ыли видны шаркающие сапоги, боты,
глубокие калоши. Мелькание ног, забрызганных грязью зимней распутицы, мешало
сосредоточиться и  раздражало. Будто  все эти  чужие  люди  ходили по  самой
квартире, наносили холод и даже не считали нужным взглянуть на нас.
     Среди  зимы  мама  получила  письмо  от  дяди  Коли.  Письмо  очень  ее
взволновало.
     Вечером, когда все мы сидели за круглым столом, где горела единственная
лампа  и  каждый  занимался  своим  делом,  мама  сказала,   что  дядя  Коля
настаивает, чтобы я переехал на время к нему в Брянск, что он устроит меня в
брянскую гимназию  и что это  совершенно  необходимо,  пока  отец не получит
хорошее место и не вернется в семью.
     Галя с испугом посмотрела на маму. Дима молчал.
     -  Отец к нам  не  вернется,- твердо  сказала мама.- У него есть другие
привязанности. Ради этого он сделал долги и оставил нас нищими. И я не хочу,
чтобы он возвращался. Я не хочу об этом слышать ничего, ни одного слова.
     Мама долго молчала. Губы у нее были крепко сжаты.
     - Ну, хорошо,- сказала  она наконец.- Не стоит говорить об этом. Как же
быть с Костиком?
     - Очень просто,-  сказал Дима,  не глядя  на маму. Для  Димы  все  было
просто.-  Я  в   этом  году  кончаю   гимназию  и   поступлю   в  Московский
технологический  институт. Мы продадим  все. Ты, мама, с Галей  переедешь  в
Москву и  будешь жить со мной. Мы продержимся. А Костик пусть пока поживет у
дяди Коли.
     - Но как же так! - встревожилась Галя.- Как же он там будет жить? Зачем
же нам разлучаться?
     Я  сидел,  опустив  голову,  и  судорожно  рисовал на  бумаге  цветы  и
завитушки.  С некоторых пор каждый  раз, когда  мне  было тяжело,  я начинал
бессмысленно рисовать на чем попало эти замысловатые завитушки.
     -   Перестань  рисовать!  -  сказала  мама.-  Я  не  понимаю,  чему  ты
улыбаешься! И что ты об этом думаешь?
     -  Я  не  улыбаюсь,- пробормотал я,  но  почувствовал у  себя  на  лице
напряженную улыбку.- Это так...
     Я замолчал и продолжал рисовать. Я не мог остановиться.
     -  Костик,  милый,-неожиданно сказала мама глухим голосом,-  что  же ты
молчишь?
     - Хорошо...- ответил я.- Я поеду... если надо...
     - Так будет лучше всего,- сказал Дима.
     - Да... будет хорошо... конечно,- согласился я, чтобы не молчать.
     Все рушилось в эту  минуту. Впереди я видел только жгучее одиночество и
свою ненужность.
     Я хотел сказать маме, что  не надо меня отправлять в Брянск, что я могу
давать уроки не хуже, чем Дима, и даже помогать ей, что мне очень горько и я
никак не могу избавиться от мысли, что меня выбрасывают из семьи. Но  у меня
так болело горло и так сводило челюсти, что я не мог говорить и молчал.
     На мгновение у меня  мелькнула мысль завтра же уехать  к отцу. Но мысль
эта тотчас ушла и снова сменилась мыслью о том, что я уже совершенно один.
     С  трудом  я  наконец  собрал все  силы и  повторил, запинаясь,  что  я
согласен  и даже рад поехать в Брянск, но  что у меня болит голова и я пойду
лягу.
     Я  ушел в  свою холодную комнату, где мы  жили вместе с  Димой,  быстро
разделся, лег, натянул на голову  одеяло, стиснул зубы и так  пролежал почти
всю  ночь. Мама пришла, окликнула меня, но я притворился спящим. Она  укрыла
меня поверх одеяла моей гимназической шинелью и вышла.
     Сборы в Брянск затянулись до декабря. Мне трудно было бросать гимназию,
товарищей, начинать новую и, как я знал, невеселую жизнь.
     Я  написал  отцу,  что  уезжаю  в Брянск,  но долго не  получал ответа.
Получил я его за два дня до отъезда.
     Обыкновенно, возвращаясь домой из гимназии,  я проходил через пустынную
площадь  за  Оперным театром. Возвращался я всегда с  товарищами-попутчиками
Станишевским и Матусевичем.
     Однажды  нам встретилась  на  площади  за  театром  молодая  женщина  -
невысокая, в  густой вуали. Она прошла мимо, остановилась и  посмотрела  нам
вслед.
