а, когда говорит о тебе. С тех пор, как ты  спас  ее  от
насильника Люсио.
     Я был поражен.
     - Но я не спас ее! Я опоздал! Я ничего не мог сделать!
     Перфекто нахмурился и задумчиво посмотрел на меня.  Наступила  долгая
тишина. Наконец он свистнул сквозь зубы.
     - Она рассказала невероятную историю о том, как ты вырвал  у  кого-то
ружье и как раз вовремя спас ее.
     - Но почему она так говорит? Почему ей поверили? Разве  Люсио  и  его
друзья не рассказали правду?
     Перфекто нахмурился еще сильнее.
     - Двое  компадрес  Люсио  погибли,  когда  корабль  начал  вращаться.
Остальных поместили в криотанки в наказание за то,  что  они  ворвались  в
арсенал корабля, поэтому они не могли рассказать правду. Но я  думаю,  она
говорит неправду, потому что верит в нее. Достаточно поглядеть ей в глаза,
когда она говорит. Она верит,  что  ее  не  изнасиловали.  Может,  Абрайра
оказалась недостаточно сильна, чтобы выдержать это. Может, она свихнулась.
Я говорил с ней о несчастных происшествиях ее детства, и она клянется, что
их не было.
     - Когда ее изнасиловали метисы?
     - И не только. Она клянется, что шрам у нее получен в игре в бейсбол.
Не помнит, что провела три года в тюрьме.
     Меня затошнило. Я не мог поверить в то,  что  говорил  Перфекто.  Все
здоровье, вся радость, которые я в  ней  видел,  это  признаки  еще  более
серьезной болезни.
     - Но что ты сделал? - спросил я. - Как ей помочь?
     - Оставь ее в покое. Анжело, с того самого  дня  Абрайра  изменилась.
Впервые в жизни  она  обрела  мир.  Может  быть...  может  быть,  для  нее
единственная возможность счастья -  в  незнании.  Подсознательно  она  это
знает.
     - Мы должны сказать ей правду! - настаивал  я.  -  Должны  помочь  ей
взглянуть правде в лицо!
     - Может, со временем она сама придет к этому.  Я  много  раз  пытался
противостоять ей, намекал на правду, но она просто не слышит.
     Я прижал руки к бокам и посмотрел в небо. Чувствовал  себя  таким  же
беспомощным,  как  и  тогда,  когда  смотрел,  как  насилуют  Абрайру.   И
неожиданно почувствовал решимость.
     - Перфекто, я убью Люсио. Отрежу ему яйца.
     Он помолчал.
     - Согласен. Мы не можем рисковать, идя рядом с ним в  сражение.  Надо
сделать это поскорее.
     Он вздохнул.


     Ночью я дрожал в своем защитном  костюме.  Мне  приснилась  Тамара  в
инвалидной коляске. Гарсон отключил микрофон от  розетки  в  основании  ее
черепа, и она не могла говорить. Гарсон стоял над ней, гладил по голове  и
внимательно смотрел на нее. Руки его перешли ей на шею, на плечи,  прижали
соски. Я видел, что он собирается изнасиловать ее. Видел его  возбужденные
глаза,  напряжение  рук.  Глаза  Тамары  широко  раскрылись,  она  была  в
истерике.


     Я проснулся от  близкого  грома,  от  которого  задрожал  дом.  Дождь
колотил по крыше. Я дрожал  от  холода,  и  Абрайра  укрывала  меня  белым
кимоно, хотя я подумал,  что  это  мало  что  даст.  Комната  была  забита
спящими. Слышался храп. Я повернулся и посмотрел на Абрайру.
     - Спи, - прошептала она. - Это согреет тебя.
     - Почему никто не включает нагрев? - спросил я.
     - Тут его нет.
     Она отошла от меня, осторожно пробираясь  меж  спящими;  ее  защитный
костюм слегка звякал. Никогда раньше я не видел, чтобы она  поступала  так
неэгоистично. "Она жива внутренне", подумал я. Хотел поблагодарить ее,  но
этого казалось недостаточно.
     - Абрайра, - прошептал я. Она повернулась и посмотрела на меня.  -  Я
хочу тебе только добра!
     Она улыбнулась, нашла место и легла в нескольких метрах от меня.
