очень  ярко, и даже  с берега
было слышно, как трещат их фитили.
     И взрослые, и мы,  дети, очень  любили эти венки на Ивана  Купала. Один
Нечипор пренебрежительно крякал и говорил:
     -- Глупство! Нема в тех венках ниякой рации!
     С девушками приходила Ганна, моя троюродная сестра. Ей было шестнадцать
лет. В рыжеватые пышные косы она вплетала оранжевые и черные ленты. На шее у
нее  висело тусклое  коралловое монисто.  Глаза  у Ганны  были  зеленоватые,
блестящие. Каждый раз, когда Ганна улыбалась, она  опускала глаза и подымала
их уже  не скоро,  будто ей было  тяжело  их поднять.  Со щек ее  не  сходил
горячий румянец.
     Я  слышал, как мама и тетушка Дозя жалели Ганну за что-то. Мне хотелось
узнать, что они говорят, но они всегда замолкали, как только я подходил.
     На Ивана Купала меня  отпустили с Ганной  на реку к девушкам. По дороге
Ганна спросила:
     -- Кем же ты будешь, Костик, когда вырастешь большой?
     -- Моряком,-- ответил я.
     --  Не надо,-- сказала Ганна.--  Моряки  тонут в пучине.  Кто-нибудь да
проплачет по тебе ясные свои очи.
     Я  не  обратил внимания на слова Ганны. Я держал ее за  горячую смуглую
руку и рассказывал о своей первой поездке к морю.
     Ранней  весной  отец ездил на три дня в  командировку в  Новороссийск и
взял  меня с собой. Море появилось  вдали,  как  синяя стена. Я долго не мог
понять, что это такое.  Потом я увидел зеленую бухту, маяк, услышал шум волн
у мола, и море вошло в меня,  как входит в память великолепный, но не  очень
ясный сон.
     На рейде  стояли  черные броненосцы с желтыми  трубами  --  "Двенадцать
апостолов"  и "Три святителя". Мы  ездили  с  отцом  на  эти  корабли.  Меня
поразили загорелые офицеры в белых кителях с золотыми кортиками, маслянистое
тепло машинных отделений. Но больше всего удивил  меня отец. Я таким никогда
его  не видел.  Он смеялся, шутил, оживленно  говорил с  офицерами.  Мы даже
зашли в каюту к одному корабельному механику. Отец пил с ним "коньяк и курил
турецкие папиросы из розовой бумаги с золотыми арабскими буквами.
     Ганна слушала, опустив глаза. Мне стало почему-то  жаль ее, и я сказал,
что когда сделаюсь моряком, то непременно возьму ее к себе на корабль.
     -- Кем же ты меня возьмешь? -- спросила Ганна.-- Стряпкой? Или прачкой?
     -- Нет! -- ответил я, загорясь мальчишеским воодушевлением.-- Ты будешь
моей женой.
     Ганна остановилась и строго посмотрела мне в глаза.
     -- Побожись! -- прошептала она.-- Поклянись сердцем матери!
     -- Клянусь! -- ответил я, не  задумываясь. Ганна улыбнулась,  зрачки ее
сделались зелеными, как морская вода,  и она крепко поцеловала меня в глаза.
Я почувствовал жар ее рдеющих губ. Всю остальную дорогу до реки мы молчали.
     Свеча Ганны погасла  первой.  Из-за леса графини  Браницкой  подымалась
дымная  туча.  Но  мы,  увлеченные венками,  ее не заметили, пока не  ударил
ветер, не засвистели, нагибаясь к земле, ракиты и не  хлестнула, взорвавшись
ослепительным громом, первая молния.
     Девушки с  визгом бросились под деревья. Ганна сорвала  с  плеч платок,
обвязала им меня, схватила за руку, и мы побежали.
     Она тащила меня, ливень настигал нас, и я знал, что до дому мы добежать
все равно не успеем.
