?
     -- Нет, совершенно не знаем.
     --  Чтобы клепать  -- надо знать,-- наставительно заметил комиссар.-- А
этих человечков с бриллиантами в носиках  чайников мы уже выудили пять  штук
за неделю. Фантазия нужна в таких делах! Фантазия!
     Комиссар постучал согнутыми пальцами но чайнику.
     -- Так вот, граждане, пожалуйте. Поговорим. Вещички пока оставим здесь.
Сидоров, Ершиков,--  сказал  он  двум вооруженным  красноармейцам,  стоявшим
около теплушки,-- взять их ко  мне. А  этого,--  он показал на меня,--  пока
оставить.  И смотрите, чтобы по дороге они  ничего не выкинули  из карманов.
Попятно?
     -- Понятно! -- охотно ответили красноармейцы.-- Не первый  раз, товарищ
комиссар.
     Журналистов  увели.  Комиссар ушел вслед за ними. Я остался  в теплушке
один. Вскоре красноармейцы вернулись и молча забрали вещи журналистов.
     Я ждал. Прошел  час. Из стоявшего неподалеку агит-вагона вышей голый до
пояса,   заспанный  босой  человек  с  огромной  всклокоченной  шевелюрой  и
клочкастой бородой.  Он  вытащил  из  вагона  лист фанеры, кисти и  банки  с
красками,  прислонил фанеру к  вагону, поплевал на руки,  взял кисть и одним
махом нарисовал сажей толстяка в цилиндре. Из живота у толстяка, распоротого
штыком, сыпались деньги.
     Потом клочкастый человек почесал за ухом  и  написал сбоку  на  плакате
красной краской:
     Никогда буржуйское золотое пузо
     Не ожидало такого конфуза.
     Матросы  в соседней теплушке загрохотали. Клочкастый человек не обратил
на это никакого внимания, сел на ступеньку вагона и начал скручивать толстую
папиросу из махорки.
     В это время пришел красноармеец и потребовал меня к комиссару. Все было
кончено. Я захватил свой чемодан, и мы пошли.
     Комиссар  помещался в товарном вагоне на заросшем одуванчиками запасном
пути. В дверях вагона стоял чистенький пулемет.
     Комиссар сидел за дощатым столом  и курил. Он долго и задумчиво смотрел
на меня.
     -- Выкладывайте,-- сказал он  наконец.-- Куда держите путь  и по какому
случаю? И документы, кстати, покажите.
     Я понял, что надо действовать начистоту.  Я рассказал комиссару о своих
злоключениях с разрешением на выезд.
     -- А что касается  документов, то  у меня  самый важный документ -- вот
это  письмо,--  сказал  я и положил на стол перед  комиссаром  письмо сестры
Гали.-- Других нет.
     Комиссар поморщился и начал медленно читать письмо. Читая, он несколько
раз  взглянул на меня. Потом  сложил письмо, всунул его в конверт и протянул
мне.
     -- Документ подлинный,-- сказал он.-- Удостоверение какое-нибудь есть?
     Я протянул ему удостоверение.
     --  Садитесь,--  сказал  он,  достал  бланк с печатью  и  начал  что-то
тщательно в него вписывать, изредка заглядывая в мое удостоверение.
     -- Вот! -- сказал он наконец и протянул мне бланк.-- Это вам разрешение
на выезд!
     --  Спасибо,-- сказал я растерянно,  и  голос у меня сорвался. Комиссар
встал и потрепал меня по плечу.
     --  Ну, ну!  --  сказал он  смущенно.-- Волноваться вредно. Поклонитесь
вашей матушке. Скажите,  от комиссара Анохина Павла Захаровича. Удивительная
старушка, должно быть. Ишь чего надумала -- идти пешком в Москву.
     Он протянул мне  руку. Я крепко  пожал ее, не в силах что-либо сказать.
Он же поправил ременной пояс с маузером и заметил:
     --  А  того  субчика  с  бриллиантами  в  чайнике  придется  разменять.
Остальных отпустили. Я  распорядился перевести вас в другую теплушку. С ними
вам ехать нельзя. Ну, счастливо. Так не забудьте поклониться вашей матушке.
     Я   ушел  оглушенный.   С  невероятным   трудом  я   сдерживал   слезы.
Красноармеец, провожавший меня в новую теплушку, это заметил.
     --  За  такого  комиссара,-- сказал он,--  две жизни отдать  не  жалко.
Рабочий  с Обуховского завода, петроградский. Ты запомни,  как  его зовут,--
Анохин Павел Захарович. Может, еще где с ним и встретитесь.
