леньком  особняке  на
Поварской.  Там сидел  за столом  в передней необыкновенно худой  человек во
френче, с острой светлой бородкой и насмешливыми глазами.
     Он спокойно рассмотрел меня и вдруг улыбнулся. Я улыбнулся ему в ответ.
     -- Ну, рассказывайте,-- сказал худой человек и закурил трубку.-- Только
покороче. Мне с вами возиться некогда.
     Я чистосердечно все рассказал и показал свои  документы,  Худой человек
мельком взглянул на них.
     -- Следовало бы посадить вас недельки  на  две за излишнее любопытство.
Но нет, к сожалению, такого декрета. Ступайте!  Советую  вам бросить к черту
эту  вашу газету "Власть  народа".  На  что  она  вам  сдалась?  Вы  что  ж,
недовольны советским строем?
     Я ответил, что, наоборот,  все  мои надежды на счастливую долю русского
народа связаны с этим строем.
     -- Ну что  ж,--ответил худой человек,  морщась  от  дыма трубки.--  Мы,
конечно, постараемся оправдать ваше доверие,  молодой человек. Поверьте, что
это весьма лестно для нас. Весьма лестно. А теперь--выметайтесь!
     Я вышел на улицу. Кое-где еще слышалась перестрелка.  Я чувствовал, как
лицо у меня горело от стыда. Худой человек посмеялся надо мной. Но в глубине
души я знал,  что он был прав, и  сколько бы  я  ни выдумывал  задним числом
самых остроумных и едких ответов, ими не опровергнуть  его пренебрежительных
слов.
     К полудню анархисты были выбиты из всех особняков. Часть  их  бежала из
Москвы, часть разбрелась, по городу и потеряла свой воинственный пыл.
     Жители Москвы, проспавшие  это  событие, с изумлением  рассматривали на
следующий день избитые  пулями особняки,  дворников, сметавших в  кучи битое
стекло, и брешь  от  единственного орудийного  выстрела в стене  Купеческого
клуба на Малой Дмитровке.
     В  то время события происходили так  внезапно, что  их  можно было даже
проспать.

Несколько пояснений

     Среди лета  "Власть народа" закрыли, так же как и все остальные газеты,
называвшие себя "независимыми".
     Вскоре  после  этого я получил  письмо от сестры Гали из Копани. Письмо
это  принес домой в  мое  отсутствие  какой-то  кондуктор из Брянска. Он  не
оставил никаких следов, по которым я мог бы его разыскать.
     Письмо было измазано мазутом и протерто на сгибах. Шло оно от Копани до
Москвы больше месяца.
     Галя писала: "Ты дал слово маме приехать весной, а все  не едешь, и  мы
уже отчаялись  тебя  увидеть. Мама  сразу и сильно  постарела,  и  ты ее  не
узнаешь. Целые дни молчит, а  по ночам, когда думает, что я сплю, плачет так
громко, что слышу даже я. А я, Костик, за этот год почти совсем оглохла.
     Неужели  ты  никак  не  можешь доставить ей  эту последнюю радость.  Мы
только  и  говорим что  о тебе  и не знаем,  что с тобой,  здоров ли ты. Нам
страшно подумать, что с тобой каждый день может что-нибудь случиться. У тебя
в жизни много всего, а у мамы никого нет, кроме тебя. Ты это пойми, Костик.
     Вчера  утром мама сказала, что если  тебя не будет до половины августа,
то  мы  с  ней  пойдем отсюда в Москву.  Мама  уверена,  что  мы  как-нибудь
доберемся. Все  здесь бросим --  зачем  оно нам нужно! -- и  пойдем с одними
котомками.  Денег мало, но  мама говорит,  что свет  не  без  добрых людей и
потому она ничего не боится. Надо выходить, пока еще тепло и далеко до зимы.
А может быть,  где-нибудь удастся  проехать и  на поезде, хотя  говорят, что
поезда не ходят.
     Костик, милый,  хоть как-нибудь отзовись, дай нам  знать, что с тобой и
ждать  ли тебя  здесь.  Мы сидим  одни в этом лесу,  как  в  берлоге,  и  не
понимаем, как это до сих пор нас не убили".
     Письмо это, как бритвой, полоснуло по сердцу. Надо было ехать.  Но как?
Как пробраться на Украину?
     В то  время Украина, Донбасс и Крым были уже заняты немецкой  армией. В
Киеве сидел  придуманный немцами гетман Павло Скоропадский  --  длинноногий,
лощеный  и  глуповатый  офицер.  Украинские  газеты  ставили  ему в  заслугу
нелюбовь к декольтированным платьям. Больше за Скоропадским никаких заметных
качеств не числилось.
