  морских  фуражках-капитанках  играли
зловеще и молча.
     Крупье  - старик  с пробритым в скудных сединах  английским пробором  -
говорил как заводной, не делая пауз, жестяным голосом:
     - Игра сделана! Ставок  больше нет!  Гражданин, уберите вашу пятерню со
стола. Она мне  определенно мешает. Уберите! Пока не поздно. И не позволяйте
себе  нецензурных  изречений.  Вы в  заведении,  а  не  в бордели.  Граждане
играющие!  Я  прекращаю  игру,  пока   этот   уркан   не  уберется   отсюда.
Воздействуйте на него  словами! Или я вызову милицию. Все! Кончено! Игры  не
будет! Забирайте ваши ставки обратно! Казино закрывается!
     Тогда   вставал   какой-нибудь   здоровенный   парнюга    в   клетчатой
"мальчиковой"  кепочке  и мохнатом  кашне,  с папироской  во рту, подходил к
уркану,  молча  хватал  его  за  грудь,  срывал  со  стула  (при  этом  стул
обязательно с грохотом падал), толкал к двери на вытянутой руке и вышвыривал
на улицу. Над дверью  каждый раз  испуганно  вскрикивал сохранившийся  еще с
дореволюционных лет колокольчик. Во время всей этой сцены было слышно только
тяжелое двойное сопение - парнюги и уркана.
     Парнюга возвращался к столу. Крупье говорил ему:
     -  Мерси боку, молодой человек!  Ценю ваше мужество. Игра продолжается.
Ставьте смелее. Чем дольше  будете  думать, тем вернее  собьете с толку свою
счастливую судьбу-индейку. Или копейку? Как это там у вас говорится?
     А вышвырнутый стоял  на тротуаре,  хватал за  руку входивших в казино и
проникновенно говорил им:
     - Наплюйте мне в очи, пусть я буду подлюгой, если я не кокну  того Юрку
с Арбузной гавани, а этому крапчатому крупье не разобью сопатку! Куда вы?! Я
вас прошу, молодой человек,  быть моим  свидетелем. Ах, вам некогда? А я вас
все-таки покорнейше прошу-у!
     При  этом  он расстегивал  пиджак и  начинал  угрожающе наваливаться на
прохожего могучей хрипящей грудью.
     -  Дайте  тогда  хоть  пять  тысяч,-  говорил  он пьяным, доверительным
шепотом.- Я сделаю из  них  миллион. Половина  ваша. Не доводите человека до
крайности.
     Отвязаться от него было трудно. Все предпочитали от него откупиться.
     Мы  с Торелли  тоже откупились  от  него. Оставшиеся  у  нас  деньги мы
проиграли  с  одного раза. При  этом  крупье, морщась от злого дыма цигарки,
холодно сказал:
     - Не вижу с вашей стороны риска. Макаронная работа, пижоны!
     Мы  ушли оскорбленные. Потом я  несколько раз заходил в казино,  но  не
играл. Я  следил за крупье.  Меня интересовало  в  нем  органическое слияние
наглой вежливости, презрения к людям и невероятной грубости. Я хотел узнать,
кем был этот старик в прошлом. Торелли рассказал мне, что это бывший оперный
бас. Однажды Торелли даже слышал его в роли Мефистофеля.

Замедленное время

     В  августе  я  получил  отпуск  в  "Моряке"  и  решил  провести  его  в
Овидиополе.
     Степной  этот  городок на берегу  Днестровского  лимана,  погруженный в
захолустную  летаргию,  считался местом  ссылки  и смерти великого  римского
поэта Овидия Назона. За это городок и был назван Овидиополем.
     На  самом же  деле Овидий умер  гораздо  южнее, около  устья  Дуная,  в
поселке римских каторжан.  Перед смертью он  жаловался  на скифский  холод и
бурное и угрюмое Черное море.