     Поместили меня в теплушку, где было всего два человека -- пожилой певец
и  худенький  болтливый  подросток   Вадик  --  нескладный,  простодушный  и
отзывчивый  мальчик. Оба  они  ехали из Петрограда,  певец -- к единственной
дочери, работавшей врачом в  Виннице, а Вадик  -- к  маме в Одессу. В зимние
каникулы 1917 года Вадик поехал из Одессы в Петроград погостить к деду и там
застрял на полтора года. Все это происшествие казалось ему очень интересным.
     Мы спокойно доехали до пограничной в  то время между Россией и Украиной
станции Зерново (Середина Буда).
     Около  Зернова  поезд остановился  ночью  на  полустанке на  краю леса.
Отсюда тянулись к северу Брянские  леса,  и здесь рядом  находились те милые
места, где я так часто бывал в детстве.
     Не спалось.  Мы с певцом  выскочили из теплушки и пошли по  проселочной
дороге.  Она тянулась по опушке леса в  неясные ночные поля. Шуршали  хлеба,
низко над ними загорались и, подрожав розовым огнем, гасли зарницы.
     Мы  сели на  старый, давным-давно поваленный бурей вяз у дороги.  Такие
одинокие  обветренные вязы среди лугов и полей  всегда почему-то  напоминают
крепких стариков в сермягах со спутанными ветром седыми бородами.
     Певец, помолчав, сказал:
     -- Каждый  по-своему верит в Россию. У каждого есть свое доказательство
этой веры.
     -- А какое у вас доказательство?
     --  Я  певец.  Понятно,  какое может быть у  меня  доказательство.-- Он
немного помолчал и вдруг запел печально и протяжно:
     Выхожу один я на дорогу,
     Сквозь туман кремнистый путь блестит.
     Ночь тиха, пустыня внемлет богу,
     И звезда с звездою говорит...
     Я  давно считал, что нет ничего более гениального в русской поэзии, чем
эти лермонтовские стихи. И, несмотря на слова  Лермонтова, что оп  ничего не
ждет от жизни и ничуть не жалеет о прошлом, было ясно, что сказал он об этом
вопреки себе, именно  потому, что жалеет о прошлом и  ждет от жизни  хотя бы
обманчивых, но щемящих сердце мгновений.
     Над хлебами пробежал ветер.  Они заволновались  с  каким-то  сыплющимся
шелестом. Сильнее полыхнула зарница, и забормотал спросонок гром.
     Мы пошли обратно к полустанку.  Я сорвал в темноте  какую-то травинку и
только наутро увидел, что это душистая кашка, самый застенчивый и прелестный
цветок русской земли.

Нейтральная полоса

     Утром поезд пришел в Зерново. По теплушкам прошел  пограничный контроль
и проверил разрешения на выезд.
     Нашу теплушку вместе с несколькими другими отцепили от поезда, и старый
маневровый паровоз  потащил  нас к  границе, к  так  называемой "нейтральной
полосе". Двери в  теплушках закрыли  и поставили около них  красноармейцев с
винтовками.
     Наконец поезд остановился. Мы вышли. Теплушки стояли в сухом поле возле
путевой будки. Ветер  нес пыль. Несколько крестьянских подвод было привязано
к шлагбауму. Возчики -- старики с кнутами -- покрикивали:
     "Кому на ту сторону, на Украину? Пожалуйте!"
     -- Далеко? -- спросил я старика с редкой бородкой.
     -- Да какое там далеко! Три версты, а там уже и немец. Поехали!
     Мы  сложили свои вещи на телегу, а сами пошли рядом. За нами потянулись
остальные   подводы.  Позади   я   увидел   своих  спутников   по   теплушке
Риго-Орловской дороги. Они шли за подводой и о чем-то возбужденно и радостно
говорили.  Доди  с ними  не  было.  Человек в  серых гетрах совершенно  дико
выглядел  здесь, среди полей,  на дороге, где  ветер  крутил  столбы  пыли и
орешник шумел листвой по оврагам.
     Когда мы отъехали  с километр, человек в гетрах остановился, повернулся
к северу, к России, погрозил в ту сторону кулаком и грубо выругался. Возница
испуганно взглянул на него и с сожалением покачал головой.
     Я, кажется,  упоминал где-то, что  моя мать верила  в закон  возмездия.
Никакой  подлый,  бесчеловечный  или  коварный  поступок, говорила  она,  не
остается  не отмщенным.  Рано или поздно, но возмездие придет. Я посмеивался
над этим маминым суеверием, но в этот день почти поверил в закон возмездия.