     Ливень догнал нас невдалеке от дедовского шалаша. До шалаша мы добежали
промокшие насквозь. Деда на пасеке не было.
     -  Мы  сидели  в шалаше, прижавшись друг к  другу. Ганна растирала  мои
руки. От нее пахло мокрым ситцем. Она все время испуганно спрашивала:
     -- Тебе холодно? Ой, заболеешь ты, что я тогда буду делать?
     Я  дрожал.  Мне  было  действительно  очень  холодно.  В  глазах  Ганны
сменялись страх, отчаяние, любовь;
     Потом она схватилась за горло и закашлялась. Я видел, как билась  жилка
на ее нежной и чистой  шее. Я обнял  Ганну  и  прижался головой к ее мокрому
плечу. Мне захотелось, чтобы у меня была такая молодая и добрая мама.
     -- Что ты? -- растерянно  спрашивала Ганна,  не  переставая  кашлять, и
гладила меня по голове.-- Что ты? Ты не бойся... Нас громом не убьет. Я же с
тобой. Не бойся.
     Потом она слегка оттолкнула меня, прижала ко рту  рукав рубахи, вышитой
красными дубовыми  листьями, и рядом с ними по полотну расползлось маленькое
кровавое пятно, похожее на вышитый дубовый листок.
     -- Не надо мне твоей клятвы! --прошептала Ганна, виновато взглянула  на
меня исподлобья и усмехнулась.-- Это я пошутила.
     Гром  гремел уже за краем  огромной земли. Ливень прошел. Только шумели
по деревьям частые капли.

     Ночью  у  меня  начался  жар. Через  день  приехал  из Белой  Церкви на
велосипеде  молодой  доктор  Напельбаум осмотрел меня и  нашел, что  у  меня
плеврит.
     От нас Напельбаум ходил в Пилипчу к Ганне, вернулся и сказал в соседней
комнате моей матери тихим голосом:
     -- У нее,  Мария  Григорьевна, скоротечная чахотка. Она не  доживет  до
весны.
     Я заплакал, позвал маму,  обнял ее и заметил, что у мамы  на шее бьется
такая  же нежная жилка, как и у  Ганны. Тогда я заплакал сильнее и долго  не
мог остановиться, а мама гладила меня по голове и говорила:
     -- Что ты? Я же с тобой. Не бойся. Я выздоровел, а  Ганна умерла зимой,
в  феврале. На следующее лето  я пошел с мамой  на  ее  могилу и положил  на
зеленый маленький  холмик цветы  ромашки, перевязанные черной лентой.  Такие
цветы Ганна вплетала в свои косы. И мне было почему-то неловко, что рядом со
мной стоит мама с красным зонтиком от солнца и что я пришел к Ганне не один.

Поездка в Ченстохов

     В Черкассах, на Днепре, жила другая моя  бабушка ---Викентия  Ивановна,
высокая старуха полька.
     У  нее  было  много  дочерей,  моих  тетушек.  Одна  из  этих  тетушек,
Евфросиния  Григорьевна,  была  начальницей  женской  гимназии в  Черкассах.
Бабушка жила у этой тетушки в большом деревянном доме.
     Викентия Ивановна всегда ходила в  трауре и черной наколке. Впервые она
надела траур после разгрома польского восстания в 1863 году и с  тех  пор ни
разу его не снимала. Мы были уверены, что во время восстания у бабушки убили
жениха -- какого-нибудь  гордого польского мятеж-пика, совсем не похожего на
угрюмого  бабушкиного  мужа,  а  моего  деда -- бывшего  нотариуса в  городе
Черкассах.
     Деда  я  помню  плохо.  Он  жил  в  маленьком  мезонине и  редко оттуда
спускался. Бабушка поселила его отдельно от всех из-за  невыносимой  страсти
деда к курению.
