ла  это так, будто отец уже  мог знать  о смерти Чехова, но по
легкомыслию своему не придавал этому значения и не огорчался.
     Я обиделся  за  отца,  но все же пошел  на реку.  Со  мной пошел и Глеб
Афанасьев. Он неожиданно стал очень серьезным.
     - Да, Костик!..- сказал он мне по дороге и тяжело вздохнул.
     Я сказал отцу, что умер Чехов. Отец сразу осунулся и сгорбился.
     - Ну вот,-  сказал он растерянно,- как же это так...  Не  думал я,  что
переживу Чехова...
     Мы  возвращались  мимо крокетной площадки.  На ней  валялись  брошенные
молотки  и  шары.  В липах шумели  птицы,  сквозило солнце,  падало зелеными
пятнами на траву.
     Я  уже читал Чехова  и очень его любил. Я шел и думал, что такие  люди,
как Чехов, никогда не должны умирать
     Через  два дня  Володя Румянцев уехал в Москву на похороны Чехова.  Мы:
провожали  его  до  станции Синеверки. Володя вез  корзину  с цветами, чтобы
положить их на  чеховскую  могилу. Это были  обыкновенные полевые цветы.  Мы
собрали их  в лугах и  в  лесу. Мама упаковала  их, переложила сырым  мхом и
прикрыла мокрой холстиной. Мы старались нарвать побольше деревенских цветов,
потому  что были  уверены,  что  их  любил Чехов. Мы собрали  много  купены,
гвоздики, золототысячника  и  ромашки. Только тетя  Маруся нарезала в  парке
немного жасмина.
     Поезд  отошел вечером.  Из  Синезерок  мы возвращались в Ревны пешком и
пришли домой  только  на рассвете.  Молодой месяц низко  висел над  лесом, и
нежный его свет блестел в дождевых лужах. Недавно прошел дождь. Пахло мокрой
травой. В парке  куковала запоздалая  кукушка. Потом  луна зашла, загорелись
звезды, но  их скоро закрыл рассветный туман.  Он  долго  шуршал,  стекая  с
кустов, пока не взошло и не пригрело землю спокойное солнце.
     Я был, конечно, мальчишкой
     Инспектор Бодянский быстро вошел к нам в третий класс. Бодянский был  в
новом форменном сюртуке. Глаза инспектора хитро блестели. Мы встали.
     - По случаю высочайшего манифеста о даровании нашему народу гражданских
свобод,-  сказал  Бодянский,- занятия  в  гимназии прекращаются на три  дня.
Поздравляю! Складывайте книги и ступайте домой. Но советую не путаться в эти
дни у взрослых под ногами.
     Мы  выбежали  из  гимназии.  В  тот год стояла  необыкновенная осень. В
октябре  еще  жарко грело  солнце. Сады, убранные сухим  золотом,  почти  не
роняли его на дорожки и горели во всей красоте. Мы ходили в летних шинелях.
     Мы высыпали на улицу и увидели около длинного здания университета толпы
с красными флагами. Под колоннами университета говорили речи. Кричали "ура".
Вверх летели шапки.
     Мы влезли на ограду  Николаевского сквера, тоже кричали "ура" и бросали
в  воздух  фуражки. Падая,  они  застревали в  каштанах.  Мы трясли каштаны,
листья сыпались на нас трескучим  дождем. Мы  хохотали и были  в восторге. У
нас  на шинелях  были уже приколоты красные банты.  Черный бронзовый Николай
Первый стоял,  выставив ногу,  на постаменте среди сквера и надменно смотрел
на этот беспорядок.
     Толпа затихла, красные  флаги склонились,  и мы услышали  торжественное
пение:
     Вы жертвою пали в борьбе роковой...
     Все  начали  опускаться  на  колени.  Мы  тоже  сняли  фуражки  и  пели
похоронный марш, хотя и не знали всех слов. Потом толпа поднялась с колен  и
двинулась мимо ограды Николаевского сквера. Я увидел  в толпе старшего брата
Борю и нашего жильца, студента-черногорца Марковича.