     Мы  спустились  в  лощинку,  поросшую  орешником.   Возчик  наш   начал
нервничать и понукать лошаденку.
     Мы   миновали   дно   лощинки  и   начали  подниматься  по  склону   на
противоположную сторону.  В  это время из орешника вышел человек  в папахе и
фиолетовых пыльных  галифе. В  опущенной руке он  держал маузер. На груди  у
человека перекрещивались две холщовые ленты с патронами.
     Вслед  за человеком в галифе из кустов вышло несколько парней, одетых в
шинели,  бушлаты  и  вышитые украинские  рубахи. Все они  были с обрезами  и
шашками, а кое у кого на поясе висели ручные гранаты "лимонки".
     Человек в фиолетовых галифе поднял маузер  и выстрелил в воздух. Телеги
тотчас остановились.
     --  Кто пропустил? --  закричал  человек  в фиолетовых галифе  плачущим
голосом.
     -- Пограничный отряд,--  растерянно ответил  журналист  в серых гетрах.
Человек в фиолетовых галифе вышел на  дорогу как раз  около подводы с вещами
журналистов.
     --  В карман  себе  пропустил!  -- закричал  человек  в  галифе.-- Вещи
осматривали?
     -- Осматривали.
     -- В карман себе осматривали! Документы смотрели?
     -- Смотрели.
     -- В карман себе смотрели. А ну, ребята, берись! Разом!
     Парни начали  сбрасывать с телег чемоданы. Журналист в гетрах закричал.
Человек в фиолетовых галифе ударил его в зубы рукояткой маузера и сказал:
     -- Заработал?  Так помолчи, буржуйское отродье, пока я не влепил тебе в
котелок хорошую блямбу.
     Человек  в гетрах, прижав ко рту окровавленный платок, шарил  в пыли на
дороге, разыскивая сбитое пенсне.
     Парни начали рубить  шашками  кожаные чемоданы. Они разрубали  их очень
умело и ловко -- крест-накрест. Очевидно, открывать чемоданы  или выламывать
замки не было времени. Парни  заметно  торопились и все время посматривали в
сторону советской границы.
     Наш возчик тихонько тронул лошадь,  незаметно проехал несколько шагов и
остановился. Парни  вытаскивали из чемоданов вещи, смотрели на свет рубахи и
простыни и все ненужное швыряли в пыль.
     --  Шукают,--  тихо объяснил нам  возница.--  Вы  идите  вперед, только
тихонько, вон до того кустика. За ним поворот, и нас уже не будет видно. А я
помалу подъеду, может, они нас и не заметят.
     Мы прошли за куст, а возница,  то  трогая лошадь,  то останавливая  ее,
вскоре  заехал за куст и после этого начал нахлестывать лошадь. Мы поднялись
на изволок,  и  лошадь понеслась вскачь.  Мы бежали за телегой минут десять.
Потом возница остановился.
     Мы закурили, и возница рассказал, что в нейтральной полосе бродит шайка
атамана  Козюбы  и грабит  всех  проезжающих. В  вещах ищут главным  образом
драгоценности  и деньги. При этом сильно торопятся, так  как хотя  советским
пограничникам и не полагается заходить в нейтральную полосу, но они время от
времени налетают на бандитов и беспощадно их расстреливают.
     Мы  удрученно молчали.  Никакой радости от того, что мы  избавились  от
бандитов, у нас почему-то не было.
     Дорога  тянулась  по  обширной  порубке среди  пней.  Садилось  солнце.
Красноватый его свет падал на вершины редких уцелевших сосен.
     Я шел, задумавшись.  Внезапно  я вздрогнул  и поднял  глаза  от резкого
металлического окрика:
     -- Хальт!
     Посреди  дороги стояли два немецких солдата в темных шинелях и стальных
касках. Один из них держал под уздцы хилую,  больную кострецом лошадь нашего
возницы.
     Немцы потребовали пропуск. У меня пропуска не было.
     Приземистый  немец,  очевидно,  догадался об  этом  по моему  лицу.  Он
подошел ко мне, показал в сторону России и крикнул: "Цюрюк!"
     -- Дайте ему пять карбованцев царскими  грошами,-- сказал возница,-- да
и  поедем далее до  хутора  Михайловского.  Пусть,  собака,  не  морочит нам
голову.
     Я протянул немцу десятирублевку. "Но! Но!" --закричал он  раздраженно и
затряс головой.