     Изредка мы пробирались  к нему в комнату, горькую и мутную от  дыма. На
столе горами лежал табак, высыпанный из коробок. Дед, сидя в кресле, набивал
трясущимися жилистыми руками папиросу за папиросой.
     С  нами он не  разговаривал,  только взъерошивал тяжелой рукой волосы у
нас на затылке и дарил лиловую глянцевую бумагу из табачных коробок.
     Мы  часто  приезжали из  Киева  погостить  к  Викентии Ивановне.  У нее
существовал твердый порядок. Каждую  весну  великим  постом  она  ездила  на
богомолье по католическим святым местам в Варшаву, Вильно или Ченстохов.
     Но иногда ей приходило  в  голову  посетить православные святыни, и она
уезжала в Троице-Сергиевскую лавру или в Почаев.
     Все ее дочери и сыновья  посмеивались над этим и говорили, что если так
пойдет  дальше, то Викентия  Ивановна  начнет навещать знаменитых  еврейских
цадиков и закончит свои дни паломничеством в Мекку к гробу Магомета.
     Самое  крупное  столкновение  между бабушкой  и отцом  произошло, когда
бабушка воспользовалась тем, что отец уехал в Вену на конгресс  статистиков,
и взяла меня с собой в одно из религиозных путешествий. Я  был счастлив этим
и не понимал негодования отца. Мне было тогда восемь лет.
     Я помню прозрачную виленскую весну и каплицу Острая Брама, куда бабушка
ходила к причастию.
     Весь  город был  в зеленоватом и  золотистом блеске первых  листьев.  В
полдень на Замковой горе стреляла пушка времен Наполеона.
     Бабушка была очень начитанная женщина. Она без конца мне все объясняла.
     Религиозность  удивительно  уживалась  в  ней с передовыми  идеями. Она
увлекалась Герценом и одновременно  Генрихом Сенкевичем. Портреты Пушкина  и
Мицкевича  всегда  висели в  ее комнате рядом  с иконой Ченстоховской божьей
матери. В  революцию 1905 года она прятала у себя революционеров-студентов и
евреев во время погромов.
     Из Вильно мы поехали в Варшаву. Я запомнил только  памятник Копернику и
кавярни,  где  бабушка  угощала  меня "пшевруцоной  кавой"  -- "перевернутым
кофе": в нем было больше  молока, чем  кофе.  Она угощала меня пирожными  --
меренгами, таявшими во  рту с маслянистой  холодной сладостью. Нам  подавали
вертлявые девушки в гофрированных передниках.
     Из Варшавы мы поехали с бабушкой в Ченстохов, в знаменитый католический
монастырь Ясна-гура, где хранилась "чудотворная" икона божьей матери.
     Впервые я тогда столкнулся с религиозным фанатизмом. Он  потряс меня  и
напугал.  С тех пор страх перед фанатизмом и отвращение  к нему вошли  в мое
сознание. Я долго не мог избавиться от этого страха.
     Поезд пришел в Ченстохов рано утром. От вокзала до монастыря, стоявшего
на высоком зеленом холме, было далеко.
     Из  вагона вышли богомольцы  -- польские крестьяне  и крестьянки. Среди
них были и  городские обыватели в пыльных котелках; Старый,  тучный ксендз и
мальчики-причетники в кружевных одеяниях ждали богомольцев на вокзале.
     Тут  же, около  вокзала, процессия богомольцев выстроилась  на  пыльной
дороге. Ксендз благословил ее  и пробормотал в нос молитву. Толпа рухнула на
колени и поползла к монастырю, распевая псалмы.
     Толпа ползла на коленях до  самого монастырского собора. Впереди ползла
седая  женщина  с  белым исступленным  лицом. Она  держала  в  руках  черное
деревянное распятие.
     Ксендз  медленно  и равнодушно  шел  впереди  этой  толпы. Было  жарко,
пыльно,  пот катился по  лицам.  Люди хрипло дышали,  гневно оглядываясь  на
отстающих.
