п и
прочих  зверей,  населявших Африку.  Бетонные  слоновые  хоботы свисали  над
тротуарами  и заменяли  водосточные  трубы. Из пасти носорогов  капала вода.
Серые каменные удавы поднимали головы из темных ниш.
     Владелец  этого дома, инженер  Городецкий, был  страстным охотником. Он
ездил  охотиться  в Африку.  В память  этих  охот  он  разукрасил  свой  дом
каменными фигурами зверей. Взрослые  говорили, что Городецкий чудак,  но мы,
мальчишки, любили этот странный дом. Он помогал нашим мечтам об Африке.
     Но сейчас, хотя мы и  были мальчишками, мы понимали,  что  страдания  и
борьба  за человеческое  право вторглись на огромный черный  материк, где до
тех пор,  по нашим  понятиям,  только трубили мудрые слоны, дышали  миазмами
тропические леса и  бегемоты  сопели в  жирной  тине великих неисследованных
рек. До  тех  пор  Африка существовала как земля  для путешественников,  Для
разных Стенли и Ливингстонов.
     Мне, как и другим мальчикам, было жалко расставаться с той Африкой, где
мы бродили в мечтах,-- расставаться с охотой на львов, с рассветами в песках
Сахары, плотами на Нигере,  свистом  стрел, неистовым гамом обезьян и мраком
непроходимых лесов. Там опасности  ждали нас на каждом шагу. Мысленно мы уже
много раз  умирали от лихорадки или от ран за  бревенчатыми  стенами  форта,
слушая  жужжание одинокой  пули,  вдыхая  запах мокрой ядовитой травы, глядя
воспаленными глазами в черное бархатное небо, где догорал Южный Крест.
     Сколько раз и я так умирал,  жалея о своей молодой и короткой жизни,  о
том, что таинственная  Африка не пройдена мной  от  Алжира  до  мыса  Доброй
Надежды и от Конго до Занзибара!
     - Но все же это представление  об Африке  нельзя было целиком выбросить
из памяти.  Оно оказалось  живучим. Поэтому трудно передать  то ошеломление,
тот  немой  восторг,  которые я испытал, когда в нашей скучной  квартире,  в
Киеве,   появился   бородатый,  сожженный  африканским   солнцем  человек  в
широкополой бурской шляпе, в рубахе с открытой  шеей, с патронташем на поясе
--дядя Юзя.
     Я  ходил за ним следом, я смотрел ему в глаза. Мне не верилось, что вот
эти глаза видели Оранжевую реку, зулусские краали, английских кавалеристов и
бури Тихого океана.
     В  то время президент Трансвааля, старый и грузный  Крюгер,  приезжал в
Россию просить о помощи бурам.
     Дядя  Юзя приехал вместе  с ним. Он пробыл  в Киеве  всего один день  и
уехал в Петербург вслед за Крюгером.
     Дядя  Юзя был  уверен, что  Россия  поможет бурам.  Но из Петербурга он
написал   отцу:  "Высшие   государственные   соображения  вынудили   русское
правительство  сделать подлость --  бурам мы помогать не будем.  Значит, все
кончено, и я опять уезжаю к себе на Дальний Восток".
     Дед мой -- отец моей матери -- был человек небогатый, У него не хватило
бы  средств дать образование многочисленным детям -- пятерым девочкам и трем
сыновьям, если  бы он не отдал  всех  сыновей  в Киевский  кадетский корпус.
Обучение в корпусе было бесплатное.
     Дядя Юзя учился со своими братьями в этом корпусе. Четыре  года  прошли
благополучно, но на пятый год  дядя  Юзя был переведен из  Киева  в штрафной
"каторжный"  корпус  в город  Вольск, на Волге.  В  Вольск кадет ссылали  за
"тяжкие преступления". Дядя Юзя совершил такое преступление.
     Кухня в.  Киевском корпусе помещалась в подвале. К одному из праздников
в кухне  напекли много  сдобных будочек.  Они остывали  на длинном  кухонном
столе. Дядя  Юзя  достал шест, привязал к  нему  гвоздь,  натаскал с помощью
этого  приспособления  через открытое окно кухни несколько  десятков румяных
булочек и устроил пышный пир в своем классе.
     В  Вольске дядя  Юзя пробыл  два года.  На третий год его  исключили из
корпуса и  разжаловали  в  солдаты  за то,  что он  ударил  офицера:  офицер
остановил его на улице и грубо изругал за мелкий непорядок в одежде.
     На дядю Юзю надели  солдатскую шинель, дали  ему  винтовку  и отправили
пешим  порядком из  Вольска в город  Кутно, около  Варшавы, в артиллерийскую
часть.
