ных  заведений,  лишились   покровителя   и   вскоре   подверглись
преследованиям со стороны нового префекта, барона Ламбера,  вступившего  в
сговор  с  архиепископом  монсеньером   де   Барралем.   Их   обвиняли   в
злоупотреблениях, допущенных при надзоре за больницами;  вытащив  ка  свет
старую историю с  ассигнациями,  утверждали,  что  Бернар-Франсуа  Бальзак
якобы обманул  государство.  Хотя  ничего  не  было  доказано,  обстановка
накалилась и город распался на два лагеря: в одном были католики, в другом
- франкмасоны, которые держались осторожно из боязни навлечь на себя  гнев
императора.
   Префект Ламбер  засыпал  министерство  доносами,  направленными  против
попечителей богоугодных заведений. Те ответили "Нравственным отчетом".
   "Генеральный совет и я, - писал префект, -  обрисованы  в  этом  своего
рода манифесте в самом неблагоприятном свете: нам  приписывают,  будто  мы
стремимся уничтожить наиболее полезные для жителей департамента учреждения
и,  во  всяком  случае,  отказываем  без  уважительных  причин  в  отпуске
необходимых  средств".  И  префект  настаивал  на   том,   чтобы   министр
безотлагательно и полностью обновил состав попечительского совета больниц.
Министр, однако, возражал: "Милостивый  государь,  я  отнюдь  не  разделяю
вашего мнения о том, что необходимо полностью  обновить  состав  совета...
Считаю своим долгом заметить: для того чтобы  здраво  судить  о  поведении
лиц, ведающих богоугодными заведениями, надо поставить себя на их место  и
принять во внимание все обстоятельства,  влиявшие  на  них".  Словом,  его
превосходительство защищал господина Бальзака от врагов в Туре, которые не
могли простить Бернару-Франсуа надменность, неверие и показную роскошь,  а
также элегантные наряды его жены.
   Однако Бернар-Франсуа, подобно Панургу, ни при каких обстоятельствах не
утрачивал хорошего расположения духа. Втайне он принимал  кое-какие  меры,
чтобы покинуть Тур, а в ожидании много и жадно читал,  с  утра  до  вечера
разглагольствовал и поставлял книгоиздателю Маму  рассчитанные  на  эффект
брошюры.
   В 1807 году в своей "Памятной записке о том, как предупредить  кражи  и
убийства" он взял под защиту людей, возвращающихся с каторги и  выпущенных
из тюрем. Беднягам при освобождении выдавали своего рода  "волчий  билет",
свидетельство их позора. Кто при этих обстоятельствах согласится  дать  им
работу? И вот таким образом их толкают на новые кражи - ведь есть-то надо!
Чтобы  предупредить  повторные  преступления,  следует   учредить   особые
мастерские для бывших каторжников. Там их  будут  досыта  кормить,  хорошо
одевать, они будут получать жалованье. Их труд станет приносить  доход,  и
разбой в стране уменьшится.
   В 1808 году появляется его же "Памятная записка о постыдном распутстве,
причиной коего служат  юные  девицы,  обманутые  и  брошенные  в  жестокой
нужде". Обесчещенные девственницы могли некогда рассчитывать на пособие со
стороны  обольстителя.  Кодекс   Наполеона   запретил   разыскивать   отца
незаконнорожденного ребенка. Однако этот  новый  закон  мало  сказался  на
"инстинкте продолжения рода, который по-прежнему таит в себе непреодолимое
очарование",  -  писал  Бернар-Франсуа  свойственным  ему   живописным   и
претенциозным слогом. Таким образом, забеременев,  юная  девица  нигде  не
может найти себе места. Вот  источник  бед!  Вот  причина  разврата!  Надо
спасти по меньшей мере двадцать тысяч несчастных созданий.  Необходимо  во
всех  больницах  открыть  бесплатные  отделения  для  будущих   незамужних
матерей. Автор настоящей записки сам с успехом  проделал  это  в  больнице
города Тура.
   В мае 1809 года увидел свет его новый опус - "О величии наций и о  том,
как могут они сохранить для будущих веков нерушимые  свидетельства  своего
могущества". Цель этого сочинения была  менее  альтруистической.  В  жизни
Бернара-Франсуа  наступил  опасный  период,  и  он  стремился   заручиться
благоволением императора. Каким образом можно сохранить для грядущих веков
нетленные воспоминания о замечательном правлении, начавшемся в 1789  году?