     - Иди сейчас же домой! - сказал мне  Боря.- И не смей  один выходить на
улицу.
     - Я хочу с тобой,- робко сказал я.
     - Тебя задавят.  Ступай  домой. Завтра  все увидишь. Мне очень хотелось
идти вместе с этой счастливой
     и торжественной толпой. Но Боря уже исчез.
     Где-то  далеко впереди  загремел оркестр, и я  узнал крылатые, звенящие
звуки марсельезы:
     Отречемся от старого мира,
     Отряхнем его прах с наших ног!
     Я  перелез  через ограду  и  смешался с  толпой.  Девушка в каракулевой
шапочке, должно быть, курсистка, протянула мне руку, и мы пошли. Я ничего не
видел перед Собой, кроме спин. На крышах стояли люди и махали нам шайками.
     Когда мы проходили мимо Оперного театра, я услышал топот копыт.  Я влез
на тумбу и  увидел цепь конных городовых.  Они пятились, давая толпе дорогу.
Вместе  с  городовыми  пятился  и толстый полицмейстер. Он держал  руку  под
козырек и снисходительно улыбался.
     Я  слез  с тумбы  и  опять уже  ничего  не видел.  Только  по  вывескам
магазинов  я узнавал, куда мы идем. Вот мы спускаемся по Фундуклеевской мимо
театра  Бергонье,  вот  поворачиваем на  Крещатик  и идем мимо  кондитерской
Кирхгейма. Мы миновали Лютеранскую улицу и книжный магазин Идзиковского.
     - Куда мы идем? - спросил я девушку в каракулевой шапочке.
     -  К городской думе. Там  будет митинг. Мы теперь свободные, как птицы.
Вы понимаете?
     - Понимаю,- ответил я. - Где вы живете? - неожиданно спросила она.
     - На Никольско-Ботанической.
     - Родители знают, что вы на демонстрации?
     - Все сейчас  на демонстрации,-  ответил я, стараясь  обойти разговор о
родителях.
     Мы  прошли магазин  сухих  фруктов  Балабухи  и  Николаевскую  улицу  и
остановились. Дальше идти было нельзя. До самой думы стояла густая толпа. На
крыше думы блестел позолоченный архистратиг Михаил - герб города  Киева. Был
виден  широкий думский балкон.  На нем стояли  люди без шапок.  Один  из них
начал говорить, но ничего не было слышно. Я видел только, как ветер  шевелил
его седые волосы.
     Кто-то схватил меня за плечо. Я оглянулся. Сзади стоял латинист Субоч.
     - Паустовский Константин,-оказал он строго,  но глаза его смеялись,-  и
ты здесь! Немедленно отправляйся домой.
     - Не беспокойтесь, он со мной,- сказала девушка.
     - Извините, мадемуазель, я не знал,-вежливо ответил Субоч.
     Толпа подалась назад и отделила  нас от  Субоча.; Девушка взяла меня за
руку, и мы начали пробираться к тротуару.
     - Спокойно, граждане! - крикнул рядом хриплый голос.
     Стало очень тихо. Девушка выбралась со мной на тротуар. Она тащила меня
к стене желтого дома со сводчатыми воротами. Я узнал здание почтамта.
     Я не понимал, почему она так крепко держит меня и тащит в подворотню. Я
ничего  не видел,  кроме  человеческих  спин и голубей  -  они  носились над
толпой,  поблескивая на  солнце,  как  листы бумаги.  Где-то  далеко пропела
труба: ти-ти-та-та! ти-ти-та-та! Потом опять стихло.
     - Товарищи солдаты!  - снова крикнул  надорванный  голос,  и  сейчас же
после этого  сильно  треснуло, будто  рванули коленкор.  На  нас  посыпалась
штукатурка.
