привычка  тут
была ни при чем! Он просто любил свой народ и, достигнув немалого богатства,
повидав и изучив назначенный ему мир (как то подобало Наблюдателю),  полюбил
еще больше.
   Грузины были гостеприимны и щедры, горды  и  экспансивны;  порой  шумные,
порой слишком воинственные, они обладали редкостным чувством  достоинства  и
честью,  еще  более  драгоценным  даром,  который  уже  стал  забываться  на
перенаселенной Земле, вступившей в эру технологического развития.  Возможно,
они являлись в большей степени варварами, чем  иные  слишком  рафинированные
народы,  но  именно  это  и  пленяло  в  них   Джамаля.   Это   черноволосое
темпераментное   племя   так   отличалось   от   спокойных,   сдержанных   и
предусмотрительных  обитателей  Телга!  Не  потому  ли  они  так   нравились
звездному  страннику?  Разумеется,  сам  он  был  и  оставался  телгани,  но
необычным телгани - Наблюдателем и разведчиком, избранным  из  избранных;  и
необычное в нем с удивительной легкостью слилось с сутью и сущностью потомка
воинственных картлийцев.
   Не значило ли это, что и он сам был в  душе  таким  же  свободолюбивым  и
необузданным  варваром?  Рыцарем  гор,  улетевшим  к  звездам,  чтобы  найти
волшебный меч и поразить злобного дракона?
   Усмехнувшись, Джамаль покачал головой и медленно побрел к лагерю. Нет, не
меч он искал, а латы - или, вернее, магическое заклятье, способное отпугнуть
демонов зла. Предусмотрительный Телг не нападал, лишь оборонялся, и  панцирь
для телгани был привычней клинка.
   Грузины решили бы эту проблему иначе, подумал он и тихо прошептал:
   - Встаньте, воины в доспехах, позабудьте  о  покое,  вам  сраженье  будет
пиром, вам наградой станет смерть...
   Если не считать смерти, все остальное вполне подходило для грузин.
   * * *
   Прошла ночь, промелькнули день и другая ночь. За  страной  озер  и  речек
открылись иные земли, тоже равнинные, но  граничившие  на  юге  с  холмистой
местностью, переходившей в предгорья. Отрог самого величественного из  пиков
вытягивался далеко в степь, истончался, превращаясь  в  монолитную  каменную
стену, и взмывал вверх гигантской башней розово-серого гранита. Эта огромная
скала царила  над  степью,  но  разглядеть  вершину,  словно  бы  изрезанную
крепостными зубцами, еще  не  удавалось;  до  подножия  ее  было  километров
тридцать, полдня пути.
   Постепенно дикая степь начала  уступать  место  обработанным  участкам  и
лугам, где паслись кони всех мыслимых мастей, а также стада дойных антилоп и
коз. Однако поля - в  земном  смысле  этого  слова  -  не  попадались;  лишь
фруктовые  рощи  и  плантации  различных  кустарников,  иногда  похожих   на
виноградную лозу, иногда - на разросшиеся  до  гигантских  размеров  колючие
кусты крыжовника. На них, впрочем, висели не грозди ягод,  а  длинные  белые
початки,  напоминавшие  маис,  -  но  тоже  огромной  величины,  не   меньше
полуметра.
   Однако ни Джамаль, ни его компаньон  не  слишком  приглядывались  к  этим
сельскохозяйственным  чудесам.  Быть  может,  в  другое  время  и  при  иных
обстоятельствах путники оценили бы виды и  запахи  этого  земного  рая  -  и
прямые каналы, отходившие от рек и озер, и аккуратные  поселки  с  длинными,
сложенными из камня домами  под  черепичными  крышами,  и  сторожевые  башни
пятнадцатиметровой высоты, с  обязательными  конюшнями  внизу  и  ухоженными
двориками, и рыбные пруды, и давильни, в которых жали масло  и  приготовляли
вино, и ровную, мощенную камнем дорогу, по которой  взад  и  вперед  сновали
повозки и всадницы в легких туниках или блестящих доспехах. Да,  при  других
обстоятельствах все это вызвало бы удивление, восторг и  даже  ностальгию  -
ибо,  если  не  считать  равнинной  местности,  открывшаяся  перед  Джамалем
цветущая страна напоминала грузинские пейзажи.
   Но главным являлась вовсе не  разница  между  амм-хамматской  равниной  и
склонами Кавказских гор; главным были люди. Или  нелюди  -  как  посмотреть.
