ведь  всегда,  когда  дело  подходит  к  развязке,  вдруг
перестаешь верить. Завтра еду в Тулон, а в пятницу буду в Аяччо. Из  Аяччо
постараюсь пробраться в Сардинию".  Матери  он  пишет:  "Я  остановился  в
отвратительной  гостинице  -  просто  дрожь  берет;  но  с  помощью   бань
выкручиваемся..."
   На Корсике ему пришлось пробыть пять дней  в  карантине  из-за  холеры,
вспыхнувшей в Марселе. В утешение себе  он  осматривает  дом  Наполеона  -
"жалкую  лачугу"  -  да  читает  в  библиотеке  Аяччо  английские   романы
"Грандисон"  и  "Памела",  "ужасно  скучные  и  глупые".  Но   Корсика   -
великолепная страна - ему понравилась, так же как и первобытные  нравы  ее
обитателей: "Здесь нет ни гулящих девок, ни театров, ни  читальных  залов,
ни общества, ни газет, зато нет и никаких мерзостей,  свидетельствующих  о
цивилизации. Женщины не  влюбляются  в  иностранцев;  мужчины  целый  день
прогуливаются и покуривают. Леность невероятная!  В  городе  восемь  тысяч
душ, кругом нищета, крайнее невежество в вопросах  самых  злободневных.  Я
пользуюсь здесь полнейшим инкогнито..." - сообщает он в письме к  Ганской.
Но один офицер и один студент узнали его: "Увы! Какая  досада!  Теперь  уж
людям невозможно вести себя плохо или  хорошо  так,  чтобы  это  не  стало
достоянием гласности!" Наконец ловцы кораллов переправили его на Сардинию,
причем все питались только рыбой, пойманной в пути.
   Добраться до копей оказалось тяжким делом. В Сардинии тогда не было  ни
дорог, ни экипажей, ни постоялых дворов. Бальзаку пришлось ехать верхом, а
он не садился в  седло  уже  четыре  года.  Девственные  леса,  гигантские
вечнозеленые дубы; никакой еды. А прибыв  в  Арджентьеру,  он  узнал,  что
некая марсельская фирма,  вошедшая  в  компанию  с  генуэзцем  Пецци,  уже
произвела анализ  отходов,  нашла  там  подтверждение  надежд  Бальзака  и
выхлопотала  через  местных  властей   королевский   декрет,   разрешающий
возобновить разработку копей. Как и во всех  своих  деловых  предприятиях,
Бальзак проявлял  зоркость  взгляда,  но  терпел  поражение,  едва  только
приступал  к  осуществлению  своих   замыслов.   Компания   Арджентьерских
серебряных копей в  скором  времени  принесла  ее  основателям  прибыль  в
миллион двести тысяч франков, которой так жаждал  Бальзак.  Но  и  Бальзак
получил возмещение за свои труды и убытки. Пока  негоциант  Пецци  осаждал
префектуры, романист Бальзак писал  "Цезаря  Бирото".  Два  творения  были
несовместимы: второе, более высокое,  приводило  к  неудачам  в  житейских
делах. Госпоже Ганской он сообщал: "Не очень браните  меня,  когда  будете
отвечать на это мое послание, написанное в дороге, помните,  надо  утешать
побежденных. Я очень часто  думал  о  вас  во  время  своего  путешествия,
полного приключений, и воображал, что вы всего только  один  раз  скажете:
"Кой черт понес его на эту галеру!".
   Он возвратился во Францию через Геную и Милан, где мог рассчитывать  на
банкира супругов Висконти. Второе пребывание в Милане было менее приятным,
чем первое. Однако братская приязнь князя Порчиа избавила его от гостиницы
- в его распоряжение была предоставлена  комнатка,  где  он  мог  спокойно
работать. Гостеприимному князю  Порчиа  и  графине  Болоньини  он  позднее
посвятил один из лучших своих романов -  "Блеск  и  нищета  куртизанок"  и
повесть "Дочь Евы", где в посвящении он  говорит:  "Французов  обвиняют  в
легкомыслии и забывчивости,  но,  как  видите,  постоянством  и  верностью
воспоминаниям я сущий итальянец".
   Роман "Блеск и нищета куртизанок" со временем  станет  одной  из  самых
широких фресок Бальзака, но в 1838 году еще не было ни заглавия, ни  плана
этого произведения. В Милане, немного скучая  о  парижских  бульварах,  он
набросал первый эпизод - "Торпиль". То была история любви красавца Люсьена
де Рюбампре из "Утраченных иллюзий" и Эстер  Гобсек,  проститутки  в  доме
терпимости, прозванной Торпиль, то есть электрический  скат,  из-за  того,
что ее  небесная  прелесть  наэлектризовывала  мужчин  и  приводила  их  в
оцепенение. Однажды в свой свободный день она встретила Люсьена  в  театре
