альзаковский  гений  меньше  блистал  в  диалогах,   чем   в
описаниях, в анализе характеров или в широких  исторических  картинах.  Но
ведь пьеса, имеющая успех,  приносила  автору  сто  и  даже  двести  тысяч
франков, то есть в десять раз больше, чем роман, и он,  Бальзак,  конечно,
быстро научится ремеслу драматурга, как научился он мастерству  романиста.
К тому же в пьесах очень мало текста, писать их можно гораздо быстрее.  Он
живо состряпает три-четыре пьесы при содействии подручных и вместе  с  тем
будет продолжать свое главное творение.
   В запасе у него было множество драматических сюжетов. В тетради  "Мысли
и фрагменты" их перечню  была  посвящена  целая  страница.  Он  набрасывал
планы: например, "Оргон" - продолжение "Тартюфа" (первый акт  был  задуман
неплохо); набросок "Ричард Губчатое Сердце",  представлявший  собою  канву
многообещающей драмы из времен Консульства.  Необходимость  вынуждала  его
быстро осуществлять свои  замыслы,  он  решил  тотчас  же  написать  пьесу
"Старшая продавщица" - буржуазную трагедию, происходящую в  торговом  мире
квартала Марэ; Бальзак рассказал сюжет госпоже Ганской, у  которой  он  не
встретил одобрения, а потом - Жорж Санд, и  та  пришла  в  восторг;  пьеса
получила  название  "Школа  семейной  жизни".  Первоначальный  замысел   -
обольщение хозяина лавки старшей  продавщицей  и  ярость  его  возмущенной
родни  -  казался  Жорж  Санд  превосходным.  В  работе  все   изменилось.
Продавщица, которую Бальзак собирался изобразить неким  Тартюфом  в  юбке,
стала в пьесе чистой девушкой, "приказчицей с  нежным  сердцем",  искренне
полюбившей негоцианта, и Бальзаку пришла злосчастная идея  использовать  в
развязке пьесы историю, которую ему рассказал Меттерних: двое  разлученных
влюбленных сошли с ума  и  не  узнавали  друг  друга!  Буржуазная  комедия
заканчивалась плохой мелодрамой. А в первоначальном замысле  были  зачатки
бальзаковского театра.
   Бальзак пригласил в Жарди для совместной работы  над  "Школой  семейной
жизни" Шарля Лассайи, молодого, совершенно бездарного  писателя,  которого
он почему-то считал "подающим надежды". У Лассайи был,  по  словам  Алеви,
"огромный рост и огромный нос.  Вперед!  Шагом  марш!  Нос  предшествовал,
дурак за ним шествовал". Помощник ужаснулся, когда увидел, какими  темпами
работает его наниматель. В час ночи  слуга  в  ливрее  будил  его:  "Барин
просит вас встать". Потом Лассайи вели в столовую  подкрепиться,  на  стол
подавали отбивные  котлеты,  шпинат,  очень  крепкий  черный  кофе.  Затем
являлся Бальзак в монашеской сутане и уводил его в  другую  комнату.  "Ну,
пишите... Школа семейной жизни". И он принимался диктовать наброски  сцен.
Диктовал до семи часов утра.  Такова  была  жизнь  в  Жарди.  Перепуганный
Лассайи, так же как некогда Сандо, как Борже, обратился в бегство. Простые
смертные не могут сосуществовать со сверхчеловеком.
   Зато прекрасным помощником оказался остроумный Лоран-Жан,  который  был
на девять лет моложе Бальзака; настоящее его имя было Жан Лоран.  Длинный,
худой, сутулый, хромой, он ходил подпрыгивая и опираясь на  палку.  "Серые
глаза его метали пламя", а язык - сарказмы. Он был рисовальщик и писатель,
но рисовал мало и ничего не писал. Гаварни смеялся:  "Бальзак  держит  его
при себе для того, чтобы говорить людям при случае: "У меня в  Жарди  есть
бесплодная смоковница". Но Бальзак главным образом "держал" Лоран-Жана  за
то, что этот представитель богемы умел развлечь его и был ему предан.  Так
же как и Леон Гозлан, он входил в ту веселую компанию, которая пировала на
улице Кассини, когда Бальзак, забывая своих герцогинь, "с удовольствием  и
с пользой для себя якшался со всяким сбродом". Лоран-Жан  со  свойственной
ему фамильярностью говорил Бальзаку  "ты",  называл  его  "миленький"  или
"дорогуша" и в конце письма ставил: "Прижимаюсь к  твоей  толстой  груди".