Люди, впрочем, тоже встречались - повозками правили крепкие женщины-возницы,
а иногда и немногочисленные мужчины; женщины суетились  у  рыбных  садков  и
давилен; женщины в развевающихся плащах и блестящих шлемах мчались по дороге
и несли караул у башен; женщины,  пешие  и  на  конях,  виднелись  у  каждой
плантации и  рощи,  присматривая  за  работниками.  Вот  с  работниками  был
непорядок.
   Выехав вперед и буркнув Рирде  ап'Хенан:  "Хочу  посмотреть!"  -  Джамаль
натянул  поводья  и  остановился  у  ровных  шеренг   какого-то   неведомого
кустарника, покрытого желтыми ягодами величиной со сливу. Вероятно, то  было
масличное растение; ягоды собирали не в корзины, а в  бронзовые  котлы,  где
они лопались и растекались под собственной тяжестью, извергая мутный тягучий
сок. Нагие люди - в основном мужчины - медленно и тщательно  обирали  каждый
куст; за ними двигались другие, уже не с котлами, а с мотыгами, и  окапывали
растения - столь же  медленно,  тщательно,  неторопливо.  У  обочины  стояла
повозка - там под присмотром пожилой женщины в синем просторном хитоне  пять
темнокожих  парней  грузили  запечатанные  глиняные   амфоры.   Сосуды   эти
показались Джамалю огромными, в рост человека, но голыши справлялись с  ними
без труда, хоть никто из них и не выглядел силачом.
   И грузчики, и сборщики работали словно автоматы;  мерно  сгибались  руки,
босые ноги месили влажную землю, полураскрытые  губы  втягивали  и  выдыхали
воздух, спины склонялись и выпрямлялись, пальцы сжимали  рукояти  мотыг  или
ручки амфор и котлов. Выглядели эти труженики по-разному, но  независимо  от
цвета кожи волос или глаз,  имелось  в  них  нечто  общее  -  и  подмеченный
Джамалем неторопливый ритм движений, и остановившиеся, застывшие,  будто  во
сне наяву, зрачки, и струйки слюны, стекавшей из раззявленных ртов.
   Он оглянулся. Амазонки взирали на эту картину с равнодушием,  Скиф  -  со
смесью отвращения и любопытства, Сайри - с неприкрытым ужасом. Что  касается
белых зверей, то те расселись неподалеку и, вывалив шершавые языки, негромко
порыкивали, словно ведя беседу. Сборщики желтых плодов явно  не  вызывали  у
них интереса.
   - Сену, - пробормотал Скиф, - сену... Вот они какие! Похожи на  ублюдков,
о которых Пал Нилыч говорил. Только у тех  были  не  плошки  да  кетмени,  а
разрядники.
   - Похожи, - согласился Джамаль. - Знаешь, дорогой, пока я лежал  в  вашем
изоляторе, нагляделся на сопалатников. Лица такие же, да... Но те пальцем не
шевелили и отходили к праотцам, а эти... Эти, гляди-ка, работают!
   - Разные стадии поражения, и результат разный, - мрачно заметил  Скиф.  -
Видел я одного, из Пал Нилычевых приятелей, так тот  и  говорить  мог...  Но
потом все равно попал в койку. Рядом с тобой  лежал...  Темноволосый  такой,
кудрявый, и глаза черные... Не помнишь?
   - Все они были на одно лицо,  -  пробормотал  Джамаль.  Ему  не  хотелось
вспоминать о своих соседях в медицинском боксе фирмы  "Спасение".  Выглядели
они сущими покойниками, да и сам он в те  часы  был  не  лучше;  лежал  труп
трупом, заблокировав сознание и двигательные рефлексы, и тоже пускал слюну.
   Рирда ап'Хенан нетерпеливо повела плечом,  зазвенела  уздой  в  бронзовых
бляшках.
   - Ты удивлен, чужак в  одежде  хиссапов?  -  Она  обращалась  к  Джамалю,
видимо, решив, что он ближе к ней возрастом, а значит, является  старшим.  -
Разве в ваших краях нет сену?
   - Встречаются, отважная, встречаются... но  редко!  А  тут...  -  Джамаль
страдальчески сморщился. - Сколько их!
   - Шинкасы, - коротко пояснила амазонка. - Вонючие хиссапы! Те, чью одежду
ты напялил на себя. Чтоб Вихрь Небесный поразил их! Крадут людей повсюду - у
Петляющей, и в маульских предгорьях, и у Внутреннего моря. А сами хуже сену!
У тех просто нет душ, а шинкасские души черны, как их проклятые боги,  Хадар
и Шаммах!