Письменные  свидетельства  можно  оспаривать;  одни  только  монументы  не
подвластны времени. Великая китайская стена, египетские  пирамиды  до  сих
пор красноречиво свидетельствуют о прошлом. Затем следовали многочисленные
примеры, доказывавшие,  что  автор  прочел  множество  самых  удивительных
книг... Какой же монумент будет достоин государя,  который  вновь  воздвиг
алтари, укрепил финансы,  выработал  ясный  и  понятный  для  всех  кодекс
законов, обновил армию? Надо воздвигнуть в  его  честь  либо  колоссальную
статую, либо пирамиду, которая была бы выше египетских пирамид, и памятник
этот надлежит построить между Тюильри и Лувром, или у заставы Нейи, или на
Марсовом поле.
   В 1813 году юный  Бальзак,  мало-помалу  выходивший  из  оцепенения,  с
удовольствием прислушивался к торжественным речам отца. Они прививали  ему
вкус к обширным планам, псевдонаучным  теориям  и  раблезианским  тирадам.
Книжные шкафы занимали важное место в доме. У отца были сочинения  великих
писателей,  римских  и  французских,  труды  философов,  историков,  книги
уроженцев  Турени,  иллюстрированные  издания,  посвященные  Китаю;   мать
собирала еретические произведения иллюминатов и прочих мистиков. Сын,  как
пишет Вилан, сокращал "долгие часы занятий в классной комнате  и  старался
незаметно проскользнуть в кабинет  отца,  где  можно  было  погрузиться  в
чтение Вольтера, Руссо или Шатобриана".
   Молчаливый и насмешливый от природы, мальчик  внимательно  наблюдал  за
домашними. Бабуля - так внуки  называли  бабушку  Саламбье  -  была  полна
жизни, но постоянно жаловалась  на  недомогание,  чаще  всего  без  всякой
причины. Она охотно советовалась с "ясновидящими". Бабуля терпеть не могла
зятя - из-за его сомнительных спекуляций она потеряла часть состояния.  (В
1813  году  Бернару-Франсуа  и  самому  пришлось  продать  свой   красивый
особняк.) Хотя у госпожи Саламбье были сложившиеся взгляды  на  воспитание
девиц, она  не  слишком-то  преуспела  в  воспитании  собственной  дочери.
Госпожа Бальзак  все  еще  шокировала  турских  ханжей.  Она  чересчур  уж
снисходительным тоном  говорила  о  своем  "стареньком  муже".  Суровая  и
надменная, Лора Бальзак была способна на  безграничную  преданность  своим
близким, но  не  проявляла  к  ним  никакой  нежности.  От  родителей  она
унаследовала склонность к строгим  правилам,  в  частности  придерживалась
определенного взгляда  на  то,  как  именно  следует  чистить  зубы.  "Мой
папенька был человек особого склада: он все решал и приводил в  исполнение
гораздо  скорее  других".  Она  читала  Месмера  и  проверяла  на  близких
магнетическую силу своего  взгляда  -  еще  один  способ  повелевать  ими.
Маленькая Лора, которой удалось приручить мать, называла ее  "ми-мамочка",
по-детски  соединяя  слова  "милая  мамочка".  Оноре,  знавший,  что  мать
предпочитает ему брата Анри, рожденного  от  любимого  человека,  трепетал
перед нею: ему был хорошо знаком пристальный и тяжелый взгляд, который она
устремляла на детей, когда они выводили ее из себя.
   Лора и Оноре обожали друг друга. В свое время  он  позволял  наказывать
себя вместо сестры. Теперь она постепенно  становилась  любимицей  матери.
Госпожа Бальзак даже сделала ее своей  наперсницей.  Девочку  нельзя  было
назвать красивой, но она пленяла  блеском  глаз,  милым  выражением  лица,
трепетом жизни во всем  существе.  "Ты  у  нас  хитрая,  -  говорил  Оноре
сестренке, - с тобой  всегда  весело".  Лоранса,  которую  брат  и  сестра
называли Лорансо, а также толстушкой Лорансо  или  миледи  Плумпудинг,  на
первый взгляд казалась не  такой  живой,  как  Лора,  "но,  узнав  Лорансу
получше,   вы   убеждались,   что   она   очень   умна,   естественна    и
непосредственна".  Вообще  дом  просто   бурлил   от   забавных   историй,
бесконечных проектов, иногда - сетований, а то  и  сплетен.  Здесь  ценили
шутку, острое словцо, были склонны к чудачествам; все гордились  тем,  что
принадлежат к семейству  Бальзаков.  Дети  были  дружны  между  собой,  но
взаимная привязанность не  мешала  им  посмеиваться  друг  над  другом.  С
родителями их сближала любовь к чтению и общий семейный  лексикон:  вместо
"болтать" в доме говорили "балаболить" или  "тараторить";  вместо  "плохое
настроение" - "мерехлюндия"; вместо  "хвастун"  -  "бахвал".  Всему  клану
Бальзаков был свойствен дух критицизма; тут никого не  щадили,  но  каждый
стоял за другого горой.