     Я подумал, может, я сошел с ума. Несколько недель назад мне казалось,
что я влюблен в Тамару. И сейчас еще испытываю к ней сильное  чувство.  Но
теперь растет моя страсть к  Абрайре,  и  не  нужно  большого  ума,  чтобы
заметить, что обе женщины серьезно искалечены. Любовь ли  это  или  просто
жалость, какую чувствуешь к раненому животному? А если это просто жалость,
нужно ли мне поддерживать отношения с обеими женщинами?  Ведь  бракованные
товары на рынке не покупают. Я никогда не подумал  бы  купить  рубашку,  у
которой один рукав короче другого. Но вот меня неудержимо тянет к Абрайре,
несмотря на шрамы на ее теле и душе. Я говорил себе, что от такой  страсти
можно ждать одних неприятностей. Говорил себе: "Роблз", создавая  Абрайру,
хотел получить совершенную производительницу. Нет никого, кто держался  бы
за свое крепче чилийки (ну, за исключением, может быть, боливиек), и  если
"Роблз" дал ей сильное желание размножаться, она будет держаться за  него.
Ты станешь ее пленником. Ты не сможешь шага сделать  из  дома.  Она  будет
постоянно спрашивать, куда ты идешь. Не посмотришь через улицу, чтобы  она
не встревожилась, что ты смотришь на другую  женщину!  К  тому  же,  с  ее
эмоциональными шрамами, она когда-нибудь зарубит тебя топором!
     - Ах, но если бы хоть иногда заглядывать  в  ее  серебряные  глаза  и
гладить шоколадные волосы! Я погибну навсегда! Только бы  раз  испробовать
ее медовые уста и провести рукой по изгибу ее грудей!
     Нельзя провести холостяком тридцать лет, не научившись не влюбляться.
Мне снилось, что я живу с ней в маленьком домике, во дворе цыплята. И если
"Роблз"  действительно  создал  производительницу,  меньше  дюжины   детей
Абрайру не удовлетворят. Я представил себе, какую головную боль вызовет их
возня и крики.  Потом  сопоставил  все  это  с  возможным  ожидающим  меня
счастьем и решил, что  благоразумней  все  же  не  связываться  с  будущей
убийцей топором.


     На следующий день я нашел возможность увидеть Люсио. Утреннее  солнце
разогнало тучи, и я встретил Фернандо Чина, ксенобиолога.  Он  разглядывал
тела опако но тако, убитых во время грозы молнией.  Набрал  пять  десятков
разновидностей, различающихся размерами и  формой,  и  теперь  замораживал
образцы генетических тканей. Я стоял рядом с ним и смотрел на  амбар,  где
находится Люсио. Ночью там  молчали,  но  на  утро  снова  начались  крики
"Домой! Домой!" Я насчитал шестнадцать  самураев  вокруг  амбара.  Способа
добраться до Люсио я не нашел.
     Фернандо Чин  посматривал  на  меня;  потом  стал  рассказывать,  как
собирается  определить  возраст  каждого  вида   способом,   разработанным
палеонтологами.
     Я почти не слушал его. Меня занимала мысль, как добраться  до  Люсио.
Делая  вид,  что  помогаю  Фернандо,  я  наблюдал  за   амбаром.   Никакой
возможности проскользнуть в него. Я небрежно направился  к  амбару,  чтобы
проверить, как будут реагировать самураи. Двое вышли из тени под деревом и
пошли ко мне. Я остановился, словно осматривал блестящий камешек, подобрал
его - неправильной формы белый кристалл, и на нем  ярко-красная  маленькая
головка цветной капусты. Один  из  самураев  некоторое  время  смотрел  на
кристалл.
     - Рубин, - сказал он. - Их много в холмах. Там  поищи  их.  А  отсюда
держись подальше!
     Я положил рубин в карман, потом большую часть дня упражнялся,  учился
поворачиваться, ходить боком, как краб. Это полезно,  если  попадаешь  под
огонь лазера или плазму. Я чувствовал себя сильным;  с  новыми  нервами  и
мышцами стал быстрее,  чем  когда  бы  то  ни  было.  Но  этого  оказалось
недостаточно. Абрайра познакомила меня с врачом, который дал мне несколько
доз боевых медикаментов Мотоки. Я спросил его, какова химическая  формула,
но патент по-прежнему являлся исключительной собственностью  Мотоки.  Врач
рассказал, как принимать их, предупредил о возможных осложнениях.