   Ожесточенно  сплюнув,  она  потерла   пересекавший   щеку   шрам,   явное
напоминание о шинкасском ноже или стреле. Вероятно,  подумал  Джамаль,  тот,
кто  нанес  эту  рану,  пребывает  сейчас  на  спине  Великого  Одноглазого,
выискивая вшей среди гигантских перьев. Со  степняками,  судя  по  всему,  у
Сестры Меча был разговор короткий.
   Скиф, хмуро поглядывая то на старшую амазонку, то  на  мерно  сгибавшиеся
спины живых роботов, буркнул:
   - Шинкасы крадут людей, меняют их души на сладкую траву, а тела, выходит,
продают вам? И вы покупаете! Покупаете, чтоб было кому копаться  в  земле  и
носить тяжести!
   Шрам на щеке Рирды набух кровью, глаза сердито сверкнули - словно у рыси,
оскалившей клыки.
   - Ты дерзок, молодой чужак! Дерзок и глуп, клянусь когтями  пирга!  Но  я
отвечу тебе... отвечу, глупый кафал! - Втянув воздух сквозь стиснутые  зубы,
она продолжила: - Все покупают сену, чужак, а мы -  больше,  чем  остальные.
Больше, чем маульцы или сероглазый народ с берегов Внутреннего моря; больше,
чем карлики из Джарайма и люди других стран Запада. Так, во имя  милосердия,
заповедали нам Безмолвные Боги! Ибо, если не следить за сену, они умрут.  От
голода, от жажды или просто позабыв  дышать...  И  мы  выкупаем  их,  платим
отродьям Хадара золотом, тканями и вином, чтобы лишенные душ  закончили  дни
свои в покое. Они не люди, но были  людьми!  Кто  знает,  не  вернут  ли  им
Безмолвные на небесах утерянное на земле?
   - Но вы заставляете их работать! Амазонка с хмурым видом пожала плечами.
   - Они недолго живут, но много едят. А боги, повелев заботиться о них,  не
сказали, что надо кормить бездельников!
   Конь Рирды двинулся вперед, звонко  цокая  копытами  по  камням;  молодые
воительницы и три путника ехали следом.
   Скиф, наклонившись к Джамалю, негромко произнес:
   - Слыхал, князь? Боги повелели заботиться о несчастных, но  не  запретили
на них пахать... Весьма прагматичная точка зрения!
   - На несчастных всегда пашут, дорогой. Были бы  несчастные...  А  где  их
нет? Видел ты такое место?
   - Видел. Фрир Шардис к примеру.
   И Скиф, стараясь не глядеть в пустые глаза и на согбенные спины  лишенных
душ, принялся рассказывать о сияющих огнями громадах Куу-Каппы,  прекрасного
города в теплых морях, об игре в Девять Сфер и всемогущем Твале,  повелителе
судеб, о лунах, что восходят  над  океаном  беззвездной  ночью,  о  пьянящем
бьортерри с Островов Теплого Течения, о серадди Чакаре, ловце удачи.
   Джамаль слушал и думал о своем.
   Думал про Телг, где тоже, подобно Шардису, не было  несчастных,  но  были
обеспокоенные - и с  их  тревог,  с  их  забот  о  грядущем,  коего  не  мог
предвидеть никто, началась его Миссия. Думал о Земле, новой своей родине,  о
многих и многих жизнях, что тратились там впустую, - о тех, кто не  знал  ни
весны, ни лета, но рождался и жил вечной осенью, унылой и промозглой.  Волею
судеб, обстоятельств или  собственного  неразумия...  Мелкие  мысли,  мелкие
заботы, мелкие души... То, что нужно Бесформенным! Серый  безликий  фон,  на
котором они, столь же безликие, могут действовать незаметно и без помех...
   Еще он  размышлял  о  словах  Рирды  ап'Хенан  насчет  защиты  -  могучих
заклятьях, что ведомы Видящим Суть. Вероятно, амм-хамматские чародейки умели
ставить мысленный блок, воздвигать в сознании некий  барьер,  гораздо  более
прочный, чем тот, которым обладал он сам.  Когда  он  научится  этому.  Если
научится! - поправил себя Джамаль, ощущая неуверенность и беспокойство.
   Телг и Земля предстали  внезапно  перед  ним  в  образе  единой  равнины,
плодородной и зеленой, простирающейся  вдаль,  цветущей,  звенящей  ручьями,
шелестящей древесными кронами, овеянной теплым ветром, что  разносит  запахи
трав и цветов, ароматы вина  и  свежего  хлеба.  Земля  и  Телг  наложились,
слились в нерасторжимом и чарующем сочетании,  равно  великолепные,  щедрые,
благоухающие, полные жизни и надежд -  два  мира,  два  радужных  клубка,  в
которых смешались цвета изумруда и аметиста, рубина  и  золотистого  янтаря,
нежной бирюзы, нефрита, обсидиана, пестрой яшмы... И  только  одно  нарушало
эту  прекрасную  картину  -  тысячи,  миллионы,  миллиарды  пустых  глаз  да
согбенные фигуры, что двигались по зеленой равнине, исчезая за горизонтом, в
серой туманной мгле.