     Даже немцы грубо подсмеивались над этим липовым гетманом.
     Чтобы  получить из Комиссариата Внутренних Дел  разрешение  на выезд из
Советской России, нужно было потратить не  меньше месяца. Кончался июль, и я
рассчитал, что получу разрешение только в  конце августа. А  я знал характер
мамы, знал, что в половине августа она, рискуя и своей и Галиной жизнью, все
равно пойдет пешком в Москву, и потому мне нельзя было терять ни одного дня.
Надо было уезжать немедленно.
     Оказалось,  что для выезда на  Украину нужно еще разрешение украинского
консула.
     Я  пошел в  консульство.  Оно  помещалось  во  дворе  большого дома  на
Тверской  улице.  Полинялый желтоголубой  флаг  вяло  свешивался  с  древка,
привязанного к перилам балкона.
     На  балконе сушилось белье и  спал в  коляске грудной ребенок  консула.
Старая нянька сидела на балконе, трясла коляску ногой и сонно пела:
     Прилетели гули,
     Притащили дули
     Для Петрика, Петрика,
     Для малого фендрика...
     Выяснилось, что  даже подойти  к дверям  консульства невозможно.  Сотни
людей сидели  и лежали прямо  на пыльной земле, дожидаясь очереди. Некоторые
ждали  уже  больше  месяца,  слушая  песенку о  Петрике-фендрике, безуспешно
заискивая  перед  консульской  нянькой я шалея от полной неизвестности того,
что с ними будет.
     Надо было пробираться без разрешения.
     Я узнал,  что на Украину уезжает несколько петроградских журналистов из
дешевых, так называемых бульварных газет. У них документы были в порядке.
     Кто-то из журналистов познакомил меня с петроградцами. Они, правда, без
особого удовольствия,  согласились взять меня  с собой  и помочь на границе,
но, как  сказал  их  глава  --  желчный  человек  в серых гетрах  и  золотом
пенсне,-- "только до мыслимого предела". Что  это был за  "мыслимый предел",
он  не объяснил. Да я и сам знал, что если попадусь,  то никто защищать меня
не будет.
     Отъезд был назначен через три дня. За эти три дня ничего не  случилось,
кроме того,  что я узнал  о приезде в Москву  Романина. Я  тотчас поехал  на
Якиманку  в тот дом,  где он жил, но  какая-то сварливая  женщина не пустила
меня  даже в переднюю и сказала, что Романин ночует здесь всего два-три раза
в месяц.
     Я  оставил ему письмо, ушел и  с тех пор потерял  его  след навсегда. И
опять испытал знакомую горечь оттого, что беспрерывно теряю одного за другим
тех людей, каких едва успеваю полюбить.
     Поток людей катился мимо, и ни один человек не остался со  мной хотя бы
на  несколько лет.  Люди мелькали,  быстро  уходили, и  я знал, что вряд  ли
встречу  их  еще раз. И, очевидно, в  виде утешения мне приходили на  память
слова Лермонтова про "жар души, растраченный в пустыне".
     Перед отъездом я обошел все любимые московские места. Из Ноевского сада
я смотрел на Кремль. Над  ним  быстро опускалась гроза. Купола соборов тлели
темным пламенем,  предгрозовой ветер раздувал красные флаги, желтый облачный
вал озарялся изнутри проблесками молний.
     Внезапно,  вырвавшись  из тесного  города, прокатился над головой гром.
Ливень зашумел в деревьях.
     Я  спрятался  в пустой  оранжерее. На полке  стоял  единственный  газон
цветущей пеларгонии, покрытой болезненным румянцем.  Я потрогал этот забытый
или  нарочно  оставленный  здесь  цветок.  Он  тянулся  всеми  листочками  и
венчиками  к  озону,  к  благодатным струям  дождя,  что  лились  на  другие
цветы-счастливцы, выставленные наружу.
     Я  вынес  цветок под дождь. Он затрепетал под ударами  дождевых капель.
Казалось, он оживал на глазах.
     Он был для меня частицей моей любви к России, этот цветок. Воспоминание
о нем вязалось с моими последними днями в  Москве. Я уезжал в неизвестность,
не подозревая, конечно, что вернусь только через пять лет и меня ждет  жизнь
настолько похожая на выдумку, что я даже буду побаиваться писать о ней.
     В предыдущих главах я  рассказал только о том,  что сам видел и слышал.