     На следующий день  мы опять  встретили эту женщину на том же месте. Она
прямо пошла навстречу нам и спросила меня:
     - Извините, вы не сын Георгия Максимовича?
     - Да. Я его сын.
     - Мне надо поговорить с вами.
     - Пожалуйста,- ответил я и покраснел.
     Станишевский  и  Матусевич  ушли. Они сделали вид, что их совершенно не
интересует этот случай, и даже не оглянулись.
     - Георгий Максимович,- торопливо сказала  женщина,  роясь  в  маленькой
сумочке,- просил меня передать вам письмо. Вы понимаете, он хотел, чтобы оно
попало непосредственно к вам... Извините, что я это говорю... Я не могла ему
отказать. Я вас сразу узнала. Вы похожи на отца. Вот письмо.
     Она протянула письмо.
     - Вы уезжаете? - спросила она.
     - Да. На днях.
     - Что ж... Жаль. Могло бы быть все по-другому.
     - Вы увидите папу?
     Она молча кивнула головой.
     - Поцелуйте его за меня,- сказал я неожиданно.- Он очень хороший.
     Я хотел сказать, чтобы она очень любила и жалела отца, но сказал только
эти три слова: Он очень хороший".
     - Да? - сказала она и вдруг  засмеялась, слегка приоткрыв рот. Я увидел
ее маленькие, очень белые и влажные зубы.- Спасибо!
     Она пожала мне руку и быстро ушла. На руке у нее зазвенел браслет.
     До сих пор я не знаю, как звали эту женщину. Мне не удалось это узнать.
Знала одна только мама, но тайну этого имени она унесла с собой в могилу.
     Мне эта женщина  и голосом, и  смехом, и браслетом напомнила ту, что  я
видел у старика Черпунова. Может быть, если бы не густая вуаль, я бы и узнал
ее,  бабочку с  острова Борнео. До  сих пор меня иногда мучит мысль, что это
была  именно та  молодая  женщина,  что  угощала меня  какао  в кондитерской
Кирхгейма.
     Письмо  отца было  короткое. Он писал,  чтобы  я перенес свои испытания
мужественно и с достоинством.
     "Может  быть,-писал он,-жизнь обернется к нам светлой стороной, и тогда
я смогу помочь тебе. Я верю до  сих пор, что ты добьешься в жизни того, чего
не мог добиться я,  и  будешь настоящим. Помни один мой совет (я тебе своими
советами  никогда не надоедал):  не  осуждай сгоряча  никого, в том  числе и
меня,  пока  ты  не  узнаешь  всех  обстоятельств  и  пока   не  приобретешь
достаточный  опыт,  чтобы  понять многое,  чего ты  сейчас, естественно,  не
понимаешь. Будь здоров, пиши мне и не волнуйся".
     На вокзал меня провожали мама  и Галя. Поезд отходил утром. Дима не мог
пропускать уроки в  гимназии. Уходя в гимназию, он поцеловал меня, но ничего
не сказал. Мама и Галя тоже молчали.
     Маме  было холодно, и она не вынимала рук из муфты.  Галя цеплялась  за
маму. У нее за последний, год усилилась близорукость. Она терялась в толпе и
пугалась паровозных  гудков. Мама перекрестила  меня,  поцеловала  холодными
тонкими губами, взяла за рукав, отвела в сторону и сказала:
     -  Я  знаю,  что тебе трудно и ты  сердишься. Но  пойми, что хоть  тебя
одного  из нас всех я хочу уберечь от нищеты и от  этих мучений. Только ради
этого я настояла, чтобы ты поехал к дяде Коле.
     Я ответил, что  хорошо  все  понимаю  и ничуть  не  сержусь. Я  говорил
хорошие слова, но на сердце у меня был холод,  и я хотел только, чтобы поезд
поскорее отошел и окончилось мучительное прощание.
     Должно быть,  настоящее  прощание с мамой случилось  раньше, в ту ночь,
когда она в последний  раз укрыла меня шинелью. Поезд отошел, но я не  видел
из окна ни мамы, ни Гали, потому что густой пар от паровоза закрыл платформу
и всех провожающих.
     На  сердце  у меня  был холод - такой  же, как и в  вагоне,  освещенном
жидким  светом  зимы. В  окна  пронзительно дуло. Снежные  равнины  наводили
уныние. Ночью  шуршала поземка.  Мне хотелось уснуть, но  сон не приходил. Я
смотрел  на язычок свечи в  фонаре. Ветер  отгибал его в  сторону и старался
задуть. Я загадал, что если свеча не погаснет, то у  меня в жизни  еще будет
что-то  хорошее. Свеча  упорно боролась  с ветром и не погасла до  утра.  От
этого мне стало легче.