     - У тебя нет времени, чтобы как следует  подготовиться  к  достижению
Мгновенности, но ты поймешь, что если придешь в возбуждение,  Мгновенность
сама найдет тебя. Может быть, вспомнишь момент в твоей жизни, когда  время
замедлилось. Или ты испытал это, принимая старые  боевые  медикаменты.  Но
это средство дает  эффект  гораздо  более  сильный.  Ты  должен  соблюдать
большую осторожность, когда наступил Мгновенность:  время  остановится,  и
тебе  захочется  одновременно  сделать  многое.  Но  помни,  что   уровень
метаболизма  недостаточен  для  этого.  Если  пробежишь  несколько  шагов,
истратишь весь кислород с своем организме и остановишься. Ты почувствуешь,
словно наткнулся на стену, и можешь даже  умереть  от  перенапряжения.  Во
время Мгновенности нужно делать экономные движения,  двигаться  как  можно
меньше, чтобы достичь нужной цели. Понятно?
     Я прекрасно его понял.
     - Еще одно, - добавил врач. - После принятия средства эффект остается
на всю жизнь. Достигнув Мгновенности, ты ради самого себя должен научиться
контролировать ее.
     Я кивнул и принял средство.
     Дважды из города приходил грузовик и привозил еду:  котлы  с  вареным
рисом и водорослями, бочонки маринованных  яиц  с  овощами,  свежая  сырая
рыба. От всего этого меня тошнило.  Хуже  всего  слабый  кофе,  с  затхлым
вкусом, словно вырос на болоте. У жителей Мотоки есть поговорка:  "Роскошь
- наш величайший враг". Но то, что  они  считали  самопожертвованием,  для
меня было пыткой.
     К вечеру крики в амбаре усилились. Охрана послала сообщение в  город,
и скоро показался  генерал  Цугио,  маленький  хмурый  лысый  человек.  Он
потребовал, чтобы Гарсон успокоил своих людей.  Цугио  объявил,  что  всем
будет снижена плата, если мятежники не успокоятся. Он  вырос  в  культуре,
где каждый индивидуум - раб капризов своего  общества,  и  потому  не  мог
понять, что у нас нет контроля над  мятежниками,  что  они  не  успокоятся
только потому, что нас накажут вместе с ними. Он  считал,  что  мы  втайне
симпатизируем им, поддерживаем их. Возможно он был прав.
     Ужин не привезли, и Гарсон процитировал слова  одного  из  адъютантов
Цугио: нам  придется  жить  без  пищи,  пока  мы  не  поймем,  что  "живем
исключительно благодаря милости Мотоки". Наемники начали ворчать.  Кое-кто
отправился на охоту в поля  за  защитным  периметром  города,  но  удалось
подстрелить только  несколько  кроликов  и  перепелок.  На  закате  Гарсон
совещался со своими офицерами - было объявлено, что они  обсудят  проблемы
морали. Они провели несколько часов за закрытыми дверями.
     Когда совещание закончилось, к нам в казарму пришел капитан и сказал:
     - Дела хуже, чем мы  думали.  Через  пять  дней  прибудет  корабль  с
наемниками, нанятыми ябадзинами. Большинство из них бездомные  колумбийцы,
они вылетели с Земли через три месяца после нас.
     - Но они не могли долететь так быстро! - воскликнул кто-то из нас.
     - Конечно, если держали ускорение  в  законных  пределах,  -  ответил
капитан. - Но ябадзины предпочли заплатить побольше,  чтобы  не  проиграть
войну. Большинство наемников там рефуджиадос, которых  социалисты  изгнали
из их домов. Химер там нет, они не соглашались улетать, когда  так  хорошо
идет война в Южной Америке. И колумбийцев не тренировали самураи, так  что
мы не знаем, на что они способны. Но благоразумнее предположить,  что  они
подготовлены к войне. И так как  их  вдвое  больше  нас,  то  это  хорошее
подкрепление для Хотоке но За.
     - Наши наниматели из Мотоки  требуют,  чтобы  мы  начали  наступление
раньше намеченного срока. Выступаем через  три  дня,  чтобы  добраться  до
ябадзинов до того, как высадятся колумбийцы. И еще они требуют, чтобы  все
наши люди были на передовой, даже те, кто не подготовлен. Они говорят, что
не их дело сражаться с машинами.
     Новость была принята не очень хорошо. Люди, сидевшие вокруг голограмм
и делавшие ставки на исход сражений, неожиданно смолкли. Повсюду  началось
ворчание. Но это не споры, общее мнение было единым. Нас обманывали, плохо
кормили и обращались с  нами  без  уважения.  Корпорация  Мотоки  нарушила
контракт: компьютер утверждает, что у нас по-прежнему  уровень  смертности
достигнет 62 процентов при нападении на Хотоке но За. Кроме  того,  никому
не хотелось заставлять идти в бой мятежников,  а  тем  более  сражаться  с
колумбийцами. Ведь  с  ними  большинство  еще  недавно  воевало  на  одной
стороне. За час мы приняли решение, капитан вернулся к генералу Гарсону  с
нашим ответом:
     - Пусть корпорация Мотоки идет к дьяволу!