     Я схватил бабушку за руку. -- Зачем это? -- спросил я шепотом.
     --  Не бойся,--ответила  бабушка  по-польски.--Они грешники.  Они хотят
вымолить прощение у пана бога.
     -- Уедем отсюда,-- сказал я бабушке.
     Но она сделала вид, что не расслышала моих слов.
     Ченстоховский  монастырь оказался  средневековым замком. В  стенах  его
торчали ржавые шведские ядра. В крепостных рвах гнила зеленая вода. На валах
шумели густые деревья.
     Подъемные   мосты  на  железных   цепях  были  опущены.  Мы  въехали  в
извозчичьем  экипаже   по  такому  мосту  в  путаницу  монастырских  дворов,
переходов, закоулков и аркад.
     Служка-монах,  подпоясанный  веревкой,   провел   нас  в   монастырскую
гостиницу. Нам отвели холодную сводчатую комнату. Неизменное распятие висело
на стене. На пробитые гвоздями латунные ноги Христа кто-то: повесил венок из
бумажных цветов.
     Монах  спросил  бабушку,  не  страдает  ли  она  болезнями,  требующими
исцеления. Бабушка  была  очень мнительная и  тотчас пожаловалась на боли  в
сердце. Монах достал из кармана коричневой рясы  горсть маленьких, сделанных
из  серебра сердец, рук,  голов  и даже  игрушечных  младенцев и высыпал  их
горкой на стол.
     -- Есть сердца,-- сказал он,-- на пять рублей, на десять и на двадцать.
Они уже  освященные. Остается только повесить их с  молитвой на икону божьей
матери;
     Бабушка купила маленькое пухлое сердце за десять рублей.
     Бабушка сказала, что  ночью мы пойдем в костел на торжественную службу,
напоила  меня чаем с варшавскими черствыми  булочками и прилегла  отдохнуть.
Она уснула.  Я смотрел  в  низкое окно. Прошел монах в  блестящей выгоревшей
рясе. Потом два польских крестьянина сели в тени у стены, достали из узелков
серый хлеб и чеснок и начали есть. У них были синие глаза и крепкие зубы.
     Мне стало скучно, и я осторожно вышел на улицу. Бабушка велела, чтобы в
монастыре я не разговаривал по-русски. От этого мне было страшно. По-польски
я знал всего несколько слов.
     Я  заблудился,  попал  в  узкий  проход между стенами.  Он  был вымощен
треснувшими плитами.  В  трещинах цвел подорожник. К стенам  были привинчены
чугунные  фонари. Их, должно  быть, давно  не зажигали --  в одном  фонаре я
разглядел птичье гнездо.
     Узкая калитка в стене была приоткрыта. Я заглянул в нее. Яблоневый сад,
весь в солнечных пятнах, спускался по склону холма. Я  осторожно вошел.  Сад
отцветал. Часто  падали  пожелтевшие лепестки.  Жидкий,  но мелодичный  звон
долетел с костельной колокольни.
     Под старой  яблоней  сидела  на траве молоденькая польская крестьянка и
кормила грудью  ребенка. Ребенок морщился  и хрипел. Рядом с  женщиной стоял
бледный, опухший крестьянский парень в новой фетровой шляпе.
     На шляпе  была нашита  синяя атласная лента и  за нее заткнуто павлинье
перо. Парень смотрел себе под ноги круглыми глазами и не шевелился.
     Низенький плешивый  монах  с садовыми ножницами в  руке  присел на  пне
против женщины. Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
     -- Hex бендзи похвалены Езус Христус!
     -- На веки векув! -- ответил я так, как меня учила бабушка.
     Сердце у меня остановилось от страха.