     Когда я сошел утром в Брянске, был такой мороз, что весь воздух  выл от
скрипа полозьев. Стужа лежала цепким дымом на земле. В небе пылало  багровым
огнем обледенелое солнце.
     За мною  выедали лошадей. В  санях  лежали тулуп,  башлык и рукавицы. Я
закутался. Лошади с места взяли  вскачь.  Мы неслись среди блесткой снеговой
пыли - сначала по дамбе,  потом  по Десне.  Неистово  колотились  под  дугой
колокольчики. Вдали  на горах мерцал, как  игрушка из фольги, старый город в
мохнатых узорах из инея и сосулек.
     Сани остановились около деревянного дома на склоне горы.  Я поднялся на
крыльцо. Дверь  распахнулась. Тетя Маруся схватила меня за рукав,  втащила в
столовую,  где  прыгали по  потолку солнечные зайчики, и насильно  заставила
выпить  полстакана красного вина.  От  мороза  у  меня свело губы.  Я не мог
говорить.
     Все  было звонко  и весело  в доме у  дяди  Коли. Гудел  самовар,  лаял
Мордан, смеялась тетя Маруся, из печей с треском вылетали искры.
     Вскоре пришел из арсенала дядя Коля. Он расцеловал меня и  встряхнул за
плечи.
     -  Главное - не скисай! Тогда мы  наделаем таких  дел,  что  небу будет
жарко.
     В доме  у дяди Коли  я начал постепенно  оттаивать. Как всегда в  таких
случаях, память отодвинула в сторону все неприятное. Она  как будто вырезала
из ткани плохой  кусок  и  соединила только  хорошие -  осень в Крыму и  эту
звонкоголосую русскую зиму.
     Я  старался не думать  о  том,  что было недавно в Киеве. Я предпочитал
вспоминать  об Алуште, о трех платанах,  о  Лене. Я даже написал ей письмо в
Ялту, но так и не решился отправить. Оно казалось мне очень  глупым. А более
умного письма я написать не мог, сколько я над ним ни бился.

Артиллеристы

     Офицеры-артиллеристы   из   брянского  арсенала   прозвали  дядю   Колю
"полковником Вершининым". Дядя  Коля напоминал Вершинина из  чеховских "Трех
сестер" даже внешне - черной бородкой и темными живыми глазами. Таким мы все
по крайней мере представляли себе Вершинина.
     Так же как Вершинин, дядя Коля любил говорить о хорошем будущем и верил
в  него, был  мягок и жизнерадостен, но от Вершинина отличался тем,  что был
хорошим  металлургом,  автором  многочисленных  статей  о  свойствах  разных
металлов. Статьи  эти он сам  переводил на французский язык - им он владел в
совершенстве  -  и  печатал  в  парижском  журнале   "Ревю  де  металлуржи".
Печатались эти статьи и  в России, но гораздо реже, чем во Франции.  Когда я
приехал в  Брянск, дядя Коля с увлечением работал над изготовлением булатной
стали.
     Жадность дяди Коли к  жизни была  удивительной. Казалось, не было таких
вещей, которые  его  не интересовали.  Он  выписывал почти все  литературные
журналы,  прекрасно  играл  на  рояле,  знал  астрономию  и  философию,  был
неистощимым и остроумным собеседником.
     Самым  преданным  другом  дяди  Коли был  бородатый  капитан  Румянцев.
Наружностью он напоминал Фета, но только был совершенно рыжий, подслеповатый
и добродушный. Все  офицерское  сидело  на нем криво  и косо.  Даже брянские
гимназисты дразнили его "штафиркой".
     Рассмотреть Румянцева с первого взгляда было не очень легко. Его всегда
окутывали облака табачного  дыма,  а  по  застенчивости своей  он выбирал  в
гостиной самые темные углы. Там он сидел за шахматной  доской, углубившись в
решение  задач. Если  ему  удавалось решить  шахматную задачу,  он заливался
смехом и потирал руки.
     Румянцев  редко участвовал в общих  разговорах.  Он только покашливал и
посматривал прищуренными глазками. Но как только разговор заходил о политике
-  Государственной думе или забастовках,-  он оживлялся  и высказывал  самые
крайние взгляды.
     Румянцев был  не  женат. С  ним жили  три его  сестры  -  все одинаково
маленькие, стриженые и в пенсне. Все они курили, носили твердые черные юбки,
серые  кофточки  и,   будто  сговорившись,  прикалывали  часики  английскими
булавками к груди на одном и том же месте.