     Голуби  метнулись  в  сторону,  и  небо  оказалось  совершенно  пустым.
Раздался второй треск, и толпа бросилась к стенам.
     Девушка втащила меня во двор, и  последнее, что я  видел на  Крещатике,
был  маленький  студент  в  расстегнутой шинели.  Он вскочил  на  подоконник
магазина Балабухи и поднял черный браунинг. -Что это? - спросил я девушку.
     - Стреляют! Войска стреляют.
     - Зачем?
     Она не ответила. Мы бежали с ней через узкие и  запутанные дворы. Сзади
были  слышны крики,  выстрелы,  топот ног. День  сразу  потемнел и затянулся
желтым дымом. Мне было трудно бежать из-за ранца. В нем гремели книги.
     Мы выбежали дворами на  Прорезную улицу и поднялись к Золотым  Воротам.
Мимо  нас промчались  две лакированные  кареты  скорой помощи. Нас обгоняли,
задыхаясь,  бледные  люди. На  Прорезной  проскакал  отряд  казаков. Впереди
скакал  офицер  с  обнаженной  шашкой.  Кто-то пронзительно  свистнул  вслед
казакам, но они не остановились.
     -  Боже, какая  подлость! - повторяла  девушка.-  Какая западня!  Одной
рукой дать свободу, а другой - расстреливать!
     Мы   сделали   большой  круг  и  мимо  Владимирского  собора   вышли  к
Николаевскому скверу - как раз к тому  месту, где недавно я висел на ограде,
кричал "ура" и махал фуражкой.
     - Спасибо,- сказал я девушке.- Отсюда близко. Я дойду сам.
     Девушка ушла. Я прислонился к ограде  сквера и снял  фуражку - она  мне
давила  голову.  Голова  сильно  болела.  Мне  было   страшно.   Около  меня
остановился  старик в  котелке  и  спросил, что  со  мной. Я не  мог  ничего
ответить. Старик покачал головой и ушел.
     Я  натянул  фуражку  и  пошел  к  себе  на Никольско-Ботаническую.  Уже
темнело. Багровый закат светился в окнах. В это время обыкновенно загорались
фонари. Но сейчас их почему-то не зажигали.
     На углу нашей улицы  я увидел маму. Она  быстро шла  мне навстречу. Она
схватила меня за плечи, потом вдруг крикнула:
     - Где Боря? Ты не видел Борю? - Там! - показал я в сторону Крещатика.
     - Иди домой! - сказала мама и побежала вверх по улице.
     Я  постоял, посмотрел ей вслед и побрел домой. На нашей улице было, как
всегда, пустынно. В  окнах уже горел свет. Я увидел лампу с зеленым абажуром
на . столе в папином кабинете. У открытой калитки стояла горничная Лиза. Она
сняла с меня ранец, вытерла мне лицо своим платком и сказала:
     - Гулена! С ума сойти из-за вас!  Идем,  умоешься. Дома я застал только
Галю и Диму. Галя ходила по комнатам, натыкалась на стулья и повторяла: "Где
же  все? Где же все?" Дима сидел на подоконнике и прислушивался. Он не попал
на демонстрацию. Ему хотелось услышать  ружейную стрельбу. Он надеялся,  что
услышит ее, сидя на подоконнике.
     Я умылся. Лиза дала мне горячего молока. Я все время всхлипывал.
     - Ты видел убитых? - спросил меня Дима.
     - Ara! - промычал я, ничего не соображая.
     - Не лезь к нему! - сердито сказала Галя.- Видишь, на кого он похож!
     Потом  наконец  пришла  мама  вместе с Борей.  Боря был  в  пыли и  без
фуражки. Он странно улыбался, будто его оглушили. Вскоре после мамы вернулся
студент Маркович. Он рассказал, что видел много убитых и раненых.