     Монах отвернулся и снова стал слушать женщину. Пряди белых волос падали
ей на лицо. Она отбрасывала их нежной рукой и жалобно говорила:
     -- Как сыночку пошел пятый месяц, Михась застрелил аиста. Он принес его
в  нашу  халупку.  Я заплакала  и сказала: "Что  ты наделал, глупец!  Ты  же
знаешь, что за каждого убитого аиста бог отнимает у людей по одному ребенку.
Зачем же ты его застрелил, Михась?"
     Парень в фетровой шляпе все так же безразлично рассматривал землю.
     -- И  с  того дня,--  продолжала крестьянка,--  сыночек  наш  посинел и
болезнь начала его душить за горло. Поможет ему божья матка?
     Монах уклончиво смотрел в сторону и ничего не ответил.
     --  Ох,  тенскнота!--сказала женщина и  начала царапать  себя рукой  по
горлу.-- Ох, тенскнота! -- закричала она и прижала к груди ребенка.
     Ребенок таращил глаза и хрипел.
     Я  вспомнил  про  игрушечных  серебряных младенцев,  которых  показывал
бабушке служка в  монастырской гостинице. Мне было жаль эту женщину. Я хотел
сказать  ей, чтобы она купила за двадцать рублей такого младенца и подвесила
его к ченстоховской иконе. Но у  меня  не хватало польских слов,  чтобы дать
такой сложный совет. Кроме того, я боялся монаха-садовника. Я ушел из сада.
     Когда я вернулся, бабушка еще  спала. Я лег, не раздеваясь, на  жесткую
койку и тотчас уснул.
     Бабушка меня разбудила среди  ночи.  Я  умылся холодной водой в большом
фаянсовом тазу. Я дрожал от возбуждения. За окнами проплывали ручные фонари,
слышалось шарканье ног, перезванивали колокола.
     -- Сегодня,--сказала бабушка,--будет служить кардинал, папский нунций.
     С трудом мы добрались в темноте до костела.
     -- Держись за меня! -- сказала бабушка в неосвещенном притворе.
     Мы ощупью вошли в костел. Я  ничего не  увидел. Не было ни одной свечи,
никакого  проблеска  света   среди   душного  мрака,   скованного   высокими
костельными  стенами  и  наполненного  дыханием сотен  людей.  Кромешная эта
темнота сладковато пахла цветами.
     Я почувствовал под  ногой  стертый  чугунный  пол, сделал шаг и  тотчас
наткнулся на что-то.
     -- Стой спокойно! -- сказала  шепотом бабушка.-- Люди  лежат крестом на
полу. Ты наступишь на них.
     Она  начала читать молитву,  а я ждал,  держась  за ее локоть. Мне было
страшно. Люди,  лежавшие  крестом  в? полу, тихо вздыхали. Печальный  шелест
разносился вокруг.
     Внезапно в этом тяжелом  мраке раздался, сотрясая стены, рыдающий  гром
органа. В ту же минуту вспыхнули сотни  свечей. Я  вскрикнул, ослепленный  и
испуганный.
     Большая золотая завеса, закрывавшая икону Ченстоховской божьей  матери,
начала  медленно раздвигаться.  Шесть старых  ксендзов в кружевном облачении
стояли на коленях перед  иконой спиной к толпе, Их руки были воздеты к небу.
Только  худой кардинал  в  пурпурной султане  с широким фиолетовым  кушаком,
стягивавшим  его  тонкую  талию,  стоял  во  весь  рост  --  тоже  спиной  к
молящимся,--  как бы прислушиваясь  к затихающей буре органа  и всхлипыванью
толпы.
     Я еще никогда не видал такого театрального и непонятного зрелища.
     После ночной службы  мы прошли с бабушкой  в длинный сводчатый коридор.
Светало. Под стенами стояли на коленях молящиеся. Бабушка тоже опустилась на
колени и заставила опуститься и меня. Я  боялся спросить  ее,  чего ждут эти
люди с безумными глазами.
     В  конце  Коридора  показался  кардинал. Он  шел легко и  стремительно.