Матушка Бальзака обижалась, когда  Лоран-Жан  называл  ее  "дитя  мое",  и
недовольно ворчала: "Разговаривай он с папой римским, и то назвал  бы  его
"дитя мое". Однако  этот  чудак,  фантазер  и  острослов  был  воплощением
преданности. Он  потихоньку  платил  мелкие  долги  Бальзака  у  Фраскати,
выпроваживал неприятных посетителей. Взяв на себя обязанности  посредника,
он предложил "Школу  семейной  жизни"  в  Комеди-Франсез,  но  управляющим
театра стал в это время Бюлоз, и Бальзак не мог ждать ничего  хорошего  от
своего личного врага. Затем пьеса была предложена театру Ренессанс и после
долгих переговоров отвергнута им. Однако ж  она  имела  свои  достоинства.
Жерара де Нерваля восхищало то, что в этой буржуазной трагедии возродилась
неистовая ярость Атридов. Бальзак читал "Школу семейной  жизни"  писателям
(Стендалю, Готье), посланникам  и  светским  людям  -  сначала  у  госпожи
Кутюрье де Сен-Клер, а затем у маркиза де  Кюстина.  Он  не  пал  духом  и
нисколько не удивился, что первые шаги в драматургии  оказались  для  него
столь же трудными, как и на поприще романиста.
   В Жарди он закончил роман "Музей древностей", начатый в Женеве.  Местом
действия, так же как и в "Старой деве", был  избран  Алансон.  Центральной
фигурой вместо мадемуазель Кормон стала  мадемуазель  д'Эгриньон;  Бальзак
любил сочетать симметрии и контрасты. Когда  он  описывал,  как  Диана  де
Мофриньез в мужском костюме, с хлыстом  в  руке  посетила  старого  судью,
любителя цветов, ему пригодились воспоминания о Каролине Марбути,  которую
он в Турине водил  в  оранжерею  адвоката  Луиджи  Колла.  Большой  мастер
мизансцен, он прекрасно знал, какая бутафория скопилась у него  на  складе
аксессуаров,  и,  порывшись  там,  отыскивал  под  слоем   пыли   полезную
подробность и нужный образ.
   В превосходном предисловии автора указана  основная  тема  романа:  все
провинциальные знаменитости устремляются в Париж.

   "Музей древностей" - это повесть о небогатых молодых  людях,  носителях
знатного имени, которые приезжают в Париж и гибнут  там:  одного  разоряет
азартная  игра,  другого  -  желание  блистать,   того   затягивает   омут
наслаждений, а этого - попытка увеличить  свое  состояние,  кто  пропадает
из-за  любви,  счастливой  или  несчастной.  Граф  д'Эгриньон   -   прямая
противоположность Растиньяку, другому типу молодого человека из провинции.
Растиньяк ловок и дерзок, он добивается успеха там, где д'Эгриньон  терпит
поражение".

   Настала полоса творческих удач: после "Музея древностей" Бальзак тотчас
взялся за вторую часть "Утраченных иллюзий" - "Провинциальная знаменитость
в  Париже".  Он  вложил  в  этот  роман  воспоминания  о   начале   своего
литературного пути, о жадных и нищих репортерах, о своем  стремлении  всех
ослепить, о желчной злобе продажной прессы. Сонеты Люсьена де Рюбампре  он
попросил написать своих друзей - Дельфину де Жирарден, Готье, Лассайи. ("Я
вижу в этом, - говорит Ален,  -  своего  рода  презрение  профессионала".)
Фатовство Люсьена (трости, украшенные драгоценными камнями,  бриллиантовые
запонки, тонкие обеды и ужины) напоминает образ жизни  самого  Бальзака  в
1835 году и приводит героя романа к такой  же  катастрофе.  Но  не  мешает
лишний раз напомнить, что хороший роман никогда не бывает  автобиографией.
"Утраченные  иллюзии"  -  это  "жестокое  крещение"  любого   провинциала,
двинувшегося в поход на завоевание Парижа. Конечно,  Бальзак  думал  о  Ле
Пуатвене, о  Рессоне,  о  Жюле  Сандо,  когда  писал  роман;  конечно,  он
вспоминал Лавока, Рандюэля, Верде, рисуя  книгоиздателей,  которым  Люсьен
предлагал свои стихи. Чтобы создать образ Люсьена, он взял некоторые черты
Жюля Сандо (послужившего  ему  также  натурой  и  для  Лусто),  одного  из
подопечных Зюльмы Карро, молодого Эмиля Шевале, да еще уроженца  Гренобля,
некоего Шодзега, "приехавшего в Париж,  -  как  пишет  Антуан  Адан,  -  с
глубокой  верой  в  свои  таланты  и  неотразимую  свою  красоту,   бешено
закружившегося в вихре света, влюблявшегося в маркиз и в  один  прекрасный
день, когда он отрезвел, обнаружившего, что он остался без гроша  и  стоит
на пороге самоубийства". Итак, живых натурщиков кругом было достаточно.
