то облако, которое он назвал  поэзиею,  философией,  -  в
этих туманах он хотел  спастись  от  глаз  своего  преследователя,  а  жизнь
обратила этот утешительный призрак в грозное, тлетворное привидение. Куда же
еще укрыться от жизни? мы переступили за пределы самого  невыразимого!  чего
ждать еще более? мы исполнили, наконец, все мечты и ожидания  мудрецов,  нас
предшествовавших. Долгим опытом уверились мы, что все различие между  людьми
есть только различие страданий, - и достигли, наконец, до того равенства,  о
котором так толковали наши предки. Смотрите, как мы блаженствуем: нет  между
нами ни властей, ни богачей, ни машин; мы тесно и очень тесно соединены друг
с другом, мы члены одного семейства! - О  люди!  люди!  не  будем  подражать
нашим предкам, не дадимся в обман, - есть царство иное, безмятежное,  -  оно
близко, близко!"
     Тиха была речь пророков отчаяния - она впивалась в душу людей, как семя
в разрыхленную землю, и росла, как мысль, давно уже развившаяся  в  глубоком
уединении сердца. Всем понятна и  сладка  была  она  -  и  всякому  хотелось
договорить ее. Но, как во всех решительных эпохах человечества,  недоставало
избранного, который бы вполне выговорил мысль, крывшуюся в душе человека.
     Наконец, явился он, мессия отчаяния! Хладен был взор его, громок голос,
и от слов его мгновенно исчезали последние развалины древних поверий. Быстро
вымолвил он последнее слово последней мысли человечества - и  все  пришло  в
движение, - призваны были все усилия древнего искусства, все древние  успехи
злобы и мщения, все, что  когда-либо  могло  умерщвлять  человека,  и  своды
пресеклись под легким слоем земли, и искусством утонченная селитра,  сера  и
уголь наполнили их от конца экватора до другого. В уреченный,  торжественный
час люди исполнили, наконец, мечтанья древних философов  об  общей  семье  и
общем согласии человечества, с дикою  радостию  взялись  за  руки;  громовой
упрек выражался в их взоре. Вдруг из-под  глыбы  земли  явилась  юная  чета,
недавно  пощаженная  неистовою  толпою;  бледные,   истощенные,   как   тени
мертвецов, они еще сжимали друг друга в объятиях. "Мы хотим  жить  и  любить
посреди страданий", - восклицали  они  и  на  коленях  умоляли  человечество
остановить минуту его отмщения;  но  это  мщение  было  возлелеяно  вековыми
щедротами жизни; в ответ раздался грозный хохот, то был условленный знак - в
одно мгновение блеснул огонь; треск  распадавшегося  шара  потряс  солнечную
систему;  разорванные  громады  Альпов  и  Шимборазо  взлетели  на   воздух,
раздались несколько стонов... еще ... пепел возвратился на  землю...  и  все
утихло... и [вечная] жизнь впервые раскаялась!..

                                   -----

     Предшедший отрывок написан сочинителем незадолго пред его  кончиною;  к
счастию, он не остался в этом неестественном  состоянии  души.  В  последнем
отрывке, "Цецилия", видно воздействие религиозного  чувства;  этот  отрывок,
по-видимому,  написан  в  сильном  волнении  духа,   напоминает   библейские
выражения,  вероятно  тогда  читанные  автором,  и   написан   рукою   почти
неразбираемою; во многих местах не дописаны  слова,  и,  кажется,  недостает
окончания.

ЦЕЦИЛИЯ

                                                Дай мне силу над сердцами.
                                                С тайных дум покров сорви:
                                                Чтоб я мог всевластным духом
                                                Целый мир наполнить звуком
                                                Вдохновенья и любви.