     Я не понимал, как Овидий мог считать Черное море угрюмым. Это было одно
из самых  ярких и веселых морей.  И о каком скифском холоде можно говорить в
тех  местах, где  снег выпадал  не каждую зиму? А если и  выпадал, то  лежал
всего несколько дней, потом таял, и оттаявшая земля слабо пахла весной.
     В тот 1921 год  осень стояла перегоревшая  и высушенная  до сердцевины.
Идти  пешком до  Овидиополя  было  трудно  - не столько от жары, сколько  от
косматой пыли. Она носилась шумящими смерчами по шляхам. От этой несмываемой
пыли люди сразу же делались бурыми, как кафры.
     Поэтому я не пошел к Днестровскому лиману, а решил идти  вдоль морского
берега по  заброшенным Фонтанам  до последней станции трамвая.  Эта  станция
называлась "Дача Ковалевского". По своей привычке никогда не ездить  вслепую
я  достал книгу "Старая  Одесса" и прочел в ней все,  что относилось к  даче
Ковалевского.
     Делал  я  это из тех  соображений, что даже  небольшое  предварительное
знание тех мест, где мы собираемся  жить,  заставляет нас  относиться  к ним
гораздо внимательнее, чем если бы ничего о них не знали.
     В  "Старой  Одессе"  я  вычитал,  что  некий  одесский  одинокий  богач
Ковалевский  купил кусок  сухой  прибрежной степи, построил над морем дом  и
рядом с ним  - высокую круглую башню, похожую на маяк. У башни  этой не было
никакого назначения. Ковалевский  построил  ее,  как  говорят дети,  "просто
так", из прихоти. Он несколько раз пил на верхней площадке этой башни чай, а
потом наконец бросился с башни и разбился насмерть.
     Дом  быстро  превратился в руины.  Никто не хотел покупать громоздкое и
мрачное   сооружение,   а  башня   сохранилась   и   упоминалась   во   всех
лоциях-руководствах  для плавания  по  Черному морю. Оказывается,  эта башня
была хорошим ориентиром при подходе к  Одессе. Поэтому  башню охраняли и  не
позволяли разбирать по камням.
     Я знал, что рядом с башней Ковалевского было несколько пустующих дач, и
решил поселиться на любой из них, какая мне больше понравится.
     Я  шел из  Одессы  до дачи  Ковалевского медленно и  долго.  Вышел  я с
Черноморской, как только начало светать.
     Хотя по пути  ничего не случилось,  но  я запомнил дорогу от  города до
дачи Ковалевского так подробно, что  потом в любой день и час мог проследить
ее по памяти шаг за шагом.
     Я  полюбил эту дорогу и много раз  после этого в разные годы  добирался
туда  из Одессы пешком, хотя уже ходили трамваи и автобусы и  даже носились,
пыля, такси.
     Вся прелесть этой дороги, вся ее власть надо мной объяснялась близостью
моря. Нигде  эта дорога не отходила от  берегового обрыва  настолько далеко,
чтобы не было слышно шума волн и запаха водорослей.
     Стоило  мне нагнуться, поднять на дороге белый  камень  и сдуть с  него
пыль,  чтобы,  даже  не глядя,  сказать, что это горячий от полуденного зноя
морской  зернистый  голыш,  и  почувствовать  досаду оттого, что  невозможно
описать жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий.
     Все на  этой  дороге пахло морем и  солнцем, даже  пустые ларьки, где в
какие-то  баснословные  времена  торговали квасом. Краска  на  этих  ларьках
потрескалась, отваливалась плоскими ромбами и  пахла солнечным жаром. Пустой
цинковый  прилавок  позеленел от пыльцы  лебеды и полыни. И вся дорога  тоже
была зеленоватой от этой пыльцы.
     От оград, будто сложенных из каменной губки, тоже пахло морем. В камень
оград   вросло   бесчисленное  количество   мелких  морских   ракушек.   Они
поблескивали изломом перламутра и царапали руки.