     Он  прошел  зимой страну  с  востока на запад,  являясь  к  начальникам
гарнизонов, выпрашивая по деревням хлеб, ночуя где попало.
     Из Вольска он вышел вспыльчивым мальчиком, а в Кутно пришел озлобленным
солдатом.
     В  Кутно  он дослужился до первого офицерского чина,  Его  произвели  в
прапорщики.
     На  военной  службе  дяде  Юзе  не  везло  самым  роковым  образом.  Из
артиллерии его перевели в пехоту. Полк дяди Юзи  был  вызван  в Москву нести
охрану   во   время  коронации  Николая  Второго.  Рота  дяди  Юзи  охраняла
Кремлевскую набережную.
     Ранним  утром в день коронации дядя увидел, как его солдаты бросились к
берегу реки и  там началась жестокая свалка. Придерживая шашку, дядя побежал
к солдатам.
     Он  увидел  валявшееся в грязи  на  берегу страшное  существо  с медной
головой, опутанной  проводами. Существо это  солдаты сбили с ног, навалились
на него, а оно  неуклюже отбрыкивалось от них огромными  свинцовыми бутсами.
Один из солдат зажал резиновую  ребристую  трубку около медной  головы этого
существа,  и оно, захрипев, перестало сопротивляться. Дядя  увидел,  что это
водолаз, крикнул на солдат,  быстро отвинтил медный шлем, но водолаз был уже
мертв.
     Дядю и солдат не предупредили, что в это  утро  водолазы из  Кронштадта
осматривали дно Москвы-реки, разыскивая адские машины.
     После  этого случая дядя Юзя был уволен  из армии.  Он уехал в  Среднюю
Азию и служил некоторое время  начальником верблюжьих караванов, ходивших из
Уральска в  Хиву и Бухару. В то  время  Средняя  Азия  еще не была связана с
Россией железной дорогой, все товары перегружались в Уральске на верблюдов и
шли дальше караванным путем.
     Во   время   этих  караванных  путешествий   дядя   Юзя   сдружился   с
исследователями Средней  Азии братьями  Грум-Гржимайло и охотился  с ними на
тигров.  Он  прислал  в подарок  бабушке тигровую  шкуру  с  таким  свирепым
выражением  на морде убитого тигра, что бабушка тотчас спрятала эту  шкуру в
подвал, предварительно пересыпав ее нафталином.
     Дядя Юзя любил рассказывать, как  одним своим чихом он убивал на  месте
шакалов.  На бивуаках в пустыне дядя ложился, подкладывал под голову сумку с
продуктами  и  притворялся спящим. Шакалы подползали,  поджав  хвосты. Когда
самый  наглый  из  них  начинал  осторожно  вытаскивать  зубами сумку из-под
дядиной  головы,  дядя  оглушительно  чихал,  и  трусливый  шакал,  даже  не
взвизгнув, тут же на месте умирал от разрыва сердца.
     Мы верили  этому, потому что хорошо знали, как чихал по утрам дядя Юзя,
готовясь к новому дню. В ответ на этот чих звенели стекла в  окнах, и кошка,
обезумев, металась по комнате в поисках спасения.
     Рассказы   дяди   Юзи  были  для  нас  интереснее   похождений   барона
Мюнхгаузена. Мюнхгаузена надо  было себе представлять, а дядя Юзя  был рядом
-- живой, тонущий в облаках табачного дыма, сотрясающий своим хохотом диван.
     Потом в жизни дяди Юзи наступила неясная полоса. Он скитался по Европе,
играл, говорят,  в рулетку  в Монте-Карло,  очутился в Абиссинии и  вернулся
оттуда  с  огромным  золотым  орденом,  пожалованным  ему  за что-то негусом
Менеликом. Орден был похож на дворницкую бляху.
     Дядя Юзя не находил себе места в жизни, пока взоры его не обратились на
туманный Дальний Восток,  на Маньчжурию и  Уссурийский  край. Эта страна как
будто нарочно существовала для  таких  людей, как дядя. Там можно  было жить
широко,  шумно,  не  подчиняясь никаким "дурацким законам",--  во  всю  силу
необузданного характера и своей предприимчивости.
     Это была русская Аляска --  необжитая, богатая и опасная. Лучшего места
на  свете нельзя было  и придумать для  дяди Юзи. Амур, тайга, золото. Тихий
океан, Корея, а  дальше --Камчатка, Япония, Полинезия. Обширный  неизученный
мир шумел, как прибой, у берегов Дальнего Востока и тревожил воображение.