                                                Шевырев. Песнь к Цецилии,
                                                покровительнице
                                                гармонии. {12}

     ...Не людей он бежал, но их счастия; не бедствий, но жизни;  не  жизни,
но души вопрошающей. Не покоя он искал, но свинцового сна. Не нашел он того,
чего искал, и то, от чего  он  скрывался,  -  растопило  хладные  своды  его
темницы. Здесь  скорбь  создала  ему  дом;  осветила  его  взором  отчаяния,
населила его неслышимым воплем, стыдливой слезою и  безумным  смехом;  ум  и
сердце раздрала на части и заклала  их  на  своем  жертвеннике;  чашу  жизни
переполнила желчью.
     Где же ты, премудрость? Где семь столпов твоих? Где твоя  трапеза?  Где
царственное слово? Где рабы твои, посланные на высокое делание?
     Так печальна жизнь наша, нет  исцеления  и  гробы  безмолвны?  Случайно
родимся мы, проживем и будем как не бывали? дымом разойдется душа человека и
теплое слово погаснет, как ветром занесенная  искра?  и  имя  наше  забвенно
будет во время, и никто не воспомнит дел наших? и жизнь наша - след  облака?
распадется она, как туман, лучами солнца отягченный? и не  отворится  скиния
свидания и никто не снимет печати?
     Кто же успокоит стон  мой?  Кто  даст  разум  сердцу?  Кто  даст  слово
духу?...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     А там, за железною решеткою, в  храме,  посвященном  св.  Цецилии,  все
ликовало;  лучи  заходящего  солнца  огненным  водометом  лились  на   образ
покровительницы гармонии, звучали ее золотые органы и, полные  любви,  звуки
радужными кругами разносились по храму: как хотел бы несчастный вглядеться в
это сияние, вслушаться в эти звуки, перелить в них душу свою, договорить  их
недоконченные слова, - но до него доходили лишь неясный отблеск и  смешанный
отголосок.
     Этот отблеск, эти отголоски говорили о чем-то душе его, о чем-то -  для
чего не находил он слов человеческих.
     Он верил,  что  за  голубым  отблеском  есть  сияние,  что  за  неясным
отголоском есть гармония; и будет время, мечтал он, - и  до  меня  достигнет
сияние Цецилии, и сердце мое изойдет на ее звуки, - отдохнет измученный ум в
светлом небе очей ее, и я познаю наслаждение  слезами  веры  выплакать  свою
душу... Меж тем, жизнь его вытекала капля за каплею, и в каждой  капле  были
яд и горечь! ...

                                   -----

     - Далее, действительно, нельзя ничего разобрать, - сказал Фауст...
     - Довольно и этого, - насмешливо заметил Виктор.
     - Ужасно! ужасно! - проговорил Ростислав, потупив глаза в  землю.  -  В
самом деле, стоит опуститься в глубину души - и каждый найдет в себе зародыш
всех возможных преступлений...
     - Нет, не в глубину души, - возразил Фауст, - а разве в глубину логики;
эта логика - престранная  наука;  начни  с  чего  хочешь:  с  истины  или  с
нелепости, - она всему даст прекрасный, правильный  ход  и  поведет  зажмуря
глаза, пока не споткнется;  -  Бентаму,  {13}  например,  ничего  не  стоило
перескочить от частной пользы к пользе общественной, не заметив, что  в  его
системе между ними бездна; добрые люди XIX века перескочили с ним  вместе  и
по его же системе доказали, что общественная польза  не  иное  что,  как  их
собственная выгода; нелепость сделалась очевидною. Но это бы не беда, а  вот
что худо - во время этой прогулки может пройти полстолетия; так логика Адама
Смита споткнулась только в Мальтусе; н ею жил наш век до сей  минуты,  да  и
теперь многих ли ты уверишь, что Мальтусова теория есть полная нелепость;  с
нею для них начинается новый силлогизм...
     - Я замечу только одно, -  сказал  Вечеслав,  -  что  и  твои  искатели
приключений и их безумный экономист взводят, кажется, на Мальтуса  небылицу;
я, например, не помню, чтоб он рекомендовал  разврат  как  лекарство  против
увеличения народонаселения...
     - Ты забываешь, - отвечал Фауст, - что мои искатели давно уже умерли  и
что, вероятно, они читали первое издание Мальтуса,  {15}  который  в  первом
жару,  при  блеске  ясной  логической   последовательности   своих   мыслей,
проговорился и высказал откровенно все чудные выводы из  своей  теории.  Как
обыкновенно  бывает,  большая  часть  благовоспитанных  людей,  не   обратив
внимания на безнравственность самого начала теории, соблазнились  некоторыми
второстепенными выводами, которые, однако ж, необходимо вытекали  из  самого
этого начала; чтоб успокоить этих так называемых нравственных людей, а равно
из английского благоприличия, Мальтус  в  следующих  изданиях  своей  книги,
оставя  теорию  вполне,  вычеркнул  все  слишком  ясные  выводы;  книга  его
сделалась  непонятнее,  нелепость  осталась  та  же,  а  нравственные   люди
успокоились. Попробуй  теперь  кто-нибудь  в  Англии  сказать,  что  Мальтус
гораздо нелепее алхимиков, отыскивающих  универсальное  лекарство!  А  между
тем, если теория Мальтуса справедлива, то действительно скоро  человеческому
роду не останется ничего другого, как подложить под себя пороху  и  взлететь
на воздух, или  приискать  другое,  столь  же  действительное  средство  для
оправдания Мальтусовой системы.
     В следующий раз я  вам  прочту  путевые  заметки  моих  друзей,  близко
касающиеся  того  же  предмета;  там  увидите  полное  или,   как   говорят,
практическое  применение  теории  другого  логического  философа,   которого
умозаключения, наравне с Мальтусовыми, имели честь образовать так называемую
политическую экономию нашего времени.