     Иногда  густую  дорожную  пыль  пересекал  след  от рыбачьей  сети.  Ее
протащили здесь на рассвете. Сеть пригладила пыль и оставила на  ней  клубки
шершавых  водорослей и уже успевших засохнуть  фиринок, как бы вырезанных из
свинцовой  бумаги. Водоросли были мокрые и горячие внутри, пахли рассолом, и
от них шел пар.
     Ящерицы  бегали  по  крышам, по  оранжевой  марсельской  черепице.  Мне
представлялось,  что  изготовление  этой черепицы  (конечно, где-то  на  юге
Франции,  около  Марселя  или Тулона) -  занятие  неторопливое,  связанное с
древними  ремесленными  секретами  и  потому  довольно романтическое. Я  был
уверен, что заводы марсельской черепицы обязательно строились вблизи морских
берегов.
     Мне хотелось  изучить производство  этой  черепицы  и написать  об этом
небольшую  книгу. Не  знаю, получили  бы  читатели от такой книги какие-либо
полезные сведения, но, во всяком случае, я постарался бы заразить их поэзией
этого производства.
     Марсельская  черепица  нравилась мне еще и  потому,  что была связана с
югом и  морем.  Как  только  за окнами  поезда Москва  -  Одесса возникали в
стекленеющей дали красные черепичные крыши, я знал, что море уже недалеко.
     Кроме того, морской  прибой всегда  выбрасывал  отполированные  черепки
марсельской черепицы. Я никогда  не уставал любоваться  ее сочным  морковным
цветом и тонкой зернистой фактурой.
     Кое-где  в  садиках  большефонтанских   рыбаков  висели  пыльные  кисти
винограда.  Продолговатые  ягоды  пахли  мускатным  орешком  и  просвечивали
розовым соком. Я выменял одну такую кисть на три закурки табака.
     За  Большим  Фонтаном  дорога отклонилась в  степь.  Дачи  остановились
позади,  не  решаясь  выдвигаться  в  слепящий  жар.  По  сторонам  болыпака
шелестели  невесомые  листья  кукурузы.  Початки  были выломаны,  собраны, и
сколько я ни смотрел, я не увидел ни одного забытого початка.
     Звенели подземные цикады, плыл зной, изредка  начинали тихонько трещать
все сухие стебли. Я радовался этому потрескиванию: оно означало, что с  моря
задувает хотя и слабый, но освежающий ветерок.
     Вот  небольшая часть того, что я видел  и о чем я думал по пути к башне
Ковалевского.  И  все время бок  о бок  со мной  играло,  как  расплавленная
ляпис-лазурь, великолепное море - бездна свежести и успокоительного шума.
     Я дошел до башни Ковалевского, когда жара  уже начала спадать. Я увидел
над морским обрывом несколько дач, окруженных  садами. Все  окна  и двери на
этих дачах были выломаны. Сады заросли высокой высохшей травой.
     Я  выбрал себе  дачу с  дощатой  вышкой. Наверх  вела винтовая чугунная
лестница. Она не была сломана.
     Наверху  каким-то  чудом  сохранилась  дверь  на  балкон  и  ставня  на
единственном окне, самого  окна уже не было. Главное,  сохранился деревянный
пол.
     Вблизи  стояло еще пять полуразрушенных дач.  Там никто  не жил,  кроме
ласточек и серых ящериц.
     Я решил поселиться в комнате на вышке. Я чувствовал себя в  ней, как на
маяке.
     Редко  я  испытывал такую полную свободу и сознание,  что я вправе жить
так,  как  хочу, что  я целиком  предоставлен  себе,  что  я одновременно  и
Робинзон и отшельник и мне подчинено все мое время и  все будущие дни. И то,
чем  люди  обыкновенно  тяготятся - житейские заботы  и мелкие хозяйственные
поделки,- казалось мне занятием легким и даже приятным.
     Мне приятно было наломать сухой  полыни и  чернобыла и  сделать большой
пышный веник, чтобы подмести дачу.
     Еще засветло я спустился на берег и собрал там много сухих, свалявшихся
в мягкий войлок водорослей. Я выбирал только старые водоросли, выветренные и
потерявшие лекарственный запах.  Это была прекрасная подстилка для спанья на
полу.