Порт-Сен-Мартен и сразу влюбилась в него до безумия. Она вырвалась на волю
и прожила с ним счастливо три месяца. Но на бале-маскараде в  Опере  ее  в
домино узнали и разоблачили жестокие насмешники. Чувствуя, что для нее все
погибло, Эстер попыталась покончить с собой; ее спас  некий  священник  и,
поняв,  как  глубока  и  смиренна  ее  любовь,  решил  отдать  Торпиль   в
монастырский пансион, превратить проститутку  в  благовоспитанную  девицу.
Повесть должна была появиться в 1838 году в газете "Ла Пресс", но Жирарден
убоялся возмущения  подписчиков,  и  без  того  уже  шокированных  романом
"Старая дева". Просто возмутительно! Воспитанница  монастырского  пансиона
была в недавнем прошлом обитательницей дома терпимости! Повесть  "Торпиль"
была напечатана Верде  в  том  же  томе,  что  и  "Выдающаяся  женщина"  и
"Банкирский дом Нусингена". В Милане у князя Порчиа Бальзак отделал только
первую ее половину.
   Радушные хозяева предоставили ему, однако, полную возможность работать.
Милан, в котором  австрийскому  императору  в  скором  времени  предстояло
короноваться как королю  Ломбардии,  на  этот  раз  уделял  Бальзаку  мало
внимания, и он затосковал по родине. При виде безоблачного лазурного  неба
у  него  сжималось  сердце,  по  контрасту  вспоминались  мглистые  небеса
Франции. У него как будто отняли  душу,  отняли  жизнь,  он  мечтал  вновь
очутиться "в своем дорогом аду"  -  в  неблагодарном  и  жестоком  Париже.
Двадцатого мая ему исполнилось тридцать девять лет. "Начинается  для  меня
год, в конце которого я буду принадлежать к большой армии смирившихся душ,
- писал он Ганской, - ведь в  дни  моей  несчастной  юности,  тяжких  мук,
сражений, веры в будущее я дал себе клятву прекратить всякую борьбу, когда
достигну сорокалетнего возраста..." Никогда еще так, как на  этом  роковом
рубеже,  приближаясь  к  сорока  годам,  он  не  испытывал  столь   острой
потребности где-то прочно обосноваться, иметь, наконец, собственный  домик
и жить в нем с "женщиной своих грез".
   Но кто бы мог  стать  теперь  "женщиной  его  грез"?  Те,  которые  его
поддерживали в дни молодости, ушли из жизни одна за другой. В  1836  году,
вернувшись из Италии, он узнал о смерти Лоры де Берни, а возвратившись  из
поездки в  1838  году,  узнал,  что  умерла  Лора  д'Абрантес.  "Парижская
наставница" кончила,  бедняжка,  весьма  печально.  После  нескольких  лет
литературного успеха она изведала горечь неудач. Бальзак больше не работал
на нее. Она знала, что должна потерять его как возлюбленного, к этому  она
была готова, но  ей  хотелось  сохранить  его  как  друга  и  правщика  ее
произведений. "Моя старая дружба не обидчива. Бог  мой!  Старая  дружба  и
молодая  любовь  -  радость  душе".  Госпожа  д'Абрантес  сняла  на  улице
Ларошфуко нижний этаж дома и  попробовала  вновь  создать  у  себя  салон.
Многие друзья откликнулись на приглашение: Жюльетта Рекамье, Брольи, Ноай,
даже Виктор Гюго, верный воспоминаниям о временах Империи.  Теофиль  Готье
прозвал хозяйку салона "герцогиня Абракадабрантес". Она руководила у графа
Жюля де Кастеллана труппой актеров-любителей, принадлежавших  к  светскому
обществу, но в число актрис приняла слишком много дам почтенного возраста.
Маленькие газетки назвали эту затею "театром Полишинелей". Игра старости и
случая всегда печальна.
   Потом пришла  нужда.  Книгоиздатель  Лавока  отказывался  от  рукописей
герцогини  и  не  давал  ей  субсидий.  Пришлось   выехать   из   красивых
апартаментов, удовольствоваться крошечной квартиркой. Наступил день, когда
кредиторы продали с молотка всю обстановку на глазах у герцогини,  которая
болела желтухой и была прикована к постели. Больную положили в клинику,  а
так как денег у нее не было, поместили ее там в мансарде. В больнице она и
умерла  в  возрасте  пятидесяти  четырех  лет.  За  гробом  ее  шли  Гюго,
Шатобриан, Дюма, госпожа Рекамье. Друзья умершей хотели похоронить  ее  на
кладбище Пер-Лашез и поставить там памятник,  но  муниципалитет  отказался
отвести участок для могилы, а  министр  внутренних  дел  отказал  в  глыбе
мрамора для памятника. Почему?  Виктор  Гюго  выразил  свое  возмущение  в
прекрасных стихах с плавным ритмом:

   У мрачного пророка и у музы
   Прославленной - у нас одни права.
   Вовек нерасторжимы наши узы:
   Я - сын солдата, а она - вдова.
   И так же, как взывал я к Вавилону,
   Целуя знамя легендарных дней:
   Верните Императору колонну! -
   Кричу теперь: "Могилу дайте ей!"

   В ночь смерти Лоры д'Абрантес  Бальзак  ехал  при  лунном  свете  через
перевал Сен-Готард, занесенный снежными сугробами. Два  месяца  спустя  он
написал Ганской: "Из газет вы, вероятно, узнали о печальной участи  бедной
герцогини  д'Абрантес.  Она  кончила  так   же,   как   кончила   Империя.
Когда-нибудь я расскажу вам об этой женщине. Мы проведем  с  вами  славный
вечерок в  Верховненской  усадьбе".  Какое  забвение!  Какой  урок!  Жизнь
возлюбленной, когда-то страстно желанной, станет предметом уютной беседы в
"славный вечерок". Но ведь Бальзак никогда не любил Лору  д'Абрантес  так,
как любил Лору де Берни. Первая пользовалась его услугами, вторая преданно
служила ему. С какой грустью вспоминал он  в  письме  к  Ганской  дорогого
своего друга.

   "15 ноября 1838 года.
   Душевное мое состояние менее удовлетворительно, чем телесное; я старею,
чувствую  потребность  в  дружеском  обществе  и  каждый  день  с  грустью
вспоминаю  обожаемое  создание,  которое  спит  вечным  сном  на  сельском
кладбище близ Фонтенбло. Моя сестра очень меня любит, но никогда не сможет
приютить брата. Всему преградой неистовая  ревность  мужа.  Мы  с  матерью
совсем не подходим друг другу. Единственной опорой мне остается труд, если
только не будет возле меня родной семьи, а я очень  хотел  бы,  чтобы  она
была у меня. Добрая жена, счастливое супружество - увы! Я уже  не  надеюсь
на это, хотя кто больше меня создан для семейной жизни".

   Полное счастье в любви всегда оставалось для Бальзака только  надеждой,
только мечтой. Конечно, Dilecta, существо совершенное, ангельское  сердце,
сама грация и изящество, подарила ему много счастливых часов,  давала  ему
драгоценные советы. "Но ведь она была на двадцать два года старше меня,  -
писал Бальзак Ганской, анализируя свое чувство. - И если нравственный  мой
идеал был превзойден в ее лице, то телесная сторона, которая много значит,
оставалась непреодолимой преградой. И вот беспредельная страстная  любовь,
жажда которой живет в моей душе, до сих пор еще  не  нашла  утоления.  Мне
недоставало половины всего ее  блаженства..."  У  Зюльмы  Карро,  конечно,
прекрасная душа, но дружба не заменяет любовь, "ту  простую,  повседневную
любовь... когда тебе доставляет бесконечное удовольствие слышать  в  твоем
доме ее шаги и ее голос, шелест ее платья - словом, все то, что я, хоть  и
не в полной мере, изведал несколько раз за последние десять лет". Вот  что
Ева Ганская могла бы дать ему, если бы верила в него. Но она  недоверчива,
она  преувеличивает  любую  опасность,  вместо   живого   Оноре   Бальзака
выдумывает  какое-то  воображаемое  существо,   журит   его,   наставляет,
обвиняет.