НОЧЬ ПЯТАЯ

ГОРОД БЕЗ ИМЕНИ

     В пространных равнинах Верхней Канады, на  пустынных  берегах  Ореноко,
находятся остатки зданий, бронзовых оружий, произведения скульптуры, которые
свидетельствуют, что некогда просвещенные народы обитали в сих странах,  где
ныне кочуют лишь толпы диких звероловов.

     Гумбольд. Vues des Cordilleres {*} T. I. {1}

     {* Виды Кордильеров (франц.).}

     ...Дорога  тянулась  между  скал,  поросших  мохом.  Лошади  скользили,
поднимаясь на крутизну, и наконец совсем остановились.  Мы  принуждены  были
выйти из коляски...
     Тогда только мы заметили на вершине почти  неприступного  утеса  нечто,
имевшее вид человека. Это привидение, в черной епанче, сидело недвижно между
грудами камней в глубоком безмолвии. Подойдя ближе к  утесу,  мы  удивились,
каким образом это  существо  могло  взобраться  на  вышину  почти  по  голым
отвесным стенам.  Почтальон  на  наши  вопросы  отвечал,  что  этот  утес  с
некоторого  времени  служит  обиталищем   черному  человеку,  а  в  околодке
говорили, что этот черный человек сходит редко с утеса, и только  за  пищею,
потом снова возвращается на утес и по целым дням или бродит  печально  между
камнями, или сидит недвижим, как статуя.
     Сей рассказ возбудил  наше  любопытство.  Почтальон  указал  нам  узкую
лестницу, которая вела на  вершину.  Мы  дали  ему  несколько  денег,  чтобы
заставить его ожидать нас спокойнее, и через несколько  минут  были  уже  на
утесе.
     Странная картина нам представилась. Утес был  усеян  обломками  камней,
имевшими  вид  развалин.  Иногда  причудливая  рука  природы   или   древнее
незапамятное искусство растягивали их длинною чертою, в виде  стены,  иногда
сбрасывали  в  груду  обвалившегося  свода.  В  некоторых  местах  обманутое
воображение  видело  подобие  перистилей;  {2}   юные   деревья   в   разных
направлениях  выказывались  из-за  обломков;  повилика   пробивалась   между
расселин и довершала очарование.
     Шорох листьев заставил черного человека обернуться. Он встал, оперся на
камень, имевший вид пьедестала, и смотрел на нас с некоторым удивлением,  но
без досады. Вид незнакомца был строг  и  величествен:  в  глубоких  впадинах
горели  черные  большие  глаза;  брови  были  наклонены,  как  у   человека,
привыкшего  к  беспрестанному  размышлению;  стан  незнакомца  казался   еще
величавее от черной епанчи, которая живописно струилась по левому плечу  его
и ниспадала на землю.
     Мы старались извиниться, что нарушили его уединение...  -  Правда...  -
сказал  незнакомец  после  некоторого  молчания,  -  я  здесь   редко   вижу
посетителей; люди живут, люди проходят...  разительные  зрелища  остаются  в
стороне, люди идут дальше, дальше -  пока  сами  не  обратятся  в  печальное
зрелище...
     - Не мудрено, что вас мало посещают,  -  возразил  один  из  нас,  чтоб
завести разговор, - это место так уныло, - оно похоже на кладбище.
     - На кладбище... - прервал незнакомец, - да, это правда! - прибавил  он
горько. - Это правда - здесь могилы многих  мыслей,  многих  чувств,  многих
воспоминаний...
     - Вы верно  потеряли  кого-нибудь,  очень  дорогого  вашему  сердцу?  -
продолжал мой товарищ.
     Незнакомец взглянул на него быстро; в глазах его выражалось удивление.
     - Да, сударь, - отвечал он, - я потерял самое драгоценное в жизни  -  я
потерял отчизну...
     - Отчизну?..
     - Да, отчизну! вы видите ее развалины.  Здесь,  на  самом  этом  месте,
некогда волновались страсти, горела мысль, блестящие чертоги  возносились  к