     Дядя Юзя, захватив  с собой молодую  жену-подвижницу,--  так как никто,
кроме подвижницы,  по мнению моей мамы, не  мог  быть женой  такого ужасного
человека, как дядя Юзя,--уехал на Дальний Восток.
     Там он  участвовал в  обороне Харбина во время китайского  восстания, в
стычках с хунхузами, в постройке Восточно-Китайской железной дороги. Занятие
это он прервал только для того, чтобы поехать в Трансвааль.
     После  англо-бурской войны он вернулся на Дальний Восток, но  уже  не в
Маньчжурию, а в Порт-Артур. Там он работал агентом Добровольного флота. Дядя
Юзя писал, что очень полюбил пароходное дело и, жалеет, что  в молодости  не
стал моряком.
     К  тому времени  жена его  умерла.  На руках  у дяди Юзи  остались  две
девочки, его дочери. Он трогательно и неумело воспитывал их вместе со старым
китайцем-слугой, которого называл Сам Пыо-чаи. Этого преданного ему, китайца
дядя Юзя любил, пожалуй, не меньше, чем своих дочерей. Вообще он очень любил
китайцев  и  говорил,  что  это  великолепный,   добрый  и  мудрый  народ  и
единственный его недостаток -- это боязнь дождей.
     Во  время  японской войны дядя  Юзя был призван,  как старый офицер,  в
армию. Дочерей вместе с Сам Пью-чаем он отправил в Харбин.
     После войны он приезжал в Киев навестить родных. Это был последний раз,
когда я его видел.
     Он  был  уже  седой,  спокойный, но  бешеные веселые  искорки,  хоть  и
изредка, все еще перебегали в его глазах.
     Он  рассказывал нам о  Пекине, о садах китайских  императоров, Шанхае и
Желтой реке.
     После этих рассказов  Китай представлялся мне страной,  где вечно стоит
теплый и ясный вечер. Может быть, это впечатление  объяснялось тем, что дядя
Юзя  уже  ничего не  выдумывал,  не  вращал глазами и  не хохотал, а говорил
усталым голосом, поминутно стряхивая пепел с папиросы.
     Это было в 1905 году.  Дядя Юзя плохо разбирался  в политике. Он считал
себя старым  солдатом и  действительно  был  им  -- честным, верным присяге.
Когда  мой  отец начинал резкие и опасные свои  речи, дядя Юзя отмалчивался,
уходил в сад,  садился на скамейку и там курил в одиночестве. Отца он считал
"левее левых".
     Осенью пятого года в Киеве восстали саперный батальон и понтонная рота.
Саперы прошли с боем  через город, отбиваясь  от наседавшей на  них казачьей
сотни.
     К  саперам  присоединились  рабочие  Южно-Русского  машиностроительного
завода.  Впереди  мятежников  бежало множество  детей.  На  Галицком  базаре
Азовский саперный полк открыл по восставшим огонь.  Залпами было убито много
детей и рабочих. Саперы не могли отвечать на огонь,  так  как между  ними  и
азовцами были  толпы жителей. В этот день дядя Юзя,  узнав о событиях, очень
нервничал, без конца курил, бродя по саду, и вполголоса бранился.
     --Азовцы,-- бормотал он.--Дурачье. Позор!  А те тоже  хороши, саперы,--
не стрелки, а куроцапы!
     Потом он незаметно исчез из дому и к вечеру не вернулся. Он не вернулся
ни  ночью, ни на следующий день. Он вообще не вернулся. Только через полгода
пришло от его дочери письмо из Харбина. Она сообщала, что дядя Юзя поселился
в Японии и просит его простить за внезапное исчезновение.
     Гораздо позже  мы  узнали, что  дядя  Юзя пробрался к  саперам,  увидел
убитых  детей,  пришел в  ярость, вместе с руководителем восстания поручиком
Жадановским   собрал   часть  сапер   и   открыл  с  ними  такой   огонь  по
правительственным  войскам,  что  те   были  вынуждены   отойти.  Дяде  Юзе,
естественно, пришлось бежать. Он уехал в Японию, где вскоре и умер в  городе
Кобе от сердечной астмы и страшной болезни -- ностальгии -- тоски по родине.
     Перед  смертью этот огромный и неистовый  человек  плакал при  малейшем
напоминании о  России. А в  последнем, как будто шутливом, письме  он просил
прислать ему  в конверте самый драгоценный для  него  подарок  -- засушенный
лист киевского каштана.