   "Cara,  объясните  мне,  пожалуйста,  чем  я   заслужил   нижеследующие
относящиеся ко мне слова в вашем последнем письме: "Природное  легкомыслие
вашего характера..." В чем же состоит мое  легкомыслие?  В  том,  что  уже
двенадцать лет я без отдыха тружусь над огромным  литературным  творением?
Или в том, что уже шесть лет у меня в сердце  только  одна  привязанность?
Или в том, что уже двенадцать лет я работаю день и  ночь,  чтобы  уплатить
огромный долг, который мать навязала мне из-за самых нелепых расчетов? Или
в том, что, несмотря на все свои мучения, я не повесился, не  пустил  себе
пулю в лоб, не утопился? Или в том,  что,  непрестанно  работая,  я  делаю
хитроумные, хотя и неудачные попытки сократить срок своих каторжных работ?
Объясните же мне! Может быть, в том мое легкомыслие, что я избегаю  всяких
развлечений, всякого общества  и  всецело  отдаюсь  своей  страсти,  своей
работе и уплате долга? Или в том, что я написал  двенадцать  томов  вместо
десяти? Или в том, что книги эти не выходят регулярно? Или в  том,  что  я
пишу вам с неизменным  упорством  и  постоянством  и  всегда  посылаю  вам
чей-нибудь автограф? В этом  мое  невероятное  легкомыслие?..  Ради  Бога,
скажите, не бойтесь...
   Легкомыслие   характера!   Право,   ваше   суждение   подобно    мнению
добропорядочного буржуа, который, видя, как Наполеон озирает поле битвы  и
поворачивается направо, налево, во все стороны, изрек бы: "Этот человек не
может спокойно постоять на месте. Удивительное непостоянство характера!"
   Сделайте мне удовольствие,  пойдите  в  ту  комнату,  где  вы  повесили
портрет бедного своего мужика, взгляните на него. Посмотрите, какие у него
широкие плечи, широкая грудь, широкий лоб, и скажите  себе:  "Вот  человек
самый постоянный, совсем не легкомысленный  и  очень  положительный!"  Это
будет вам наказанием..."

   Совсем не легкомысленный человек?.. Может быть,  но  человек,  которого
очень нелегко удовлетворить. Он  живет  такими  обширными  замыслами,  что
никакие силы, даже сверхчеловеческие, не могут их осуществить. Чего же  он
хочет? Всего. "Он был безрассуден, - говорит Гозлан, - и так  естественно,
по самой природе своей, был существом всеобъемлющим;  он  не  хотел  иметь
дело с каким-нибудь отдельным фактом, для него  этот  факт  связан  был  с
другим фактом, а тот, другой, - с тысячью других...  Все,  что  он  писал:
статьи, книги, романы, драмы, комедии, - было только предисловием к  тому,
что он рассчитывал написать..." И потому он мог сказать о своей  жизни  то
же, что говорил о каждом своем произведении, - она была лишь  предисловием
к его жизни. Охота за сокровищем была  для  него  только  эпизодом  в  его
поисках абсолюта.



XXVI. В ЖАРДИ

   Жизнь терпима лишь при  условии,
   что ты всегда отстраняешься от нее.
   Гюстав Флобер