небу, сила искусства приводила природу в недоумение... Теперь остались  одни
камни, заросшие травою, - бедная отчизна! я предвидел твое падение, я стенал
на твоих распутиях: ты  не  услышала  моего  стона...  и  мне  суждено  было
пережить тебя. - Незнакомец бросился на камень, скрывая лицо  свое...  Вдруг
он вспрянул и старался оттолкнуть от себя камень, служивший ему подпорою.
     - Опять ты предо мною, - вскричал он, - ты,  вина  всех  бедствий  моей
отчизны, - прочь - прочь - мои слезы не согреют тебя, столб  безжизненный...
слезы бесполезны... бесполезны?.. не правда ли?.. - Незнакомец захохотал.
     Желая  дать  другой  оборот  его  мыслям,  которые  с  каждою   минутою
становились  для  нас  непонятнее,  мой  товарищ  спросил  незнакомца,   как
называлась страна, посреди развалин которой мы находились?
     - У этой страны нет имени - она недостойна его; некогда она носила  имя
- имя громкое, славное, но она втоптала  его  в  землю;  годы  засыпали  его
прахом; мне не позволено снимать завесу с этого таинства...
     - Позвольте вас спросить, - продолжал мой  товарищ,  -  неужели  ни  на
одной карте не означена  страна,  о  которой  вы  говорите?..  Этот  вопрос,
казалось, поразил незнакомца...
     - Даже на карте... - повторил он после некоторого молчания, -  да,  это
может быть... это должно так быть; так... посреди бесчисленных  переворотов,
потрясавших Европу в последние веки, легко может статься,  что  никто  и  не
обратил внимание на небольшую колонию,  поселившуюся  на  этом  неприступном
утесе; она  успела  образоваться,  процвесть  и...  погибнуть,  незамеченная
историками... но, впрочем... позвольте... это не то... она и не должна  была
быть замеченною; скорбь смешивает мои мысли, и ваши вопросы меня  смущают...
Если хотите... я вам расскажу историю этой  страны  по  порядку...  это  мне
будет легче... одно будет напоминать другое... только не перерывайте меня...
     Незнакомец облокотился на пьедестал, как будто на кафедру, и  с  важным
видом оратора начал так:
     "Давно, давно - в XVIII столетии - все умы  были  взволнованы  теориями
общественного устройства; везде спорили о причинах  упадка  и  благоденствия
государств: и на  площади,  и  на  университетских  диспутах,  и  в  спальне
красавиц, и в комментариях к древним писателям, и на поле битвы.
     Тогда один молодой человек в  Европе  был  озарен  новою,  оригинальною
мыслию. Нас окружают, говорил он, тысячи  мнений,  тысячи  теорий;  все  они
имеют одну цель - благоденствие общества, и  все  противоречат  друг  другу.
Посмотрим, нет ли чего-нибудь общего всем этим  мнениям?  Говорят  о  правах
человека, о должностях: но  что  может  заставить  человека  не  переступать
границ своего  права?  что  может  заставить  человека  свято  хранить  свою
должность? одно - собственная его польза! Тщетно вы будете  ослаблять  права
человека, когда к сохранению их влечет его  собственная  польза;  тщетно  вы
будете доказывать ему святость его долга, когда  он  в  противоречии  с  его
пользою. Да, польза есть существенный двигатель всех действий человека!  Что
бесполезно - то вредно, что полезно - то позволено. Вот единственное твердое
основание общества! Польза и одна  польза  -  да  будет  вашим  и  первым  и
последним законом! Пусть из нее происходить будут  все  ваши  постановления,
ваши  занятия,  ваши  нравы;  пусть  польза  заменит  шаткие  основания  так
называемой совести, так называемого  врожденного  чувства,  все  поэтические
бредни,  все  вымыслы  филантропов   -   и   общество   достигнет   прочного
благоденствия.