   Будь Бернар-Франсуа хозяином в собственном доме, он бы еще в 1813  году
поместил вернувшегося из Вандома Оноре в коллеж города  Тура.  Но  госпожа
Бальзак хотела "нравственных гарантий". Как бы стремясь смягчить в  глазах
общества неверие  своего  супруга,  она  ревностно  посещала  кафедральный
собор, и старший сын всегда ее сопровождал. Он  рассматривал  старые  дома
вокруг храма святого Гасьена, великолепные  контрфорсы,  занимавшие  часть
тротуара, а порою становился свидетелем ссор между священниками и  старыми
девами, у которых квартировали служители церкви. В соборе святого  Гасьена
мальчик  "дышал  атмосферой  неба".  Часто  он  в  одиночестве  бродил  по
церковному двору и по улочке Псалетт, "окутанным влажной мглою и  глубоким
молчанием". В родительском доме Оноре поместили  на  четвертом  этаже,  он
донашивал все ту же "скромную одежду, в которой приехал из пансиона". Лора
Сюрвиль пишет:

   "Наша матушка считала труд основой всякого  воспитания  и,  как  никто,
дорожила временем; вот почему она следила, чтобы у ее сына ни одна  минута
не пропадала даром".

   Возможно, по ее настоянию мальчика отправили в Париж, где он  несколько
месяцев был пансионером учебного заведения Безлена и Ганзера; и, возможно,
именно она вернула его в Тур в  марте  1814  года,  опасаясь,  что  войска
союзников войдут в столицу. Во всяком случае, с марта по июль Оноре жил  у
родителей, он брал частные уроки и сделал заметные успехи в латыни.
   В апреле 1814  года  побежденный  Наполеон  был  вынужден  отречься  от
престола и отправился в изгнание на остров Эльбу. То  был  настоящий  удар
для детей Бернара-Франсуа  Бальзака,  воспитанных  в  лучах  императорской
славы. Их детский мир сразу померк. Вскоре герцог Ангулемский торжественно
вступил в Тур, встреченный "бурей восторга". Никогда еще, пожалуй, люди до
такой степени не уподоблялись флюгерам. Штаб двадцать второй дивизии (куда
был приписан Бернар-Франсуа) дал банкет и бал  в  честь  его  королевского
высочества. Бывшие  аристократы,  отсиживавшиеся  в  своих  замках,  снова
вылезли на свет Божий. Жан де  Маргонн,  лейтенант  национальной  гвардии,
деятельно  участвовал  в  поддержании  порядка.  Пятнадцатилетний   Оноре,
выполняя волю матери, представлял отца, отлучившегося из Тура;  мальчик  с
удовольствием затесался в толпу женщин: его  ослепляли  и  огни  люстр,  и
малиновые драпировки, и сверкающие бриллианты,  а  главное  -  белоснежные
плечи. Он на всю жизнь запомнил это зрелище и пьянящий аромат,  исходивший
от женщин.
   В июле 1814 года Оноре был зачислен экстерном в Турский  коллеж,  чтобы
заново пройти курс предпоследнего  класса.  Здесь  он  получил  награду  -
изображение лилии; она была присуждена  Оноре  де  Бальзаку.  Награда  эта
свидетельствовала не столько о его отличных успехах, сколько  о  том,  что
реставрированная, но все еще не уверенная в собственной прочности монархия
стремилась привлечь на свою сторону молодежь. В Турском коллеже, как  и  в
Вандомском, мальчик страдал от нелепого скопидомства матери, которая  была
расточительна в крупных тратах, но  расчетлива  в  мелочах.  Его  товарищи
лакомились чудесной свининой, которую приносили из дому, а юный Оноре грыз
сухой хлеб. "Тебе что, есть нечего?"  -  насмешливо  спрашивали  товарищи.