   "Маленький  домик...  женщина  моих  грез..."  В  отсутствие   Бальзака
каменщики построили ему маленький домик, и Бальзак  лирически  описал  его
"женщине своих грез". С возвышенности Виль-д'Авре открывался  великолепный
вид, внизу простирался Париж, "мой дорогой ад", как называл  его  Бальзак;
повисшая над городом дымка  затушевывала  очертания  знаменитых  медонских
холмов. "Удивительная красота и  такой  чудесный  контраст",  -  писал  он
Ганской. В конце владения Бальзака  находилась  железнодорожная  платформа
ветки Париж - Версаль, так что за десять су он в десять минут мог  доехать
от Жарди до центра Парижа, тогда как с улицы Батай  ему  для  этого  нужно
было потратить по меньшей мере час и заплатить сорок су. По  этой  причине
участок всегда будет представлять огромную ценность. "Я  тут  останусь  до
тех пор, пока не составлю себе состояния... И тут я в тишине и покое кончу
свои дни, отказавшись втихомолку от надежд, от честолюбия и от всего..."
   На доме - черная мраморная доска, и на ней вырезано  золотыми  буквами:
ЖАРДИ. В воображении Бальзака это было Марли, это был  Версаль.  В  глазах
его критически настроенных друзей, да и в его собственных глазах, когда он
смиренно соглашался видеть правду, это  было  шале  с  зелеными  ставнями,
узкое двухэтажное строение, с тремя комнатами на каждом этаже, с  наружной
весьма неудобной лестницей, которую называли парадным входом, "маленький и
мрачный уголок", где зеленый участок,  скорее  надел,  круто  спускался  к
дороге и весь состоял из многоярусных террас, готовых весело сползти  одна
на другую при первом же грозовом ливне.  Сделанные  с  большими  затратами
опорные стенки, которые должны были  удерживать  эти  скользящие  террасы,
удивляли опытных людей  своим  упорным  стремлением  обрушиться.  Ни  одно
дерево не могло укорениться в этих  диагональных  пластах  почвы.  Бальзак
хотел выписать из Венеции сваи и балки из негниющего  дерева,  на  которых
покоятся великолепные венецианские дворцы.  Разумный  подрядчик  отговорил
его от этого  фантастического  намерения.  Садовники  потратили  несколько
месяцев на то, чтобы с помощью своего искусства и каменной кладки удержать
от оползания столь неудобный глинистый пик. Актер Фредерик Леметр, приехав
посмотреть Жарди, все время, пока прогуливался там,  держал  в  руках  два
камня и, как только хозяин останавливался, тотчас подкладывал их себе  под
ноги для опоры.
   Лишь один Бальзак  был  невозмутим  и  не  скользил  на  дорожках.  Его
поддерживала вера. По его  мнению,  он  владел  лучшим  в  мире  земельным
участком: на нем когда-то  был  прославленный  виноградник,  крутой  склон
благоприятствовал действию  солнечных  лучей.  Поэтому  Бальзак  собирался
разводить в Жарди тропические растения. Он намеревался посадить в теплицах
сто тысяч саженцев ананасов. Ананасы продавались  тогда  в  Париже  по  20
франков, ну что ж, он будет отдавать свои ананасы по 5  франков,  то  есть
получать на каждом урожае доход в 500000  франков.  Расходы  на  рамы  для
теплиц,  на  уголь,  на   обработку   земли   составят   100000   франков.
Следовательно, чистого дохода за год -  400000  франков.  И  ни  малейшего
риска! Верное дело!
   Вместе с Теофилем Готье он искал на бульваре Монмартр лавку для продажи
своих будущих ананасов. Помещение нужно будет выкрасить в черный цвет,  по
черному пустить золотую сетку, а на вывеске  огромными  буквами  написать:
"Ананасы из Жарди".

   "В воображении Бальзака, - писал Теофиль Готье, -  сто  тысяч  ананасов
уже  вздымали  под  огромными  хрустальными  сводами  зеленые  султаны  из
зубчатых листьев над крупными золотыми конусами с  квадратными  наростами;
он их  видел,  он  наслаждался  тепличной  жарой,  он  вдыхал  тропические
ароматы, жадно раздувал ноздри и, когда, возвратившись домой, стоял у окна
и смотрел, как бесшумно падает  снег  на  голые  склоны  Жарди,  с  трудом
расставался со своей иллюзией..."

   Первым жилищем, построенным в Жарди, был крестьянский домик прежних его
владельцев, он стоял в той же ограде, что и шале Бальзака,  в  шестидесяти
футах от него. В домике  поселилась  графиня  Висконти  со  своей  семьей.
Бальзак поставил там  самую  лучшую  свою  мебель  и  часть  библиотеки  -
разумная предосторожность на случай возможной описи  имущества.  А  в  его
коттедже,  кроме  кровати,  стула,  рабочего  стола,   не   было   никакой
обстановки. На голых стенах  он  написал  углем:  "Здесь  -  облицовка  из
паросского мрамора. Здесь - резная панель из кедра.  Здесь  -  роспись  на
потолке кисти Эжена Делакруа. Здесь - обюссоновский гобелен. Здесь - камин
из полированного мрамора. Здесь - двери по трианонскому образцу.  Здесь  -
мозаичный паркет из самых  редкостных  пород  тропических  деревьев..."  -
рассказывает Леон Гозлан.  На  полках  были  расставлены  переплетенные  в
отдельные тома рукописи и корректурные оттиски  произведений  Бальзака  во
всех стадиях - от первой корректуры до окончательно выправленного  текста.
Около этих томов Готье заметил мрачного вида книжицу в  черном  переплете.
"Возьмите ее, - сказал Бальзак, - это  неизданные  произведения,  имеющие,
однако, некоторую  ценность".  На  титульном  листе  значилось:  "Грустные
расчеты" - там были собраны списки  векселей  с  указанием  сроков  уплаты
процентов и всей суммы долга, счета  поставщиков,  перечень  долгов.  Этот
"сборник", стоявший рядом с "Озорными рассказами", "отнюдь не  являлся  их
продолжением", как, смеясь, пояснил Бальзак.
   Да,  он   по-прежнему   смеялся,   он   не   утратил   своей   "могучей
жизнерадостности". Все счета из "грустного сборника" скоро будут  оплачены
- он примется писать пьесы для театра. Правда,  драматургия  не  была  его
призванием:  б