Пурпурная его сутана развевалась  и задевала молящихся  по лицу.  Они ловили
край сутаны и целовали его страстно и униженно.
     -- Поцелуй сутану,-- сказала мне бабушка быстрым шепотом.
     Но я  не  послушался. Я побледнел от  обиды  и прямо  посмотрел  в лицо
кардиналу. Должно быть, у меня были слезы на глазах. Он остановился, положил
на мгновенье сухую маленькую руку мне на голову и сказал по-польски:
     -- Слезы ребенка--лучшая молитва господу.
     Я смотрел на него. Острое его лицо было стянуто  коричневой кожей.  Как
будто тусклое зарево освещало это лицо; Черные прищуренные глаза смотрели на
меня выжидательно.
     Я упрямо молчал.
     Кардинал резко отвернулся и так же легко, подымая ветер, пошел дальше.
     Бабушка схватила  меня за руку  так  сильно, что я чуть не вскрикнул от
боли, и вывела из коридора.
     - Весь  в отца!--сказала она,  когда  мы  вышли во двор;-- Весь в отца!
Матерь божья Ченстоховская! Что же с тобой будет в жизни?

     На  галерее  в  бабушкином  доме  в  Черкассах  стояли в зеленых кадках
олеандры. Они цвели розовыми цветами.  Мне очень нравились  сероватые листья
олеандров и бледные их цветы. С ними соединялось  почему-то  представление о
море -- далеком, теплом, омывающем цветущие олеандрами страны.
     Бабушка  хорошо выращивала цветы. Зимой  у нее в  комнате  всегда цвели
фуксии. Летом в саду,  заросшем  около заборов лопухом, распускалось столько
цветов, что  сад  казался  сплошным букетом. Запах  цветов  проникал даже  в
дедушкин  мезонин  и  вытеснял  оттуда  табачный  перегар.  Дедушка  сердито
захлопывал  окна.  Он  говорил, что  от этого  запаха  у  него разыгрывается
застарелая астма.
     Цветы чудились мне тогда живыми существами. Резеда была бедной девушкой
в сером  заштопанном  платье. Только удивительный запах выдавал ее сказочное
происхождение. Желтые чайные розы казались молодыми красавицами, потерявшими
румянец от злоупотребления чаем.
     Клумба с анютиными глазками походила на маскарад. Это  были не цветы, а
веселые и лукавые цыганки  в черных бархатных масках,  пестрые танцовщицы --
то синие, то лиловые, то желтые.
     Маргаритки  я  не   любил.  Они  напоминали  своими  розовыми  скучными
платьицами  девочек  бабушкиного  соседа,  учителя  Циммера.  Девочки   были
безбровые и белобрысые.  При каждой встрече они делали книксен,  придерживая
кисейные юбочки.
     Самым интересным цветком  был, конечно, портулак --  ползучий, пылающий
всеми чистыми  красками. Вместо  листьев у портулака торчали мягкие и сочные
иглы. Стоило чуть нажать их, и в лицо брызгал зеленый сок.
     Бабушкин сад и все  эти цветы с необыкновенной силой действовали на мое
воображение.  Должно  быть,  в  этом  саду  и  родилось  мое  пристрастие  к
путешествиям. В детстве  я представлял себе  далекую страну, куда непременно
поеду, как холмистую равнину, заросшую до горизонта  травой и цветами. В них
тонули  деревни  и города. Когда  скорые  поезда пересекали эту равнину,  на
стенках вагонов толстым слоем налипала пыльца.
     Я рассказал  об  этом  братьям, сестре и маме,  но никто  меня не хотел
понять. В  ответ  я впервые услышал от  старшего  брата презрительную кличку
"фантазер".
     Понимала меня,  пожалуй, одна тетя Надя,  самая  младшая  из бабушкиных
дочерей.
     Ей  было  тогда двадцать  три года.  Она  учи