     Сестры  постоянно прятали на квартире у Румянцева  каких-то  студентов,
стариков в крылатках и таких же строгих женщин, какими  были сами. Дядя Коля
предупредил меня, чтобы я никому не говорил ни слова, кто живет у Румянцева.
     Кроме Румянцева и его сестер, к дяде Коле приходил штабс-капитан Иванов
- чистенький, белорукий,  с  тщательно заостренной светлой бородкой и тонким
голосом.
     Как большинство холостяков, Иванов прижился в  чужой семье у дяди Коли.
Он не мог провести  ни одного вечера, чтобы не прийти посидеть и  поболтать.
Всякий раз,  снимая в  передней шинель  и  отстегивая  шашку,  он  краснел и
говорил, что зашел "на огонек" или для  того,  чтобы посоветоваться с  дядей
Колей по делу. Потом он, конечно, засиживался до полночи.
     Я  был  благодарен  Иванову  за  то,  что он  отучил  меня от  привычки
стесняться простых вещей.
     Как-то я встретил Иванова на базаре. Он покупал картошку и капусту.
     - Помогите мне  дотащить все это до  извозчика,- попросил он меня.- Мой
Петр (Петр был денщиком Иванова) захворал. Приходится все делать самому.
     Когда я тащил  вместе с ним к извозчику тяжелую кошелку с капустой, нам
встретилась молоденькая учительница  немецкого языка из брянской гимназии. В
ответ на мой поклон она фыркнула и отвернулась. Я покраснел.
     -  Напрасно  смущаетесь,-  сказал  Иванов.-  Вы  же  не делаете  ничего
дурного.  Чтобы избавиться от  насмешливых  взглядов, у меня  есть  прием  -
смотреть людям прямо в глаза. Очень хорошо действует.
     Мы  сели  на  извозчика,  заваленного  овощами, и  поехали  по  главной
Московской улице. Нам встречалось много знакомых.  Встретился даже ехавший в
пароконном экипаже начальник арсенала генерал Сарандинаки.
     Завидев нас, знакомые  усмехались, но Иванов прямо смотрел  им в глаза.
Под  этим  взглядом они смущались,  переставали  усмехаться и в конце концов
даже приветливо нам  кивали. А  Сарандинаки  остановил  экипаж  и  предложил
Иванову  прислать  к  нему  своего  денщика.  Но  Иванов вежливо  отказался,
заметив, что он  прекрасно справляется  с  этой несложной  работой.  Генерал
поднял брови, слегка толкнул кучера в  спину шашкой в черных ножнах, и серые
генеральские лошади с  места пошли рысью. - Вот видите,- сказал мне Иванов,-
никогда не следует пасовать перед предрассудками.
     Я знал,  конечно, что  Иванов  прав,  но все же мне  было неприятно под
обстрелом насмешливых глаз. Сказывалась дурная привычка.
     Иногда  я  ловил  себя на том, что боялся поступить  не  так, как  все,
стеснялся своей бедности, пытался скрыть ее от товарищей.
     Мама относилась к перемене в нашей жизни, как к величайшему  несчастью.
Изо всех сил она  скрывала  это  от  знакомых. Все знали, что  отец  оставил
семью, но мама на вопросы знакомых всегда отвечала, что отец уехал ненадолго
и  у  нас  все благополучно. Ночи напролет она  штопала и  переделывала нашу
одежду,  боясь,  чтобы  "люди не  заметили"  признаков  обнищания.  Мужество
изменило маме. Ее робость передалась и нам.
     Когда извозчик подымался на гору к дому  Иванова, рассыпалась  капуста.
Кочаны,  подпрыгивая   и  перегоняя  друг  друга,  покатились  по  мостовой.
Засвистели мальчишки.  Извозчик остановился.  Мы слезли  и  начали подбирать
кочаны.
     Я  был, должно быть, совершенно  красный от  стыда, потому что  Иванов,
взглянув на меня, предложил:
     - Давайте я подберу сам. А вы уж идите лучше домой.
     Если раньше мне было  стыдно подбирать  кочаны на глазах у прохожих, то
после  этих слов я покраснел до слез  от стыда за  себя.  Я  с остервенением
подобрал последние кочаны и мимоходом  дал оглушительную затрещину мальчишке
Самохину, сыну брянского купца. Он приплясывал на тротуаре и дразнился:
     Ехал, ехал гимназист, Потерял капустный лист!
     Юный Самохин, ревя и размазывая слезы, скрылся в своем дворе.
     Я  был уверен, судя по хитрым глазам Иванова,  что он  рассыпал капусту
нарочно.