   Он услышал громкий голос Скифа, и видение распалось. Компаньон,  привстав
в стременах, тянул руку вверх и вперед; на лице его было написано изумление.
   - Ты только погляди, князь! Погляди! Ну и дела!  Сильно  же  тут  кого-то
опасаются!
   Джамаль вскинул голову. Перед ним, на вершине  гигантского  утеса,  парил
город; камни его сливались со скалами,  башни,  словно  зубцы  титанического
парапета, вонзались в облака, а стены подпирали небо.
   Глава 5
   ДОКТОР
   Он не задумывался о сущности своего дара. Дар был для него реальностью  -
такой  же,  как  солнечный  свет,  как  воздух  и  пища,   как   напитки   и
транквилизаторы, заглушавшие на несколько часов  паранормальное  восприятие.
Когда-то он  пил,  а  затем,  попав  в  лечебницу,  был  вынужден  принимать
лекарства;  предполагалось,  что  эти  снадобья   сделают   его   нормальным
человеком. Его врачи, однако, сами не ведали критериев нормальности; для них
он  являлся  всего  лишь  алкоголиком  со  странными  фантазиями,   забавным
пациентом, объявившим себя Владыкой Мира Снов.
   Безусловно, он не  был  нормален,  хотя  и  не  считал  себя  сумасшедшим
параноиком; просто он был иным, непохожим на других - жирафом,  затесавшимся
в  овечье  стадо.  Мир  представал  перед  ним  как  бы  в  двух  разительно
отличавшихся обличьях. Одним из них являлось  повседневное:  город,  где  он
жил, комната, в которой провел долгие годы, одежда, мешком висевшая  на  его
длинном костлявом теле, люди, что окружали его. Пребывая  на  тусклой  грани
повседневного, он  оставался  бессилен;  ни  события,  ни  судьбы  людей  не
подчинялись ему.
   Но стоило прикрыть  глаза,  сосредоточиться,  включиться,  как  крохотный
повседневный мирок расширялся  до  размеров  Вселенной  -  огромной,  яркой,
необозримой, сверкающей вечным и нерушимым великолепием. Этот мир представал
перед ним не в сиянии бесчисленных звезд, не в спиральном пламени  галактик,
не в тусклом свечении  лохматых  газовых  облаков,  не  в  блеске  мерцавших
отраженным светом планет, не в  красочных  переливах  кометных  хвостов.  Он
видел арфу - гигантскую арфу на  фоне  сероватого  туманного  занавеса,  как
будто оттенявшего нейтральным цветом яркое и пестрое переплетение струн.
   В юности, еще до того, как проснулся дар, его учили играть  на  арфе.  По
мнению наставников, он обладал абсолютным слухом,  превосходной  музыкальной
памятью и необычайно длинными гибкими пальцами; он  мог  извлечь  из  своего
инструмента  невероятные  аккорды,  а  любую  услышанную  мелодию  запоминал
навсегда.
   Быть может, его музыкальный талант предшествовал  тому,  истинному  дару,
позволявшему играть на струнах Вселенской  Арфы?  Быть  может,  усвоенные  в
детстве навыки определили для него и ментальное восприятие мира?  Как  иначе
объяснить то, что он представлял Вселенную в виде  арфы,  а  не  органа,  не
скрипки, не целого оркестра?
   Впрочем, он никогда не копался в своих воспоминаниях; то,  что  случилось
до пробуждения дара, не вызывало у него интереса. Гораздо  важнее,  что  дар
принадлежал не только  ему;  пребывая  в  своем  одиночестве,  он  мог  лишь
обозревать великолепную арфу и предчувствовать те мелодии,  которые  удалось
бы сыграть на ней. Но, чтобы коснуться струн, он нуждался  в  партнере  -  в
живом  и  трепетном  огоньке,  который  скользил  бы  по   радужным   нитям,
направляемый к цели его разумом, его мыслью, его желанием. Только тогда арфа
могла зазвучать!
   Он чувствовал это, он был в этом  убежден,  но  он  не  являлся  богом  и
полновластным владыкой - даже в Мире Снов. Чтобы попасть туда, он нуждался в
согласии и доверии будущего странника; не  в  том  согласии,  что  скреплено
подписью и печатью либо выражено словами, но во внутреннем, инстинктивном  и
подсознательном намерении, позволяющем вступить в ментальный резонанс.