Поэтому в них нет многих  известных событий тех лет.  Но  я пишу только свое
свидетельство и никоим образом не собираюсь, да  и не могу дать в этой книге
широкую картину первых революционных времен.
     Довольно давно я начал писать эту повесть о своей жизни. Мне много лет,
а повесть я довел пока что до того времени, когда был еще юношей.
     Не знаю,  успею ли я ее написать.  Если бы я мог сбросить со счетов еще
лет десять, то мне хватило бы времени, чтобы написать еще и вторую  повесть,
может быть, более интересную, чем первая,-- вторую книгу о  своей жизни.  Но
не о той жизни, какая  на самом деле была, а о той, какой  она должна была и
могла бы быть, если бы создание собственной жизни зависело только от меня, а
не от ряда внешних и зачастую враждебных причин.
     Это была бы  повесть  о том, что не сбылось, обо всем,  что властвовало
над моим сознанием и сердцем,  о  той  жизни, что собрала в себе все краски,
весь свет и все волнение мира.
     Я вижу  многие главы этой книги так ясно, будто я  пережил их несколько
раз.

Теплушка Риго-Орловской железной дороги

     С  детства  я  отличался пристрастием  к  железным  дорогам.  Возможно,
потому, что мой отец был железнодорожником.
     Выражалось это пристрастие, конечно,  по-мальчишески. Когда наша  семья
проводила  лето где-нибудь вблизи железной  дороги,  я  часами  пропадал  на
соседней станции и  обязательно встречал  и  провожал  вместе  с  дежурным в
красной шапке все поезда.
     Все, связанное с железной  дорогой, до  сих пор овеяно для меня поэзией
путешествий, даже запах каменноугольного дыма из паровозных топок.
     Я  с восхищением смотрел на зеленый маслянистый паровоз,  когда он, все
медленнее  качая блестящие стальные шатуны, останавливался около водокачки и
равномерно  швырял  в  небо свистящую  струю  стремительного  пара,  как  бы
отдуваясь после утомительного перегона.
     Я представлял себе, как этот паровоз  прорывался железной грудью сквозь
ветры, ночь  и  густые  леса,  сквозь цветущую пустыню  земли  и  его  гудок
уносился далеко от  дороги, может быть, в лесную сторожку. А в этой сторожке
такой же мальчик, как я, тоже представлял себе, как сквозь ночь пролетает по
пустошам огненный экспресс и лисица,  поджав лапу,  смотрит издали на него и
тявкает от непонятной тоски. А может быть, от восхищения.
     Когда  отходил  пассажирский поезд, на станции делалось тихо  и  сонно.
Вступала  в  свои  права  жаркая станционная  скука.  Из  зеленой  кадки  на
платформе капала теплая вода. Куры нахально рылись на путях. Цветы табака  в
палисаднике   закрывались   до   вечера.    Утомительно   блестели   рельсы,
отполированные  сотнями вагонных колес. К буферу товарного вагона, стоявшего
на запасном пути, была привязана рыжая лошаденка, запряженная  в телегу. Она
спала, но время от времени сильно подрагивала кожей на спине, чтобы отогнать
назойливых мух.
     Потом издалека доносился яростный дрожащий гудок. Это шел без остановки
товарный поезд. За  станцией высокое полотно дороги уходило дугой в сосновый
лес.  Поезд  вырывался  из  леса  всегда  неожиданно  и  несся   к  станции,
накренившись и изгибаясь на закруглении.
     Мне  казалось, что более  красивого  зрелища я никогда не  видел.  Горы
плотного пара вылетали  из трубы. Паровоз кричал долго  и тревожно.  Поезд с
размаху  влетал  на станцию и проносился,  как головокружение,-- с  железным
лязгом,  торопливым  перебоем  колес и  дикими  вихрями пыли.  Казалось, еще
немного -- и он подымет на  воздух и унесет, как сухие листья, всех людей на
станции. И в первую очередь, конечно, дежурного в красной шапке.
     Товарные  вагоны быстро мелькали.  От них рябило в глазах, но я успевал
иногда заметить на стенках  вагонов белые буквы, обозначавшие разные дороги:
РО (Риго-Орловская),  МКВ (Московско-Киево-Воронежская),  ЮЗ (Юго-Западная),
СПВБ   (Санкт-Петербургско-Варшавская),    РУ   (Рязанско-Уральская),   ПРИВ
(Привислинская), МВР  (Московско-Виндаво-Рыбинская), СВ (Сызрано-Вяземская),
МХС  (Московско-Харьковско-Севастопольская)  и  еще  десятки других.  Иногда
попадались  неизвестные  дороги,  какая-нибудь УСС или ПРИМ,  и я узнавал  у
отца,  что  УСС  -- это  Уссурийская дорога на Дальнем  Востоке,  а ПРИМ  --
Приморская  --  маленькая  дорога от  Петербурга  до Сестрорецка,  идущая по
берегу Финского залива.