     С этого  времени я  начал даже бравировать.  Каждый  день  я выходил на
улицу с деревянной лопатой  и разгребал снег,  колол дрова, топил печи  и не
только не  уклонялся  от грубой работы, но всячески  на  нее напрашивался. А
мальчишка  Самохин еще  долго,  завидев  меня, прятался  за калитку и кричал
оттуда:
     - Синяя говядина!
     "Синей говядиной" звали  гимназистов за их синие фуражки. Но эти выпады
Самохина уже не производили на меня впечатления.
     Жизненные  уроки  Иванова  подкрепил   подполковник   Кузьмин-Караваев,
узкогрудый человек с серыми твердыми глазами.
     Он  основал в  Брянске  первое  потребительское общество  и  открыл  на
Волховской улице  потребительскую лавку.  Он  сам доставал товары и торговал
ими в тесном амбаре.
     Эта  затея Караваева вызвала  смятение среди  брянских купцов. Старшина
купеческого сословия  посылал на  Караваева  доносы в Петербург,  в  Главное
артиллерийское  управление. Но  за Караваева стеной  стояли интеллигенция  и
рабочие  арсенала. Доносы  не  помогли. Потребительская лавка с  каждым днем
богатела и расцветала.
     Все по очереди помогали Караваеву торговать в лавке, меня же  он взял к
себе постоянным  помощником. Почти все свободное  время я проводил  в лавке,
откупоривал  пахучие  ящики с  бакалейным  товаром,  развешивал соль, муку и
сахар. Караваев, в  грубом  фартуке,  какие вносят  кузнецы,  надетом поверх
щегольской тужурки, работал быстро, шутил с  покупателями и  рассказывал мне
много интересных вещей о происхождении товаров.
     В  лавке у Караваева были собраны  товары  со  всей страны - табаки  из
Феодосии,   грузинские   вина,   астраханская  икра,  вологодские   кружева,
стеклянная  мальцевская   посуда,   сарептская   горчица   и   сарпинка   из
Иваново-Вознесенска.  В лавке  пахло  селедочным  рассолом,  мылом,  но  все
заглушал чудесный запах свежих рогож, сваленных в задней комнате.
     Вечером  Караваев закрывал амбар на  железный засов,  и мы  пили с  ним
крепкий чай. Чайник подпрыгивал на чугунной печурке. Караваев колол японским
плоским  штыком  сахар.  От  сахара  летели  синие  искры.  Я   доставал  из
деревянного ларя медовые пряники - жамки.
     К чаепитию в лавку всегда  приходил кто-нибудь  из  знакомых посидеть и
поболтать - то Иванов, то сестры Румянцевы, то тетя Маруся.
     Иванов  садился на  пустой  ящик, не снимая  шинели и  даже перчаток, и
начинал доказывать  Караваеву,  что Россия еще не доросла до потребительских
лавок. Караваев удушливо кашлял и отмахивался от Иванова.
     Тетя Маруся всегда приносила к чаю домашние коржики или пирожки.
     Сестры Румянцевы пили чай из блюдечек, поблескивая пенсне. Они называли
Караваева Дон-Кихотом и говорили, что его  возня с  лавкой - проповедь малых
дел и что России нужны не потребительские лавки, а великие потрясения.
     Тогда Иванов начинал  позванивать шпорой и напевать  "Мальбрук  в поход
собрался". Сестры Румянцевы обзывали Иванова ретроградом и уходили.
     Ранней весной потребительская  лавка сгорела. Поджог был сделан грубо и
откровенно - дверь в лавку взломали, а товары облили керосином.
     Весь  город  знал, что поджог -  дело  брянских  купцов,  но  следствие
тянулось долго и  окончилось  ничем. Караваев осунулся,  начал  кашлять  еще
сильнее и, отмахиваясь от собственного кашля, говорил:
     -  Finita la comedie!  Нашу страну  может перекроить только потрясение.
Вздернуть на дыбы всю Россию, тогда получится толк.
     Убытки   от  пожара   были  большие.  Их  с   трудом  покрыли   пайщики
потребительского общества - рабочие брянского арсенала и товарищи Караваева,
артиллеристы. Удивительнее  всего было то, что львиную долю убытков взял  на
себя  штабс-капитан Иванов.  Он был бережлив  и  за  годы службы  в арсенале
скопил несколько тысяч рублей.
     Почти все эти деньги он отдал Караваеву.
     Я провел зиму и лето в  дружной семье арсенальцев. Но горечь пережитого
в Киеве не проходила.  Я  постоянно вспоминал  о маме, об отце,  и  мне было
временами стыд