     -- Чего вы ему суете десятку,-- рассердился возница.-- Я же вам сказал:
дайте  пятерку. Они только их и берут. Потому что царские пятерки печатаются
у них в Германии.
     Я дал немцу пятирублевку. Он поднес палец к каске и махнул рукой:
     -- Фа-ар!
     Мы  поехали. Я. оглянулся.  Немцы крепко  стояли среди песчаной дороги,
расставив  ноги  в  тяжелых  сапогах,  и,  посмеиваясь,  закуривали.  Солнце
поблескивало на их касках.
     Острый  комок подкатил к  горлу. Мне показалось, что России  нет  и уже
никогда не будет, что все потеряно и жить дольше  ни к чему. Певец как будто
угадал мои мысли и сказал:
     -- Боже  милостивый,  что же это такое  случилось  с  Россией! Какой-то
дрянной сон.
     Вадик  тоже  остановился,  посмотрел   на  немцев,  углы  губ   у  него
опустились, задрожали, и он громко, по-детски заплакал.
     --  Ничего, хлопчик,--  пробормотал возница.-- Может, и не так скоро, а
все одно отольются им наши слезы.
     Он дернул за  вожжи, и телега заскрипела по  глубокому рыжему песку, со
следами немецких подкованных сапог.
     На  севере,  где  осталась  Россия,  густела  над  порубками  розоватая
вечерняя мгла. На  обочине дороги цвела маленькими островками лиловая кашка.
И почему-то от этого стало  спокойнее  на сердце. "Посмотрим, чья возьмет,--
подумал я.-- Посмотрим!"

"Гетман наш босяцкий"

     До  поздней  осени  я  прожил  в  Копани,  потом  уехал  в Киев,  чтобы
устроиться там и перевезти в город маму и сестру.
     Устроиться мне  удалось  не  сразу.  В конце  концов, я начал  работать
корректором в  единственной  более или  менее  порядочной  газете  "Киевская
мысль". Когда-то эта газета знала лучшие дни. В  ней сотрудничали Короленко,
Луначарский  и  многие  передовые  люди.  При немцах же и гетмане  "Киевская
мысль" тоже пыталась держать себя независимо, но это ей не всегда удавалось.
Ее постоянно штрафовали и несколько раз угрожали закрыть.
     Я снял две тесные комнаты в небольшом доме около Владимирского собора у
чрезмерно чувствительной старой девы немки Амалии  Кностер. Но привезти маму
и Галю в Киев мне не удалось,-- внезапно город был обложен петлюровцами. Они
начали правильную его осаду.
     Окна  моей  комнаты выходили  в  сторону  Ботанического  сада. Утром  я
просыпался от канонады, непрерывно обегавшей по кругу весь Киев.
     Я  вставал, затапливал  печку,  смотрел  на  Ботанический  сад, где  от
орудийных ударов  с веток осыпался  иней,  потом снова  ложился,  читал  или
думал. Мохнатое зимнее утро, треск поленьев в печке и гул орудийной стрельбы
-- все это создавало хотя  и не совсем  обыкновенное и непрочное,  но все же
состояние странного покоя.
     Голова была  свежая, мылся я  ледяной водой из  крана.  Запах  кофе  из
комнаты девицы Кностер почему-то вызывал представление о сочельнике.
     В  то  время я  начал много писать.  Как это  ни  странно, мне помогала
осада. Город был сжат кольцом, и так же были сжаты мои мысли.
     Сознание, что Киев отрезан от мира, что из него никуда нельзя  выехать,
что осада, очевидно, будет длиться долго, что теперь уже ничего не поделаешь
и   нужно   только   ждать,--  это  сознание  придавало   жизни  легкость  и
беззаботность.
     Даже  девица  Амалия  Кностер  привыкла к  канонаде, как к  устойчивому
распорядку суток.  Когда  огонь  изредка  затихал,  она  нервничала.  Тишина
предвещала неожиданности, а это было опасно.
     Но   вскоре  тихий   гром   снова  начинал  опоясывать   город,  и  все
успокаивались. Опять можно было читать, работать, думать, снова закономерной
чредой  приходило   пробуждение,   работа,   голод   (вернее--впроголодь)  и
освежающий сон.
     У  Амалии  я  был единственным постояльцем. Она  сдавала комнаты только
одиноким  мужчинам, но без всяких лукавых намерений.  Просто она  терпеть не
могла женщин.  Она тихо влюблялась по очереди в каждого жильца, но  ничем не
выражала эту  влюбленность,  кроме  мелких  забот  или  внезапного  тяжелого
румянца. Он заливал ее  длинное желтое лицо при любом слове,  которое  могло
быть истолковано как намек на опасную область любви или брака.