     Что говорить! Я завидовал неодушевленным товарным  вагонам  за то,  что
они сами никогда не знали, куда их отправят,-- может быть, во Владивосток, а
оттуда  -- в  Вятку,  из Вятки -- в Гродно, из Гродно  -- в  Феодосию, а  из
Феодосии -- на станцию Навля -- в самое сердце широкошумных брянских лесов.
     Если  бы  можно,  я поселился  бы в уголке  любого товарного  вагона  и
странствовал бы с ним. Какие прелестные  дни я проводил бы на разъездах, где
товарные поезда сплошь  и рядом простаивают по нескольку часов. Я бы валялся
около насыпи  на  теплой  траве,  пил  бы чай  с  кондукторами  на  товарных
площадках, покупал бы землянику у голенастых девчонок, купался бы в соседней
речке,  где прохладно цветут желтые  кувшинки.  А потом,  в пути, сидел  бы,
свесив  ноги,  в  открытых дверях вагона,  ветер от  нагретой за день  земли
ударял бы  в лицо,  на поля ложились длинные бегущие тени вагонов, и солнце,
как  золотой  щит,  опускалось  бы  в  мглистые  дали  русской  равнины,   в
тысячеверстные дали  и оставляло бы на догорающем небе винно-золотистый свой
след.
     Я вспомнил свое детское увлечение товарными  вагонами, когда разыскивал
на запасных путях Брянского вокзала  теплушку Риго-Орловской железной дороги
за номером 717 802.
     В  ней  я  уже  застал  своих  спутников  --  петроградцев. Они  удобно
устроились,  пили  чай  на  перевернутом  ящике  и  рассказывали  изысканные
похабные анекдоты.
     На  меня  они не  обратили  внимания,  едва  поздоровались  и  всячески
старались  показать,  что они  не  хотят меня  знать.  Зачем  же  тогда  они
согласились взять меня с собой?
     Я терялся в догадках. Неужели только для того, чтобы в случае опасности
со стороны властей спасти себя, выдав меня с головой? Документы у них были в
порядке,  но мало  ли что  могло  случиться. А вдруг  власти  к  чему-нибудь
придерутся.  В  этом  случае  такой человек,  как я  --  без  пропуска,  без
разрешения на выезд,-- был для них просто находкой.
     Я  давал  им  возможность  отвести  от  себя  удар,  разыграть   полную
преданность Советской власти и сказать:
     "Вот, товарищи, вы придираетесь к нам, честным советским людям, а между
тем в теплушку  затесался какой-то  подозрительный тип  без  документов. Наш
долг заявить вам об этом. Проверьте его".
     Я  гнал  от  себя  эти мысли.  Мне было стыдно за них. Пять лет назад я
никогда бы так дурно не подумал о незнакомых людях. Но я не  мог  преодолеть
недоверия к этим развязным журналистам.  Особенное отвращение вызывал у меня
короткий  человечек  с  круглыми  маслянистыми  глазами.  Звали  его  Андрей
Борелли,   но,   конечно,   это  был   только   его  псевдоним   для  всяких
сногсшибательных заметок. Между собой журналисты звали его Додей.
     Он все время поддергивал короткие защитные брючки и смеялся, повизгивая
и брызгая слюной.  Лицо его было  обтянуто  ноздреватой,  серой, как каучук,
кожей. Он непрерывно и глупо острил и каламбурил и обо всем говорил с липкой
усмешечкой. Советскую Россию  он  называл "Совдепией",  Москву  --  "красным
первопрестольным пупом", большевиков -- "товарищами переплетчиками".
     Даже глава этой  растленной шайки  -- желчный человек в серых гетрах --
иногда не выдерживал и говорил, морщась:
     -- Вы -- гений словоблудия, Додя, Перестаньте паясничать. Надоело!
     --  То,  что  бело,--  вам  надоело,--  ни  на минуту  не  задумываясь,
каламбурил Додя,-- а то, что красно,-- для вас прекрасно!
     Тогда желчный человек обещал немедленно вышвырнуть Додю  из теплушки, и
тот на минуту успокаивался.