     Гарсон передал наш ответ генералу Цугио, и тот,  по-видимому,  принял
его  хладнокровно.  Самураи  не  окружили  наш  лагерь,  не  было  никаких
последствий. На рассвете грузовик привез пищу,  и  мы  тренировались,  как
обычно. Вскоре после завтрака в  лагере  появился  Цугио  в  сопровождении
своих адъютантов. Все  они  улыбались  и  казались  довольными,  но  после
встречи с Гарсоном Цугио удалился рассерженным, он хмурился и  чесал  свою
лысую голову.
     Гарсон через громкоговоритель объявил, что  тренировки  прекращаются,
поскольку "мы хотим, чтобы они  поняли:  мы  за  них  воевать  не  будем".
Очевидно, на японский язык трудно перевести понятие  "забастовки".  Японцы
решили, что воевать мы будем, просто отказываемся от помощи и  советов  их
военных. В Мотоки когда человек бастует, он продолжает работать,  удваивая
свои усилия. Это заставляет его руководителей  "потерять  лицо",  так  как
работник доказывает, что руководитель ему не нужен.
     Мотоки никогда не встречалась с пассивным  сопротивлением.  Я  провел
день, раздавая устаревшие лекарства из  своей  медицинской  сумки,  а  тем
временем умы корпорации обдумывали следующий шаг.  Мы  ожидали  наказания,
угроз и оскорблений.
     В сумерках Кимаи но Джи  опустел.  Мы  удивленно  смотрели,  как  все
жители уходили по дороге, поднимая пыль. Я решил, что  они  несут  дубины,
чтобы побить нас, но 44 тысячи японцев, одетых в лучшее платье, прошли  по
дороге  и  расположились  на  невысоких  холмах,  окружающих  наш  лагерь:
старухи, отцы, дети. Молодежь несла флаги корпорации Мотоки с изображением
журавля, летящего на фоне желтого солнца над зеленым  полем.  Они  яростно
размахивали флагами, раскачиваясь всем телом.  Под  руководством  генерала
Цугио десять раз пропели "Мотоки Ша Ка", а дети сопровождали  пение  игрой
на флейтах и барабанах.
     Возможно, это был самый странный момент в моей жизни,  хотя  вся  моя
жизнь представляется мне последовательностью странных моментов.  Очевидно,
это была просьба о  помощи.  Когда  певцы  кончили,  японцы  спустились  в
долину, взяли нас за руки и повели в город. Я увидел мастера Кейго, он шел
рядом со старухой, и вся наша боевая группа подошла к нему.
     Он пожал нам руки, все время кланяясь.
     - Это Сумако, моя жена, - показал он на древнюю старуху. У  нее  были
седые  волосы,  широко  расставленные  глаза  и  плоское   лицо.   Морщины
свидетельствовали, что она прожила  трудную  жизнь.  Должно  быть,  ей  не
больше семидесяти, но она выглядела не очень хорошо. На  ней  было  кимоно
персикового цвета, такое качество  японцы  называют  hade,  красота  ярких
цветов. Такие кимоно обычно надевают молодые женщины.
     - Она прекрасна, - сказала Абрайра.
     - О, всего лишь глупая женщина, -  вежливо  ответил  Кейго,  публично
уничижая свою семью. Я до сих пор не сознавал, чего  ему  стоил  полет  на
Землю.  Вернувшись  на  Пекарь,  он  застал  свою  жену  состарившейся,  а
остальных членов семьи, вероятно, мертвыми. Он продолжал: - Мы будем очень
благодарны вам, если вы пообедаете с нами.
     Мы согласились, и он провел  нас  в  город,  указывая  по  дороге  на
красоту сливовых и вишневых деревьев, на буддистский храм на холме. Сумако
поторопилась  домой,  а  Кейго  задержал   нас,   показывая   национальный
террариум,   гигантский   купол,   покрывавший   участок   местности,   не
подвергшейся  терраформированию.   Тут   росли   тысячи   ультрафиолетовых
деревьев, похожих на водоросли, а также редкие мхи и  грибы.  Под  кустами
ползали местные насекомые и гигантские сухопутные крабы. И все  это  время
Кейго говорил, описывая природную красоту, чудеса Пекаря, рассказывал, что
ябадзины стремятся уничтожить все, о чем мечтает Мотоки, что она создала -
величайшее общество во вселенной, Японию, возрожденную  в  эру  света.  Он
показал нам центральную контору корпорации, небольшое  пятиэтажное  здание
из стали и бетона, казавшееся  здесь  неуместным:  это  было  единственное
здание в городе выше двух этажей. Потом он отвел  нас  к  реке,  в  старый
город  -  гигантский  индустриальный  район  под   вторым   куполом,   где
производилось все необходимое, от  керамических  чайных  чашек  и  детской
одежды до биошахтного оборудования и моющих  средств.  Кейго  рассказывал,
что его предки ценой больших лишений построили этот  купол,  они  испытали
сильный экошок,  потому  что  длительное  время  подвергались  воздействию
чуждого окружения.