     Так говорил молодой человек в кругу своих товарищей, - и это был -  мне
не нужно называть его - это был Бентам.
     Блистательные  выводы,  построенные  на  столь  твердом,  положительном
основании,  воспламенили  многих.  Посреди  старого  общества  нельзя   было
привести в исполнение обширную систему Бентама: тому  противились  и  старые
люди, и старые книги, и старые  поверья.  Эмиграции  были  в  моде.  Богачи,
художники, купцы, ремесленники обратили  свое  имение  в  деньги,  запаслись
земледельческими орудиями, машинами, математическими инструментами, сели  на
корабль и пустились  отыскивать  какой-нибудь  незанятый  уголок  мира,  где
спокойно, вдали от  мечтателей,  можно  было  бы  осуществить  блистательную
систему.
     В это время гора, на которой мы теперь находимся, была окружена со всех
сторон морем. Я еще помню, когда паруса наших кораблей развевались в гавани.
Неприступное положение этого острова понравилось нашим путешественникам. Они
бросили якорь, вышли на берег, не нашли на нем ни  одного  жителя  и  заняли
землю по праву первого приобретателя.
     Все, составлявшие эту колонию, были люди более или менее  образованные,
одаренные любовию к наукам и искусствам, отличавшиеся  изысканностию  вкуса,
привычкою к изящным  наслаждениям.  Скоро  земля  была  возделана;  огромные
здания, как бы сами собою, поднялись из нее; в них соединились все  прихоти,
все удобства жизни; машины, фабрики, библиотеки, все явилось  с  невыразимою
быстротою. Избранный в  правители  лучший  друг  Бентама  все  двигал  своею
сильною волею и своим  светлым  умом.  Замечал  ли  он  где-нибудь  малейшее
ослабление, малейшую нерадивость - он произносил заветное слово: польза -  и
все   по-прежнему   приходило   в   порядок,   поднимались   ленивые   руки,
воспламенялась погасавшая  воля;  словом,  колония  процветала.  Проникнутые
признательностию к виновнику  своего  благоденствия,  обитатели  счастливого
острова на главной площади своей воздвигнули колоссальную статую  Бентама  и
на пьедестале золотыми буквами начертали: польза. Так протекли долгие  годы.
Ничто не нарушало спокойствия и наслаждений  счастливого  острова.  В  самом
начале возродился было спор  по  предмету  довольно  важному.  Некоторые  из
первых колонистов,  привыкшие  к  вере  отцов  своих,  находили  необходимым
устроить храм для жителей. Разумеется,  что  тотчас  же  возродился  вопрос:
полезно  ли  это?  и  многие  утверждали,  что  храм  не   есть   какое-либо
мануфактурное заведение и  что,  следственно,  не  может  приносить  никакой
ощутительной пользы. Но первые возражали, что храм необходим для того,  дабы
проповедники могли  беспрестанно  напоминать  обитателям,  что  польза  есть
единственное основание нравственности и единственный закон для всех действий
человека. С этим все согласились - и храм был устроен.
     Колония процветала. Общая деятельность превосходила всякое вероятие.  С
раннего утра жители всех сословий  поднимались  с  постели,  боясь  потерять
понапрасну и малейшую частицу времени, - и всякий принимался за  свое  дело:
один трудился над машиной, другой взрывал новую землю, третий пускал в  рост
деньги - едва успевали обедать. В обществах был один разговор -  о  том,  из
чего можно извлечь себе пользу? Появилось множество книг по сему предмету  -
что я говорю? одни такого рода  книги  и  выходили.  Девушка  вместо  романа
читала трактат о прядильной фабрике;  мальчик  лет  двенадцати  уже  начинал
откладывать  деньги  на  составление  капитала  для  торговых  оборотов.   В
семействах не было ни бе