   О, если бы он нашел таких людей двадцать, десять, пять лет назад! Сколько
чудес он мог бы показать им в Мире Снов, какие восхитительные  ноты  извлечь
из своей арфы, какие открытия свершить! Возможно, он разобрался бы с  тайной
Того Места, исследовал мыслью это серое ледяное безвременье, этот загадочный
фон, на котором сияли струны его арфы... Иногда ему казалось, что он мог  бы
проникнуть туда - не косвенно, не прикасаясь к нитям инструмента, но  прямо;
нырнуть в серую мглу, ощутить ее вязкость, ее холод, ее загадочную сущность.
Возможно, и там он услышал бы какие-то звуки?..
   Но подобные эксперименты требовали времени и осторожности. Теперь он  мог
не торопиться; пусть не двадцать, не десять, не пять лет назад, но все же он
нашел людей, открытых для сотрудничества. Или они нашли его.
   Так или иначе, теперь он мог изучать и пестовать свой  дар,  наслаждаться
им, не тревожась о повседневном. Люди-самоцветы, живые огоньки, скользили  к
многоцветным клубкам миров, подчиняясь собственному желанию и его воле;  он,
словно обладатель несметных сокровищ, швырял на струны арфы  холодные  синие
сапфиры и голубые капли аквамаринов, искристые изумруды и бериллы, кровавые,
алые, розовые рубины, морионы,  аметисты,  золотые  цитрины,  сиявшие  ярким
светом алмазы,  огненные,  белые  и  черные  опалы,  коричневатые  топазы...
Бесконечным сверкающим ожерельем они плыли друг за  другом  в  Мир  Снов,  в
теплый уют островов Фрир Шардиса, в заброшенные  древние  города  Пирама,  в
Шшан, населенный разумными крылатыми тварями, в неприветливые скалистые горы
Ронтара, в фэнтриэлы охотничьих Сафари...
   Нередко он спрашивал себя:  существуют  ли  эти  миры  в  реальности  или
являются  лишь  плодами   людского   воображения?   Обсидиан,   защитник   и
покровитель, тоже жаждал получить ответ на этот вопрос - ответ однозначный и
недвусмысленный,   желательно   -   подтвержденный    фактами,    какой-либо
правдоподобной теорией и неоспоримыми  экспериментами.  Обсидиану  нравилась
четкость; смутные домыслы и туманные гипотезы раздражали  его,  как  красная
тряпка, вывешенная перед мордой быка.
   Пока  что  тряпка  оставалась  на  месте,  ибо   необходимый   ответ   не
существовал. Во всяком случае,  для  него;  он  не  знал  и  не  ведал,  как
соотносится реальное Мироздание с гигантской многоцветной Арфой. Быть может,
ее струны были лучами звезд, а пестрые клубки и переплетения нитей -  самими
звездами? Или галактиками? Или планетами?
   Говоря  по  правде,  он  не  слишком  этим  интересовался.   Он   называл
реальностью повседневный мир -  тот,  в  котором  протекало  его  физическое
существование; что же  касается  Шардиса,  Альбы,  Амм  Хаммата,  Ронтара  и
десятков прочих фэнтриэлов, то ему казалось удобнее числить  их  по  разряду
снов. Или, если угодно, овеществленных фантазий.
   Обсидиан был недоволен; ему хотелось большей определенности.  Он  называл
его, Повелителя Мира Снов, телекинетиком, не осознавшим до конца  свой  дар.
Но разве осознание являлось  столь  необходимым?  Разве  все  Как  и  Почему
требовали ответов? Для него важнее было Зачем, и на этот вопрос  он  отвечал
себе самому с  полной  откровенностью:  для  наслаждения.  Ибо,  как  всякий
человек,  обладавший  каким-нибудь   уникальным   талантом,   он   испытывал
наслаждение, используя и тренируя свой дар, и  был  несчастен,  когда  такой
возможности не представлялось.
   Телекинетик, говорил обсидиан, хмуря густые брови. Пусть так, хотя сам он
считал себя скорее музыкантом... В реальном мире он не мог передвинуть  даже
спичку  или  клочок  бумаги,  что  расходилось  с  его   представлениями   о
телепортации, о полтергейсте и тому подобных предметах. Если  он  и  являлся
телекинетиком, то весьма своеобразным: его  дар  требовал  взаимодействия  с
иной  осознающей  себя  сущностью,  искренне  жаждущей  погрузиться  в   мир
фантазий. И не важ