     Мама  опустила  шторы на  окнах и  приказала Лизе  никому  не открывать
дверей, не разузнав, кто звонит. Потом мама услала меня спать. Перед тем как
лечь,  я поднял штору и посмотрел на  улицу.  Фонари до  сих пор  не горели.
Непонятный серый свет падал  на крыши. Было так тихо, будто город  вымер. По
соседней улице проскакал всадник, и снова все смолкло.
     Я опустил  штору,  разделся и лег. Я смотрел на  толстые стены и думал,
что этот  двухэтажный  дом  похож на крепость. Никакие  пули его не пробьют.
Потрескивал  золеный язычок лампадки.  Я  начал  дремать. Сквозь  дремоту  я
услышал звонок, торопливые шаги,  потом голос отца. Он ходил  по столовой из
угла  в угол и все время говорил. Утром мама сказала, чтобы я никуда не смел
уходить дальше нашего двора. Я огорчился и решил совсем не выходить из дому.
Я  накинул  шинель,  уселся на  балконе  и начал  учить заданные  нам  стихи
Некрасова. Но  я  успел выучить  всего две строчки:  "Поздняя  осень.  Грачи
улетели.  Лес  обнажился,  поля  опустели".  Меня  все  отвлекало.  Проехала
пожарная   команда.  Потом   из  флигеля  вышел  штабс-капитан   Задорожный,
черносотенец и грубиян. На нем была серая шинель, портупея, а на боку, кроме
шашки, висел в кобуре  револьвер. За ним на крыльцо  вышла его жена - тощая,
как гладильная доска, растрепанная женщина с синими  подтеками  под глазами.
На ней качался японский черный халат, вышитый павлинами.
     Задорожный  недавно  вернулся  с   японской  войны  с  двумя  огромными
сундуками.  В  сундуках были  куски  чесучи,  халаты, веера  и  даже  кривой
китайский меч. "Герой Мукдена!" - насмешливо называл Задорожного отец.
     -  Жорж,-  жеманно  пропищала  Задорожная,-   имейте  в  виду,  что   я
беспокоюсь.
     - Пустое, мой друг!  -браво ответил Задорожный и поцеловал ей руку.- Мы
только прикончим весь этот гевалт.
     И он ушел не оглядываясь.
     Только что  окончилась японская война, и мы, дети, наравне со взрослыми
огорчались и негодовали.
     Мы  слышали разговоры  взрослых  о бездарном  командовании,  о "тюфяке"
Куропаткине,     предательстве     Стесселя,     сдаче     Порт-Артура     и
казнокрадах-интендантах.  Самодержавная Россия расползалась  в  клочья,  как
прелое рядно.
     Но  вместе с тем  мы слышали  разговоры взрослых  о  мужестве и великой
выносливости русского солдата, о том, что так дальше продолжаться не может и
что пришли сроки народному долготерпению.
     Самым страшным ударом  для нас была гибель русского флота под  Цусимой.
Как-то Боря показал мне листок бумаги.  На нем были отпечатаны на гектографе
бледные лиловые строчки. Их едва можно было прочесть.
     - Это прокламация?  - спросил  я. Мне пришлось уже несколько раз читать
прокламации, расклеенные на стенах нашей гимназии.
     - Нет,- ответил Боря,- это стихи. Я с трудом разобрал их начало:
     Довольно, довольно, герои Цусимы!
     Вы жертвой последней легли.
     Она уже близко, она у порога,
     Свобода родимой земли!
     Свобода!  Я  тогда еще  смутно  представлял  себе,  что  это  такое.  Я
представлял ее  такой, как на  аллегорической  картине, висевшей  в  папином
кабинете.  Там  молодая  женщина  с гневным  и сияющим лицом,  с  обнаженной
крепкой грудью стояла на баррикаде. В  одной руке она высоко держала красное
знамя, а другой рукой прикладывала к  орудию  дымящийся  фитиль. Это и  была
Свобода. За ней теснились люди в синих блузах с ружьями в руках, измученные,
но радостные женщины, мальчишки и даже молодой поэт в  рваном цилиндре.  Все
люди вдохновенно пели, должно быть, марсельезу.