Даже много времени спустя один из  них  продолжал  называть  его  "бедняга
Бальзак". Глубоко задетый и униженный, мальчик давал себе  клятву  в  один
прекрасный день ослепить их своею славой. Но на каком  поприще?  Этого  он
еще не знал, однако ощущал в себе нечеловеческую силу. Ранняя зрелость его
суждений поражала даже мать. "Ты, должно быть, сам не понимаешь того,  что
говоришь, Оноре!" - ворчала она. А он в ответ лишь улыбался, насмешливо  и
добродушно. И этот молчаливый протест выводил из себя госпожу Бальзак.  Ее
раздражало  постоянное  присутствие  проницательного  подростка,   который
слишком многое видел. Сестры только смеялись, когда  он  заявлял,  что  "в
один прекрасный день бахвал Оноре удивит мир". А пока что  он  внимательно
изучал этот мир.
   В его удивительную память накрепко врезались события и  образы.  Мягкие
пейзажи Турени, красота зеленеющих долин, окаймленных  тополями,  селения,
разбросанные по  холмам,  величавая  Луара,  по  глади  которой  скользили
паруса, готические колокольни собора святого Гасьена,  старинные  витражи,
лица священников, разговоры друзей дома - все запечатлевалось в его мозгу.
Он не только отлично помнил предметы  и  людей,  но  мог  по  собственному
желанию вызывать их перед своим мысленным взором такими, какими  видел,  -
живыми и красочными. "Он собирал строительные материалы, еще не зная,  для
какого здания они послужат".
   Отец не оставил мысли подготовить его к поступлению  в  Политехническое
училище, и репетиторы занимались с мальчиком математикой  и  естественными
науками, так что в мозгу у него возникла причудливая мешанина из  обрывков
точных  знаний,  отцовских  парадоксов,  суеверий  бабули  и   рассуждений
всевозможных "ясновидцев", с которыми носилась его мать. В  конце  вакаций
Жан де Маргонн пригласил Оноре в свое имение, в Саше.  Тополя  уже  теряли
листву, и леса одевались в торжественный багряный убор.  В  доме  Маргонна
подросток  с  волнением  встретил  нескольких  молодых  женщин,   которыми
любовался на балу в Туре. Он жаждал всего сразу - и любви, и славы.
   Между тем Бернар-Франсуа  стремился  как  можно  скорее  покинуть  Тур.
Вскоре после отречения Наполеона он опубликовал брошюру "О конной  статуе,
которую французы желают воздвигнуть, дабы увековечить память Генриха  IV".
Королевская статуя явно должна была служить противовесом пирамиде, которую
он в свое время предлагал построить в  честь  императора.  В  эпоху  столь
бурных  социальных  потрясений  приспособленчество  не  знает  границ,   а
поставщик армии готов, на худой конец, поставлять какие угодно мысли.  Но,
оставаясь в  Туре,  вчерашнему  бонапартисту,  спешно  перекрасившемуся  в
роялиста, трудно было бы доказать искренность своих  новых  убеждений.  По
счастью, Огюст Думерк, приятель Бернара-Франсуа (сын его первого патрона),
сохранил прежнее влияние и добился для него  должности  интенданта  первой
армейской дивизии в Париже. И  в  ноябре  1814  года  вся  семья,  включая
бабулю, поселилась в квартале Марэ, этой колыбели  семейства  Саламбье,  в
доме номер сорок по улице Тампль. Возвращение к родным пенатам!
   Оноре отдали в пансион Лепитра, частное учебное  заведение,  где  царил
роялистский и католический дух; содержал этот пансион колченогий  толстяк,
ходивший опираясь на костыль; внешне он напоминал Людовика XVIII. В период
якобинской диктатуры Жак-Франсуа Лепитр был замешан в заговоре  роялистов,
намеревавшихся похитить Марию-Антуанетту из Тампля. Этим  Лепитр  завоевал
признательность вернувшихся Бурбонов; он был награжден  орденом  Почетного
легиона. На  деле  же  Лепитр,  подобно  Бернару-Франсуа  Бальзаку,  умело
лавировал в трудные годы. Воспитанники пансиона посещали занятия  в  лицее
Карла  Великого.  Учебное  заведение  Лепитра   помещалось   в   старинном
дворянском особняке Жуайез, в доме номер девять по улице Тюренна. Швейцар,
"сущий контрабандист", "смотрел сквозь пальцы  на  самовольные  отлучки  и
поздние возвращения воспитанников и снабжал их запретными книгами"; у него
всегда можно было выпить кофе с молоком - такой аристократический  завтрак
был доступен лишь немногим, ибо при Наполеоне колониальные  товары  стоили
очень дорого. Оноре, вечно сидевший без гроша, нередко  бывал  в  долгу  у
этого  человека.  Подросток  мог  только  мечтать  о   публичных   гаремах
Пале-Рояля, об этом "Эльдорадо любви", где  его  более  богатые  и  бойкие
товарищи познавали тайны женских чар и где "навсегда  прощались  со  своим
целомудрием". Тем не менее,  если  верить  Мишле,  некоторые  воспитанники
пансиона  Лепитра  проявляли  определенную   склонность   к   "хорошеньким
мальчикам".