   В рукописи романа можно напасть на кое-какие следы, которые потом  были
нарочно запутаны. Газета Фино сначала носила действительно  существовавшее
название: "Курье де Театр". Сам Фино похож на доктора  Верона,  на  Амедея
Пишо, на Виктора Боэна, но Бальзак постарался, чтобы в образе Фино не было
портретного сходства с этими людьми. Блонде, Лусто, Натан, Рюбампре -  его
собственные создания,  более  живые,  чем  живые  люди.  Д'Артез,  великий
писатель  Содружества,  походил  на  сен-симониста  Бюше.  Создавая   этот
характер, Бальзак и в нем слил  черты  нескольких  реально  существовавших
людей, но главное - в  д'Артезе  запечатлено  лучшее,  что  было  в  самом
Бальзаке. В предисловии к "Музею древностей" он писал:

   "Наблюдение это чудесно выражает итальянская пословица: "Это  хвост  от
другой кошки" ("Questa coda non e di questo gatto"). Литература пользуется
приемом, применяемым в живописи, когда  для  создания  прекрасного  образа
берут руки одной натурщицы, ноги - другой, грудь - у этой, плечи - у  той.
Задача художника - вдохнуть жизнь  в  тело,  воссозданное  им,  и  сделать
изображение правдивым. Если же он вздумает всего лишь скопировать реальную
женщину, то его произведение ни в ком не вызовет интереса..."

   "Утраченные иллюзии", пожалуй, лучший из романов  Бальзака.  Сюжет  был
ему очень близок. Лусто руководил Люсьеном де Рюбампре в его хождениях  по
лавкам книгоиздателей, так же как Латуш посвящал Бальзака в тайны книжного
рынка.  Колебания  Люсьена  между  Содружеством  и  низкой   журналистикой
отражали  колебания  самого  Бальзака,   смутно   надеявшегося   примирить
республиканцев с легитимистами (как сблизились Мишель  Кретьен  и  Даниель
д'Артез) для борьбы против буржуазного  индивидуализма.  Любовь  Корали  к
Люсьену, картина ее смерти, та сцена, где любовник умершей пишет  рядом  с
ее трупом веселую песенку, чтобы заплатить за похороны, исполнены  высокой
поэзии.
   А в уме  Бальзака  уже  созревали  замыслы  других  романов:  "Сельский
священник", "Кто с землей, тот с войной", "Дочь Евы",  "Беатриса".  Каждая
из этих  книг  должна  была  стать  (и  остается  до  сих  пор)  предметом
восхищения и восторженного удивления. Этот человек знал  все.  Ему  ведомо
было соперничество,  разгоравшееся  вокруг  богатой  невесты  в  Алансоне,
подоплека жизни в Лиможе, среда куртизанок, журналистов и  книгоиздателей,
любовные увлечения женщин и укоры их совести. Он встречал в жизни светских
львов Парижа и почти не отличал их от персонажей своих романов.  Кто  это,
Делакруа или Бридо? Дюпюитрен или Деплен?  Жорж  Санд  или  Камилл  Мопен?
Гюстав Планш или Клод Виньон? Пуповина,  соединявшая  мир  живых  людей  с
творчеством писателя, не была перерезана. Он  был  полновластный  господин
существ, которые жили в нем, и ему оставалось только  выбирать  среди  них
персонажей для нового произведения. Их прошлое  порождало  их  будущее.  В
выборе им руководило не только личное желание, но и требования  газет  или
необходимость дополнить том, и он  находил  это  вполне  естественным.  Он
возмущался тем, что казалось ему лицемерием Тартюфа, когда такой писатель,
как Астольф де Кюстин, который получил большое наследство, позволявшее ему
пренебрегать состоянием, какое он мог бы составить себе пером, когда  этот
богатый человек восхвалял бедность и  гордость  Руссо  и  осуждал  "людей,
жадных до денег, торгующих своим талантом"! Подождите-ка, отвечал Бальзак,
но  ведь  Руссо  в  своей  "Исповеди"  весьма  подробно   рассказывает   о
переговорах, которые обеспечили ему шестьсот франков пожизненной ренты,  а
Расин и Мольер так же, как и Буало, принимали денежные милости короля.
   В 1837 году любой писатель вынужден был под страхом нищеты считаться  с
капризными законами  вкуса  читателей  и  с  требованиями  книгопродавцев.