     "К оружью, граждане! Час славы настал!"
     Били  барабаны, пели трубы,  Свобода победно, шла по стране,  и  бурные
народные клики приветствовали ее появление.
     Позади Свободы шел человек, очень похожий  на студента Марковича, такой
же смуглый, с горящими глазами. Он держал в руке пистолет.
     Однажды я заглянул в  комнату Марковича  через окно,  выходившее на наш
балкон, и  увидел, как  Маркович, напевая, чистит  стальной черный браунинг.
Медные маленькие пули лежали на столе на раскрытом медицинском учебнике.
     Маркович заметил меня и тотчас прикрыл браунинг газетой.
     На следующее утро Лиза сняла со стен иконы  и поставила их на окна.  На
воротах  нашего дома дворник Игнатий нарисовал мелом большой крест. Потом он
запер ворота и калитку, и мы очутились как в крепости.
     Мама сказала,  что в городе начался еврейский  погром.  "По приказу  из
Петербурга",-добавила она. А Лиза  шепотом сообщила,  что уже громят дома на
Васильковской улице и погром приближается к нам.
     Маркович  ушел вместе с Бореи.  Маркович надел сапоги,  а  студенческую
тужурку стянул ремнем. Мама  не хотела отпускать Борю, но отец прикрикнул на
нее. Тогда она  перекрестила Борю, поцеловала и отпустила. Все  время,  пока
Боря  спускался с  Марковичем но  лестнице, она просила  Марковича, чтобы он
смотрел за Борей.
     - Куда они ушли? - спросил я отца.
     - В студенческую боевую  дружину.  Защищать  евреев.  Вслед  за Борей и
Марковичем  ушел и  отец. Мы с Димой весь день слонялись по двору. В полдень
мы  услышали  выстрелы. Потом выстрелы стали чаще.  На Васильковской начался
пожар. У нас во дворе падали хлопья сгоревшей бумаги.
     Днем отец  привел  растерянную  старушку  еврейку со  сползшим с  седой
головы  платком.  Она  вела за  руку  безмолвного  мальчика.  Это  была мать
знакомого доктора. Мама позвала  Игнатия,  вышла к нему на кухню и  дала ему
десять рублей. Но Игнатий отдал маме деньги и сказал:
     - У меня самого в дворницкой сидит портной Мендель со  всем семейством.
Поглядывайте лучше, чтобы Задорожная не заметила.
     Перед  вечером  к нашим  воротам  подошел  низенький  парень  в  черном
картузе. Мокрый кок торчал из-под его картуза. Весь подбородок был  облеплен
шелухой от семечек.
     За парнем  осторожно  шагал высокий бритый старик  в коротких брючках и
канотье,  за ним  -  вертлявый  человек без шапки,  с заплывшими  глазками и
тучная старуха в теплой шали,  а за  ней - несколько вороватого вида молодых
людей.  Торговку эту мы часто видели раньше на Галицком  базаре. Сейчас  она
несла пустой новый мешок.
     - Отчиняй! - крикнул парень и стукнул в калитку ломом.
     Из дворницкой вышел Игнатий.
     - Жиды есть? - спросил его парень.
     - Такие, как ты,- лениво ответил Игнатий.
     -  Жидов  ховаете?  - крикнул  парень  и затряс калитку.- Мы  в  полной
известности. Отчиняй.
     - Вот попрошу  сюда  полковника Задорожного,- пригрозил Игнатий,- он  с
тобой поговорит по-своему.
     -  Плевал  я  на иерусалимских  полковников! Мы  из  твоего  полковника
сделаем юшку!