     Поездки в Черкассы и Городище были в моем детстве  праздниками, а будни
начинались  в  Киеве,  на  Святославской улице, где в  сумрачной  и неуютной
квартире проходили длинные зимы.
     Святославская улица,  застроенная скучными  доходными домами из желтого
киевского кирпича, с такими  же кирпичными тротуарами, упиралась  в огромный
пустырь,  изрезанный оврагами. Таких пустырей среди  города было  несколько.
Назывались они "ярами".
     Весь  день  мимо  нашего  дома  тянулись  к  Святославскому  яру  обозы
"каламашек" с глиной. Каламашками  в Киеве назывались  тележки для перевозки
земли. Каламашники засыпали  овраги в яру и ровняли  его для постройки новых
домов.
     Земля высыпалась из каламашек, на мостовой всегда было грязно, и потому
я не любил Святославскую улицу.
     В яр нам  строго запретили ходить. Это было страшное место, приют воров
и нищих. Но все же мы, мальчишки, собирались иногда отрядами и шли  в яр. Мы
брали с собой на всякий случай полицейский свисток. Он  казался нам таким же
верным оружием, как револьвер.
     Сначала  мы с опаской смотрели сверху  в  овраги.  Там  блестело  битое
стекло,  валялись ржавые  тазы  и рылись в мусоре собаки. Они не обращали на
нас внимания.
     Потом мы  настолько осмелели, что начали  спускаться в  овраги,  откуда
тянуло дрянным желтым  дымком. Дымок этот  шел  от  землянок и лачуг. Лачуги
были слеплены из чего попало--ломаной фанеры, старой жести, разбитых ящиков,
сидений  от  венских стульев,  матрацев, из которых торчали пружины.  Вместо
дверей висели грязные мешки.
     У  очагов сидели  простоволосые женщины  в отрепьях.  Они обзывали  нас
"барчуками" или  просили  "на  монопольку".  Только одна  из  них  --  седая
косматая старуха с львиным лицом -- улыбалась нам единственным зубом.
     Это была известная в Киеве нищенка-итальянка.  Она ходила  по дворам  и
играла на гармонике. За особую плату она  играла  марсельезу. В этих случаях
кого-нибудь  из  мальчишек  высылали  к  воротам,  чтобы  предупредить, если
появится околоточный надзиратель.
     Нищенка не только играла  марсельезу  на  гармонике -- она  кричала  ее
яростным  хриплым  голосом.  Марсельеза в ее исполнении  звучала как гневный
призыв, как проклятье обитателей Святославского яра.
     Среди жильцов этих лачуг мы узнавали старых знакомых. Вот  Яшка Падучий
--  нищий  с  белыми  водочными  глазами.  Он  постоянно  сидел  на  паперти
Владимирского собора и выкрикивал одну и ту же фразу: "Господа  милосердные,
обратите внимание на мое калецство-овец-ство!"
     В  яру  Яшка Падучий  был  совсем  не таким  гнусавым и тихим,  как  на
паперти.  Он выпивал одним духом  четвертинку водки,  с  размаху бил себя  в
грудь и  вопил со слезой: "Приидите  ко мне все страждущие и обремененные, и
аз упокою вы!"
     Вот лысый старик, торгующий зубочистками на Фундуклеевской улице  около
кафе Франсуа, а рядом--шарманщик с попугаем.
     Около лачуг дымили глиняные очаги с дырявыми самоварными трубами.
     Больше других мне нравилась лачуга шарманщика. Днем шарманщика  никогда
не было -- он ходил по дворам. Около лачуги  сидела на земле босая девушка с
землистым лицом и красивыми хмурыми глазами. Она чистила картошку. Одна нога
у нее была обмотана тряпками.
     Это была дочь шарманщика, гимнастка,  "человек без  костей". Она ходила
раньше с отцом по  дворам, раскладывала коврик и показывала на нем -- худая,
в голубом трико--разные акробатические трюки. Сейчас она повредила ногу и не
могла "работать".
     Иногда  она читала все одну и ту  же книгу с оторванным переплетом.  По
картинкам я догадался, что это были "Три мушкетера" Дюма. Девушка недовольно
кричала на нас:
     -- Чего вы тут ходите! Не видели, что ли, как люди живут?
     Но потом  она привыкла к нам  и  перестала кричать.  Ее отец, низенький
седой шарманщик, застав нас в яру, сказал:
     --  Пусть  видят,  как  мается  наше   общество.  Может  быть,  это  им
пригодится, когда будут студентами.
     Сначала  мы ходили в яр целой ватагой, потом я привык к обитателям, яра
и начал ходить туда один.