     Давно уже известно, что чем меньше у человека вещей, тем они милее, тем
крепче  каждая  вещь  связана  с  биографией  и  тем  большее  значение  она
приобретает при любых обстоятельствах.
     Я разобрал  свой  рюкзак. С чувством благодарности  я вытащил  из  него
коптилку, пузырек с бензином, две пачки табака, сухари, сахарин, сушеный чай
из моркови, грубую  красную соль,  крупу  и  еще кое-какие продукты.  Со дна
рюкзака  я  достал тельняшку,  тетради, самодельные чернила  из  химического
карандаша и несколько книг.
     Все остальное надо было добывать на месте - в "степу" или в море.
     Я взял с собой самоловы и большой запас посеребренных крючков. Одесские
рыбаки  считали,  что морская  рыба  охотнее берет  на белые крючки, чем  на
черные или бронзированные. По-моему, это был совершеннейший предрассудок, но
благодаря ему  я выменял в рыбачьем поселке на 16-й станции на посеребренные
крючки  бутылку  мутного  подсолнечного масла и  с тех пор почувствовал себя
крезом.
     Первую ночь я провел в томительном, но приятном состоянии неполного сна
и  неполного бодрствования.  Я спал, но ясно  слышал  шум волн,  стрекотание
цикад,  шорох  осыпей  и  нежный скрип  старого электрического  провода.  Он
качался весь день на столбе около чугунной калитки.
     Иногда  все звуки  внезапно исчезали,  и только  через несколько  минут
кто-то вдруг  вздыхал  в  степи, как  огромный зверь,  укладываясь  поуютнее
спать.
     Я  закрывал  глаза,  а  когда  через мгновение открывал  их,  то  синий
полусвет уже заливал комнату до самого потолка. Его нельзя было отличить  по
цвету от неба. Небо  виднелось  за окном  сплошной и мглистой бездной. В его
синеве рождались полосы багровых туч. Должно быть, приближался рассвет. Но я
не сразу сообразил это и продолжал  дремать, просыпаясь через  каждые десять
минут, и каждый раз удивляясь, что из мрака, как фотографическая пленка, все
яснее и подробнее проявлялась моя комната.
     Окончательное утро  наступило, когда на  перила  балкона  сел маленький
"птичик" и сказал, присвистывая:
     "Осы спят, осы спят, осы спят, ты не спи!"
     "Не спи, не спи!"  -  повторил он настойчиво,  и я  увидел, как  желтый
хохолок на его голове загорелся, как пушистое пламя, от  первого  солнечного
луча.
     Солнце  казалось  чрезмерно  огромным  для  того,  чтобы,  вставая  над
тысячами  километров земных пространств,  осветить в первую  очередь  только
один-единственный хохолок птицы, похожий на маленький моток шерсти.
     Я встал и пошел купаться к морю. Берег был крутой, в  иных местах почти
отвесный. Спускаться было просто опасно.
     В то же утро я залез в люк под террасой и нашел там заржавленную лопату
и еще несколько очень нужных вещей - молоток,  кучу  погнутых гвоздей, моток
проволоки и большую жестяную банку с надписью "Монпансье Ландрин".
     Я забрал все эти вещи. Они мне очень пригодились, "пришлись впору", и -
такова человеческая забывчивость  - через несколько дней  я уже был  уверен,
что если бы не нашел этих вещей, то не смог бы прожить на даче и одного дня.
Например,  в чем  бы я держал  пресную воду из  ключа, чуть сочившегося  под
кустом  тамариска  на обрыве,  если  бы  не жестяная  банка?  Или  чем  бы я
расплющивал свинец на грузила, если бы не нашел молотка?
     Но  самой  дорогой находкой  после  жестяной банки  от монпансье  была,
конечно, лопата.
     Я не спеша  работал три дня и прокопал в самой отвесной части береговой
кручи ущелье-тр