   В 1815 году, в период Ста дней, Лепитр приложил  немало  усилий,  чтобы
помешать манифестациям учеников, враждебных монархии. Он размахивал  своим
костылем, грозил непокорным,  но  так  и  не  мог  устрашить  фанатических
приверженцев императора. Когда, словно  по  мановению  волшебной  палочки,
произошла вторичная реставрация Бурбонов,  многих  бунтарей  исключили  из
пансиона. Оноре Бальзака отпустили с миром 29 сентября -  ему  был  вручен
аттестат, где с похвалой отзывались о его трудолюбии и добронравии. Вполне
возможно, что он по примеру своих товарищей с надеждой и восторгом  следил
за  последней  кампанией  Наполеона.  Генерал  де   Померель,   убежденный
бонапартист, после вторичного возвращения короля во Францию был изгнан  из
страны. Бернар-Франсуа, человек более осмотрительный, вышел невредимым  из
этой переделки.
   Вскоре Оноре стал одним из воспитанников "по-отечески строгого"  аббата
Ганзера,  священника,  чьи  предки  были  выходцами  из  Германии,  весьма
добродетельного человека, который после смерти своего  компаньона  Безлена
один возглавлял учебное заведение, расположенное на улице Ториньи; как и в
пансионе Лепитра, ученики посещали занятия в лицее  Карла  Великого.  Юный
Бальзак пробыл тут год  в  классе  риторики.  По  латинским  переводам  он
оказался на тридцать втором  месте;  узнав  об  этом,  мать  прислала  ему
гневное письмо, и по ее настоянию он был лишен прогулок. В воскресенье его
"под надежной охраной" водили на улицу Тампль, где он брал  уроки  танцев.
Госпоже Бальзак хотелось, чтобы ее сын стал гением, и, опасаясь, как бы он
не разленился, она обращалась с ним особенно  строго  именно  потому,  что
по-своему  любила  Оноре.  Юноша  писал  довольно  легко,  и  сестра  Лора
сохранила для семейного архива одно из его сочинений (речь, с которой жена
Брута обращается к своему супругу, когда их сыновей приговорили к смерти).
Это  было  сочинение   ученика   класса   риторики,   отмеченное   печатью
подражательности,  не  лишенное   патетики,   но   обладавшее   некоторыми
достоинствами. В лицее Карла Великого Бальзак вновь  встретился  со  своим
закадычным приятелем по  Вандомскому  коллежу  Баршу  де  Пеноэном;  здесь
появился  у  него  и  новый  друг,  добродушный   толстяк   Огюст   Сотле.
По-видимому, юноша Бальзак  несколько  месяцев  слушал  лекции  профессора
Вильмена, но тот уделял внимание лишь таким блестящим ученикам,  как  Жюль
Мишле, и совершенно не замечал  скромного  воспитанника,  затерявшегося  в
толпе посредственных учеников  и  занимавшего  тридцать  второе  место  по
латинским переводам.
   Когда в  1816  году  Оноре  без  блеска  закончил  курс  обучения,  он,
вернувшись  в  родительский  дом,  не  обнаружил  там   никаких   перемен.
Бернар-Франсуа по-прежнему тщательно следил за своим здоровьем и "душевным
спокойствием"; его супруга между тем "портила себе кровь" по любому поводу
или даже без оного. Лора и  Лоранса  воспитывались  в  пансионе  для  юных
девиц, где их  обучали  английскому  языку,  игре  на  фортепьяно,  шитью,
вышиванию и правилам игры в вист; девушек знакомили также с  отрывками  из
классических произведений и "начатками химии". Лора была первой ученицей в
классе. Анри, любимчик матери, менял пансионы как перчатки, учился из  рук
вон плохо, но, несмотря на это, "мамаша души в нем не чаяла". Марэ, как  и
раньше, оставался одним  из  самых  сте