     Я  долго скрывал это от мамы, но меня выдала дочь  шарманщика. Я принес
ей почитать "Хижину дяди Тома",  но  заболел и долго не приходил за  книгой.
Она забеспокоилась и сама принесла книгу к нам  на квартиру. Мама открыла ей
дверь, и все обнаружилось. Я понял это по сжатым губам мамы и по ее ледяному
молчанию.
     Вечером между мамой и отцом был в столовой разговор о моем доведении. Я
слышал его  из-за  двери. Мама волновалась и сердилась,  но отец сказал, что
ничего нет страшного, что меня трудно испортить и что он предпочитает, чтобы
я дружил с  этими обездоленными людьми, а  не с сыновьями  киевских купцов и
чиновников.  Мама возразила, что в моем  возрасте  меня  надо  оберегать  от
тяжелых житейских впечатлений.
     -- Пойми,--  сказал отец,--  что  эти  люди  на  человеческое отношение
отвечают такой преданностью, какую не найдешь  в нашем кругу. При чем же тут
тяжелые житейские впечатления?
     Мама помолчала и ответила:
     -- Да, может быть, ты прав...
     Когда я выздоровел, она принесла  мне  "Принца и нищего"  Марка Твена и
сказала:
     -- Вот... отнеси это сам... дочери шарманщика. Я не знаю, как ее зовут.
     --Лиза,--ответил я робко.
     - Ну вот, отнеси эту книгу Лизе. В подарок.
     С  тех  пор  никто  в  доме  больше  не  возмущался  моими  посещениями
Святославского яра. Теперь  мне  не надо было тайком таскать из буфета сахар
для  моих новых  друзей  или китайские  орешки  для  подслеповатого  попугая
Митьки. Я открыто просил все это у мамы. Она мне некогда не отказывала.
     Я  был  благодарен маме  за это, и на  душе у  меня было так легко, как
только может быть у мальчика с чистой совестью.
     Однажды  ранней осенью шарманщик  пришел к нам во двор  без попугая. Он
равнодушно крутил ручку шарманки. Она высвистывала  польку  "Пойдем, пойдем,
ангел милый, пойдем танцевать со мной". Шарманщик  обводил глазами балконы и
открытые окна, дожидаясь,  когда  наконец  полетит  во двор  медная  монета,
завернутая в бумажку.
     Я выбежал к шарманщику. Он сказал мне, не переставая вертеть шарманку:
     -- У  Митьки хвороба. Сидит, как  еж.  Твои орешки и  то лущить бросил.
Видать, подыхает.
     Шарманщик снял черную пыльную шляпу и вытер ею лицо.
     -- Пропащее существование! -- сказал он.-- Одной шарманкой, без Митьки,
не  то что на  хлеб --  на водку  не  заработаешь.  Кому  теперь  вытягивать
"счастье"?
     Попугай  за пять  копеек вытаскивал  желающим зеленые, синие  и красные
билетики с  напечатанными  на  них  предсказаниями. Билетики  эти назывались
почему-то "счастьем". Они  были свернуты в трубочки и уложены, как папиросы,
в  коробку от гильз. Прежде  чем вытащить билетик, Митька долго топтался  по
жердочке и недовольно кричал.
     Предсказания были написаны темным языком.
     "Вы  родились  под  знаком Меркурия, и камень  ваш есть изумруд,  иначе
смарагд, что  означает нерасположение и  окончательное нахождение житейского
устройства  в  годы,  убеленные  сединой. Бойтесь  блондинок  и блондинов  и
предпочитайте  не  выходить  на  улицу  в   день  усекновения  главы  Иоанна
Предтечи".
     Иногда в билетиках были короткие и зловещие фразы:
     "Завтра   к  вечеру"  или  "Если  хочешь  остаться  живым,  никогда  не
оглядывайся".
     Через сутки  Митька издох, я похоронил его в яру в картонной коробке от
ботинок. Шарманщик напился и исчез.
     Я  рассказал  маме  о  смерти  попугая.  Губы  у  меня  дрожали,  но  я
сдерживался.
     -- Одевайся,-- строго сказала мама.-- Пойдем к Бурмистрову.
     Бурмистров был старичок с зеленой от старости бородой. Он держал темный
и  тесный  магазин на  Бессарабке.  Там  глуховатый этот человек, похожий на
гнома, торговал великолепными  вещами,-- удочками, разноцветными поплавками,
аквариумами,   золотыми  рыбками,  птицами,   муравьиными   яйцами  и   даже
переводными картинками.
     Мама купила у Бурмистрова пожилого зеленого попугая с оловянным кольцом
на ноге.