     Я понимал, что пытается сделать Кейго. Мы  не  хотим  сражаться  ради
врагов, но он надеялся, что мы будем сражаться ради друзей.  Он  показывал
нам национальные сокровища, пытался вызвать любовь к его маленькому  дому,
передать нам мечту. Но в тоне его голоса звучало еще кое-что: он  отчаянно
хотел, чтобы мы восхитились всем сделанным Мотоки, восхитились  им  и  его
народом. Все это было жалко и ничтожно.
     Он отвел нас к себе домой. Мы вошли  в  маленькую  прихожую  и  сняли
обувь, надели шелковые шлепанцы.  Кейго  позвал  жену,  и  Сумако  открыла
дверь, ведущую в главную часть дома, поклонившись  и  пропуская  нас.  Дом
большой и открытый, с крышей из толстых досок.  На  полу  плитка  выложена
мирными прямоугольниками. Кому-нибудь это  показалось  бы  прекрасным.  Но
природа отвергает прямоугольник, и  мне  не  понравилась  упорядоченность,
навязанная этому дому. Кейго презрительно отозвался о бревнах, из  которых
выстроен его  дом,  говорил  о  его  запущенном  состоянии,  извинялся  за
недостаточно роскошный прием, потом показал нам tokonama, нишу в одной  из
комнат, украшенную растениями и камнями. Вначале я пришел  в  восторг  при
виде тысячелетней сосны - естественный изгиб ствола,  опадающие  иглы.  Но
это не реальная природа, всего лишь тщательно сооруженная подделка.  Народ
Кейго по-настоящему не любит природу. Он любит только подражать природе. Я
слушал, как он  продолжает  перечислять  свои  недостатки.  В  собственных
глазах  он  скромный  человек  и  хороший  хозяин.  Но   я   подумал,   не
напрашивается ли он таким образом на комплименты.
     Мы были вынуждены возражать ему.
     -  Ах,  какой  прекрасный  сад,  Кейго-сан!  Изысканная  симметрия  и
совершенство. Ничего подобного нет в моей  деревне  в  Колумбии,  -  начал
Завала, и мы стали варьировать его замечание.
     Дом у Кейго  был  прекрасный  и  обед  замечательный.  Кейго  отрицал
кулинарные способности Сумако, и она счастливо с  ним  соглашалась,  а  мы
возражали и хвалили ее талант и вкус. Сумако сказала, что у нее вообще нет
способностей к кулинарии. И хотя это самоунижение мне претило,  я  находил
ее очаровательной, почти комичной в этом искреннем унижении. Мне стало  ее
жаль. Я все время думал, что не я, а она должна была омолодиться.
     После  обеда  Кейго  повел  Мавро,  Перфекто  и   Завалу   в   sento,
общественные бани, а  мы  с  Абрайрой  гуляли  под  вишнями  у  реки.  Под
цветущими деревьями гуляло множество латиноамериканцев,  они  разглядывали
светящиеся бумажные стены, смотрели на Кимаи но Джи.
     - И что, по-твоему, произойдет? - спросил я.
     -  После  сегодняшнего?  Хорошее  место.  Может,  они   действительно
неплохие люди, если узнать их поближе. Но я не уверена, что  хочу  умирать
за них.
     - Согласен. Но не пойму, почему они все вдруг решили полюбить нас.
     - А они и не полюбили. В большинстве. И не уверена, что  когда-нибудь
мы им понравимся. Ты заметил ужас на лицах детей, когда они нам пели? -  Я
был так ошеломлен, что не заметил этого. - Мы их смутили. Они считали, что
мы захотим воевать за Мотоки. С их точки зрения, контракт и страх смерти -
незначительные соображения. Мы должны воевать, потому что, по  их  мнению,
это для нас единственный способ  сохранить  лицо.  Анжело,  после  первого
мяте