Такая-то газета, такой-то журнал требуют, чтобы  авторский  текст  был  не
слишком длинен и не слишком короток... Автор  роется  на  своем  складе  и
говорит:  у  меня  есть  "Банкирский  дом  Нусингена"!  Но  вот  досада  -
"Банкирский дом Нусингена", хоть он и подходит по размерам  в  длину  и  в
ширину, подходит и по цене, но говорит о вещах слишком щекотливых,  совсем
не соответствующих политической линии газеты. Автор опять  заглядывает  на
склад и предлагает роман "Выдающаяся женщина"  и  повесть  "Торпиль".  "Ну
что? Вы смеетесь над таким положением вещей? Вам кажется, что оно  наносит
ущерб искусству? Но искусство может приноровиться ко всему, может  ютиться
повсюду, оно забивается в уголки пекарной печи, в изгибы каменных  сводов;
оно может блистать во всем, какую бы форму ему  ни  придали..."  Случай  -
превосходный  мастер.  Леонардо  да  Винчи  и  Микеланджело  сто  раз  это
доказали. Голая стена послужила поводом для создания "Тайной  вечери";  из
бесформенной глыбы мрамора изваян был "Скованный раб".
   Учитывая положение, существовавшее тогда  в  издательском  деле,  автор
должен был начинать несколько  вещей  сразу  из  опасения,  что  иначе  не
пристроит ни одну. В голове у него была  настоящая  мастерская  художника.
Посмотрите: в углу - группа "Утраченные иллюзии"... Не удивляйтесь, что ее
участники стоят, выдвинув одну ногу  вперед,  как  контрфорсы  в  каменных
стенах парижских домов: дело в том, что издатель пожелал взять только один
том, а не два. Второй выпустят в свое время. Если "Торпиль"  что-то  долго
не появляется, то в задержке виноваты газеты: они боятся романов  о  любви
проститутки. Вот почему в мастерской некоторые картины повернуты  лицом  к
стене. Раз художнику не отпускают средств из государственного бюджета, раз
ему не дают  пособий  из  собственной  "шкатулки  короля"  и  нет  у  него
наследственного поместья (стрела в адрес Кюстина), он  вынужден  кормиться
своим творчеством. Что  поделаешь,  если  те  статуи,  какие  он  принялся
лепить, несколько меняются  в  его  руках.  В  "Выдающейся  женщине",  над
которой он стал работать по возвращении из Италии, много чиновников и мало
выдающихся женщин. Дело в том, что  фигуры  чиновников  уже  были  готовы,
закончены, отделаны, а выдающуюся женщину еще нужно было  вылепить.  Между
тем газета "Ла Пресс" ждет этот роман; "Фигаро" заранее заплатил  двадцать
тысяч  франков  за  "Цезаря  Бирото",  да  еще  нужно  написать  несколько
рассказов и новелл, чтобы дополнить "Философские этюды".  Все  эти  работы
приходится вести одновременно, и художник бегает от мольберта к мольберту.
Что бы ни говорил Бальзак, а все же искусство порой страдает  от  рабского
подчинения фельетону. Подписчики  ежедневных  газет  берут  на  себя  роль
цензуры над произведением писателя на том основании, что газета  "валяется
повсюду и может попасть в  руки  женщин  и  детей".  Читатели  "Ла  Пресс"
жалуются, что роман "Выдающаяся женщина" ("Чиновники")  слишком  серьезное
произведение.  А  подписчики  газеты  "Сьекль"   хотели   бы   выхолостить
содержание "Беатрисы". Эти свободомыслящие пуритане боятся слова "грудь" и
слова "сладострастие".  "Экое  шутовство  и  глупость",  -  пишет  Бальзак
госпоже Ганской.
   Однако он не меняет своих приемов работы. В уме  у  него  всегда  много
сюжетов,  сформулированных  в  нескольких  словах:  "Любовь  человеческая,
которая приводит к любви божественной" (сюжет так и не написанного  романа
"Сестра Мария от ангелов"). "Славный  старик,  всего  себя  лишивший  ради
дочерей, умирает как собака" (сюжет "Отца Горио"). "Для "Сцен политической
жизни": министр ради политической комбинации приносит в жертву свою  дочь,
зятя и своих друзей" (роман остался ненаписанным).  Иногда  Бальзак  пишет
два произведения на один и тот  же  сюжет,  но  с  разными  концовками.  В
"Беатрисе" выведена графиня  д'Агу,  бросившая  мужа  и  маленькую  дочку,
пожертвовавшая своим блестящим положением в свете ради великого  музыканта
Франца Листа; в "Дочери Евы"  Мари  де  Ванденес  подвергается  такому  же
соблазну,  но  дипломатическая  ловкость  мужа  вовремя  спасает   ее   от
грехопадения.