     Она  восторженно  отзывалась   обо  всех  прежних  жильцах  и  искренне
огорчалась  тем,  что все они, будто  сговорившись, переженились  на злых  и
жадных женщинах и после этого съехали с квартиры.
     В прошлом Амалия была  гувернанткой в богатых  киевских  домах, скопила
немного денег и наняла квартиру. Жила  она тем,  что сдавала комнаты  и шила
белье.
     Но, несмотря на бывшую профессию  гувернантки, чопорности  у  Амалии не
было. Вообще она была доброй, скучной и одинокой женщиной.
     В  Амалии меня удивляло  то  обстоятельство,  что к  немцам, занимавшим
Киев, она, сама немка, относилась враждебно и считала их грубиянами.
     Ко мне она относилась с несколько застенчивой  симпатией,  очевидно, за
то,  что я читаю и пишу по ночам. Она считала меня писателем и даже решалась
изредка заводить со  мной разговор о литературе и о своем  любимом  писателе
Шпильгагене. Она сама прибирала мою комнату. Потом  я  находил  в книгах  то
засушенные цветы, то открытку с пышной георгиной. Но в своем внимании Амалия
не была назойливой, и дружба наша ни разу не нарушалась.
     Только по большим праздникам к  ней приходили  подруги  --  престарелые
бонны-немки и швейцарки  в тальмах  с атласными завязками, с ридикюлями  и в
гамашах.
     Амалия  вытаскивала стопки  салфеточек с  вышитыми  котятами,  мопсами,
анютиными глазками и незабудками,  раскладывала все это богатство на столе и
подавала знаменитый базельскии кофе (она была родом из Базеля).
     Бонны  ели и пили весьма  деликатно и вели беседу,  сплошь состоящую из
восклицаний удивления и ужаса.
     В это  избранное общество допускался только один  мужчина --  комендант
дома, он же счетовод Юго-Западной дороги,-- человек с пышной фамилией -- пан
Себастиан Ктуренда-Цикавский.
     То был  всегда петушащийся  стриженый  ежиком человечек с  нафабренными
усиками сутенера и  маленькими, как пуговки,  заносчивыми глазами.  Он носил
кургузый  синий  пиджак  в табачную полоску с пришитым  к  грудному  карману
лоскутком лиловой шелковой материи, символически заменявшим  засунутый якобы
в этот карман франтоватый платок. Кроме того, он носил розовые воротнички из
целлулоида и галстук  бабочкой. Всегда нечистые эти воротнички из целлулоида
назывались  в  то  время "счастьем холостяка".  Мыть их  было  нельзя. Грязь
стирали с них обыкновенной школьной резинкой.
     От пана  Ктуренды исходил сложный запах  усатина,  табачного перегара и
самогона. Мутный этот самогон он гнал из пшена в своей полутемной комнате.
     Ктуренда  был  холостяком и жил  с  матерью --  робкой  старушкой.  Она
боялась  сына,  особенно  его учености.  Пан  Ктуренда  любил поражать  этой
ученостью жильцов нашего дома и выражал ее несколько витиевато.
     --  Имею  вам сказать,-- говорил он таинственно,-- что книга Вейнингера
"Пол и характер" есть фиксация сексуального вопроса в его наилучшем аспекте.
     В своих беседах у Амалии пан Ктуренда сексуальных вопросов  не касался,
но приводил в трепет гувернанток рассуждениями  о божественном происхождении
власти "ясновельможного пана гетмана Скоропадского".
     Я  видел в жизни много  дураков,  но такого  непробиваемого идиота  еще
никогда не встречал.
     Жизнь  в  Киеве  в  то время напоминала  пир  во  время чумы. Открылось
множество  кофеен и ресторанов, где сладостей и еды хватало не больше чем на
тридцать  посетителей.  Но внешне все производило  впечатление  потрепанного
богатства.   Население   города  почти   удвоилось  за  счет   москвичей   и
петроградцев.  В  театрах  шла "Ревность"  Арцыбашева и венские оперетты. По
улицам проезжали патрули немецких улан с пиками и черно-красными флажками.
     Газеты скупо писали о событиях в Советской России. Это была беспокойная
тема.  Ее предпочитали не  касаться. Пусть  всем  кажется, что  жизнь  течет
безоблачно.
     На скетинг-ринге катались  на  роликах  волоокие  киевские красавицы  и
гетманские