     Ночь прошла спокойно. Поезд едва тащился. Я  не разговаривал  со своими
спутниками  и  придумывал  какой-нибудь  способ,  чтобы  перейти   в  другую
теплушку. Но это было  невозможно.  Всюду ехали  вооруженные красноармейцы и
балтийские  матросы,  а  в нескольких  товарных вагонах везли  кавалерийских
лошадей.
     На следующий день я заметил одно  странное  обстоятельство.  К чемодану
Доди  был привязан синий  эмалированный чайник --  весь  помятый и с отбитой
эмалью.
     Странным  мне  показалось,  что  мои  спутники  бегали  на  станциях за
кипятком  с большой  жестяной кружкой. В чайник  кипяток  они не брали, хотя
кружки им на всех явно не хватало.
     Неожиданная развязка с чайником  наступила на второй день  пути. Поезд,
поминутно останавливаясь, нерешительно втянулся на станцию Брянск. В двери к
нам заглянул красйоармеец из соседней теплушки.
     -- Братва,-- сказал он,-- понимаете,  какая у  нас петрушка  случилась.
Мы, халявы, чайник в дороге упустили. Казенный. Прямо хоть плачь! У вас нету
лишнего чайничка?
     -- Нету! -- отрезал Додя.-- Сами из кружки пьем.
     -- Да вон же у вас эмалированный  чайник привязан,-- простодушно сказал
красноармеец.-- Одолжите на денек. Вернем в сохранности.
     --  Этот  чайник  нельзя,--  злобно блеснув  пенсне, ответил  человек в
гетрах.
     Красноармеец обиделся.
     -- Чего ж это нельзя? -- спросил он.-- Он у вас золотой, что ли?
     -- Течет он, понимаешь? Течет! Никуда не годится. Весь дырявый.
     Красноармеец понимающе усмехнулся.
     -- Чудилы! -- сказал он все так же простодушно. Приспичило вам  таскать
всякую заваль. Скажем, были  бы люди бедные. А то  ведь нет.  Вот  и  чай  с
чистым сахаром пьете, а не с сахарином. Извиняюсь за беспокойство.
     Красноармеец ушел. Путники мои переглянулись, и один из них сказал Доде
свистящим шепотом:
     --  Кретин! Выставил  свой чайник, как кукиш. Они еще долго препирались
вполголоса, потом навалили на чемодан с чайником тюк, а сверху положили
     пальто.
     -- В какой теплушке? -- неожиданно спросил снаружи недовольный голос.--
В этой, что ли?
     --   Так  точно,   товарищ  комиссар.  В  Риго-Орловской.  Додя  быстро
наклонился к  чайнику, схватил его,  поставил к себе на  колено и с натугой,
покраснев так, что
     у него выступили на глазах слезы, отломал жестяной
     носик от чайника и сунул его в карман.
     В теплушку влез, кряхтя, пожилой и недовольный
     комиссар. За ним влез знакомый красноармеец.
     --  Что тут у вас за волынка с чайником? -- спросил комиссар.-- Где тут
чайник? Покажите.
     Додя вытащил из-под тюка изуродованный чайник.
     -- А носик-то от чайника -- тю-тю! -- сказал красноармеец и свистнул. -
Был  тут намедни, а  сейчас  улетел,  как та  певчая  птичка. Как  та  самая
воздушная пленница.
     Комиссар посмотрел на чайник, подумал, потом сказал красноармейцу:
     --  Ну-ка, сбегай,  приведи двух  человек  из  охраны. Он повернулся  к
журналистам.
     -- Ваши документы.
     Журналисты охотно достали  документы, но  руки  у них все  же  дрожали.
Комиссар терпеливо ждал. Он медленно просмотрел все документы и спрятал их к
себе в карман куртки.
     -- У нас документы в полном порядке, товарищ комиссар,-- сказал человек
в гетрах.-- Зачем же вы их отбираете?
     -- Вижу, что в порядке,-- ответил комиссар и выжидательно повернулся ко
мне.
     -- Вот, товарищ комиссар, какая история,-- торопливо  заговорил человек
в гетрах.-- В нашей теплушке оказался вот этот гражданин. Сел в Москве, хотя
мы и возражали. Насколько мы знаем, у него нет ни пропуска, ни разрешения на
переход  границы. Его  в  первую  очередь  следовало бы проверить.  Мы,  как
лояльные  советские граждане,  собирались заявить вам об этом. Да вот --  не
успели.
     --  А откуда  вы  заключили,  господа  лояльные  советские  граждане,--
спросил  комиссар,--  что  у  него  нет ни пропуска, ни  разрешения?  Вы его
знаете