     Тогда мадам Задорожная,  подслушивавшая  этот разговор  из  флигеля, не
выдержала. Она  промчалась, как  разъяренная курица,  через  двор. Рукава ее
черного халата развевались и хлопали.
     - Хам! - крикнула она и плюнула через решетчатую калитку в лицо парню.-
Как  ты смеешь  оскорблять  офицера  императорской  армии? Босяк! Василий! -
завизжала она.- Иди сюда, маруда!
     Из флигеля выскочил оторопевший  денщик. Он  подхватил у сарая топор  и
побежал к  калитке. Парень отскочил  и побежал  вдоль улицы, оглядываясь  на
денщика. Спутники его засеменили за ним. Денщик пригрозил парню топором.
     - Новости! - сказала мадам Задорожная, запахивая халат и возвращаясь во
флигель.- Каждый хам будет выдавать себя за истинно русского! Нет, извините!
Имейте в виду, что этот номер никому не пройдет!
     Так неожиданно жена черносотенца отвела от нашего дома громил. Взрослые
потом долго посмеивались над этим.
     Парень  остановился у соседнего дома  и тоже начал колотить  в  ворота.
Тогда Дима потащил меня  на чердак над нашей квартирой. Там давно висела без
всякого употребления огромная рогатка. Мы звали ее "катапультой".
     Толстая резиновая полоса  была наглухо прибита гвоздями к раме выбитого
слухового окна. Рогатка эта осталась  в  наследство от мальчишки, жившего до
нас в этом доме.
     Я подобрал на  чердаке кусок твердого желтого кирпича. Дима заложил его
в рогатку и зажал. Мы вдвоем изо всей  силы  натянули рогатку, прицелились в
парня и выстрелили.
     Кирпич,  сбивая листья и свистя, пронесся через двор, с грохотом ударил
у ног высокого старика, проходившего  по тротуару, и  взорвался - рассыпался
на десятки осколков. Мы промахнулись.
     Старик присел от неожиданности, потом вскочил и кинулся бежать. За ним,
громыхая сапогами, помчался парень.
     -- Давай, второй кирпич! -  крикнул мне Дима. Но я опоздал - парень уже
скрылся за угловым домом.
     - Ты не так тянул,-сказал Дима,-поэтому мы и промазали. Ты тянул вкось.
     Дима всегда любил сваливать ошибки на других и потом долго спорить.
     Хотя  мы  промахнулись,   но  все  же  гордились  этим   выстрелом   из
"катапульты".
     Вечером  Лиза  понесла  в  дворницкую  к Игнатию  пшенную  кашу,  чтобы
накормить семью портного Менделя. Я увязался за Лизой.
     Окна в  дворницкой  были завешаны. Игнатий  сидел на табурете, тихонько
наигрывал на  гармонике  и напевал вальс "На солках  Маньчжурии" - память  о
японской войне.
     Страшная ночь, только ветер на сопках рыдает...
     Семья  Менделя  спала,  а  он  сам  сидел  при керосиновой  лампочке  и
наметывал, белыми нитками новый пиджак.
     - За тобой гоняются,-сказал он,-чтобы убить, а ты шей и шей. Иначе не с
чего жить.
     Лиза стояла у дверей и, пригорюнившись, слушала песню Игнатия.
     В вышине одиноко томится луна И могилы солдат озаряет...
     Красный фонарик
     Я  зажег  фонарик с  красным  стеклом.  Внутри фонарика была  вставлена
керосиновая лампочка.
     Фонарик  осветил  багровым  светом  тесный  чулан  и  пыльную  рухлядь,
сваленную на полках.  Я начал  проявлять  пленки,  снятые отцом.  У отца был
маленький "кодак". Отец любил снимать, но снятые катушки с  пленкой валялись
потом  месяцами   в  ящике  отцовского  письменного  стола.  Перед  большими
праздниками в доме начиналась уборка. Мама вытаскивала эти катушки, отдавала
мне, и я их проявлял.
     Это было  увлекательное за