   Сюжеты романов живут в его мыслях,  как  форели  в  садке,  и  по  мере
надобности он вылавливает их. Иной  раз  это  не  сразу  удается.  "Цезарь
Бирото", например, долго не поддавался. Если книга  "шла  плохо",  Бальзак
отбрасывал ее в садок и переходил к другой вещи. Зачем  упорствовать?  Его
мир богат. Иногда он  по-новому  перерабатывает  сюжет.  Рассмотрим  роман
"Беатриса". Зерно замысла заронила Жорж Санд, описывая Бальзаку чету  Лист
- Мари д'Агу. Тотчас же он задумал написать роман "Каторжники любви"  (или
"Любовь поневоле"). Но нужно было транспонировать тему,  чтобы  обеспечить
себе творческую свободу. Роли уже определены: чета любовников и образ Жорж
Санд, гениальной женщины, которая наблюдала  это  любовное  приключение  и
рассказывает о нем. Кому же дать эти роли? И где развернуть действие?
   Бальзак сделал два наброска. В первом он местом действия выбрал Париж и
начинал роман картиной легитимистских кругов после  революции  1830  года.
Баронесса Эмма  де  Резо,  молодая  дама  из  хорошего  дворянского  рода,
"тоненькая и стройная женщина с овальным личиком и  острым  подбородком...
со светло-голубыми глазами, которые нередко бывают окружены темной  тенью,
с изящным носиком, украшенным горбинкой, с запавшими ноздрями; она хранила
вид гордой принцессы, что очень ей шло"  (это  портрет  Мари  д'Агу);  она
любит писателя Натана (одну из  привычных  марионеток  Бальзака,  приятеля
Растиньяка, Блонде и Максима де Трай) и намеревается убежать с ним.  Здесь
фрагмент обрывается (замысел был  использован  в  "Дочери  Евы").  Бальзак
нашел  более  интересный  зачин:  ему  представит  чету  любовников  некая
писательница, подобие Жорж Санд, и, будучи гениальной женщиной, она  лучше
всех расскажет начало этой знаменитой связи.
   Но Бальзак не может описывать Ноан или  Берри.  Это  значило  бы  снять
маску с Жорж Санд, а ведь сама она не захотела написать  роман,  чтобы  не
ссориться с Листом. Тогда Бальзак вспомнил о своем путешествии в  Геранду,
которое он совершил в 1830 году в обществе Лоры де  Берни.  Почему  бы  не
подарить воображаемой Жорж Санд какую-нибудь усадьбу на побережье Бретани?
Так создан был бретонский Ноан, старинный замок господ де Туш.  Жорж  Санд
будет называться Камилл Мопен; в этом кроется ирония - ведь Теофиль  Готье
наделил  героиню  своего  романа   "Мадемуазель   де   Мопен"   некоторыми
чувственными наклонностями, приписываемыми Жорж Санд, а имя Камилл -  одно
из трех имен этого литературного гермафродита. Наконец, Мопен  походит  на
Дюпен, девичью фамилию Авроры Дюдеван. Камилл Мопен  одевается  в  мужское
платье, любит долгие верховые прогулки, обожает музыку. В юности она росла
дичком, на полной свободе, так же как Жорж Санд; так же как и  Жорж  Санд,
она маленького роста, у нее смуглый цвет лица,  черные  волосы,  иной  раз
глуповатый вид, а в минуты страстного волнения -  дивный  взор.  В  общем,
внешность Камилл Мопен так пленительна, что Жорж Санд не могла  обидеться.
Возле нее  нарисован  ее  возлюбленный,  знаменитый  критик  Клод  Виньон.
Прототипом его является Гюстав  Планш,  но  Клод  Виньон  значительно  его
превосходит. Какой  чудесной  силой  обладает  писатель!  Зачем  чрезмерно
тревожиться из-за того, что творится в обыденной жизни,  когда  можно  так
легко все поставить на свое место в мире романических вымыслов?
   Геранда, древний укрепленный  город,  вызывает  в  воображении  картины
феодального мира. Бальзак производит оттуда старинный род барона дю Геник.
Сам барон появляется во всеоружии благородных качеств, которые сразу можно
угадать по  системе  Лафатера.  Фигура  кажется  скорее  вымышленной,  чем
списанной  с  натуры.  Это  воплощение  рыцарства  Бретани.  Что  касается
баронессы, то  она  ирландка,  и  многое  в  ее  об