Ростислав. Без сомнения, превосходят,  и  по  той  же  причине,  почему
животное совершеннее растения...
     Виктор. Это  убеждение  очень  похвально;  только  жаль,  что  человеку
никогда не удалось построить такое местоположение, как напр Альпы  или
берег  Средиземного  моря,  ни   достигнуть   того   совершенства,   которое
замечается. напр, в тканях  растения;  ты  знаешь,  что  самое  тонкое
кружево под микроскопом есть не иное что, как грубая связка веревок, а между
тем эпидерма последнего растения поражает правильностию своего расположения.
     Ростислав. Ты смешиваешь два совершенно различных  состояния  человека,
две совершенно отдельные степени, ибо в человеке их много. Некоторые  ученые
доказывали, что пирамида у древних была символом огня (фтаса); это  довольно
правдоподобно, ибо  и  огонь  и  пирамида  оканчиваются  остроконечном:  но,
кажется, под символом огня  скрывался  другой,  более  глубокий  -  человек.
Посмотри на пламя:  в  нем  есть  темная,  холодная  {*  Мюррай  опускал  на
несколько секунд порох в ту темную часть пламени, в которой отделяются  газы
и которая видна сквозь светлую его оболочку: взрыва не было,  и  порох  даже
отсырел.} часть - произведение грубых испарений горящего тела;  в  нем  есть
более  светлая,  где  пламя  похищает  жизненную  стихию  из  атмосферы;  {*
Кислород.} эта часть лишь окисляет металлы; между обеими частями есть  точка
- одна точка; но здесь сильнейшая степень жара, которому ничто противостоять
не  может:   здесь   платина   приходит   в   калильное   состояние,   здесь
восстановляются  почти  все  металлы.  {*  На  этом  явлении  основано,  как
известно,  действие  паяльной  или,  правильнее,  плавильной   трубки.}   Ты
сравниваешь  произведения  природы  с   произведениями   темной,   холодной,
бессильной  области  человека,  -  и  природа  торжествует  над   человеком,
унизившимся до природы; но какие произведения природы  могут  достигнуть  до
произведений светлого, пламенного горнила души человеческой? - Дух человека,
исходя из одного начала с природою, производит явления, подобные явлениям  в
природе, но самопроизвольно, безусловно; это сродство или  подобие  обмануло
старинных теоретиков, которые на  нем  основали  так  называемое  подражание
природе...
     Вячеслав. Ты забываешь важную оговорку: подражание изящной природе...
     Ростислав. От этой  оговорки  теория  сделалась  еще  неопределеннее  и
темнее, ибо с словом изящество в эту  теорию  втеснялось  нечто  такое,  что
разрушило ее вовсе; ибо если необходимо допустить  человеку  право  избирать
изящное, то это значит, что в душе его есть своя мерка, на которую он  может
прикидывать и произведения природы и свои собственные. Тогда  зачем  же  ему
природа?
     Вячеслав. На первый случай, хоть для того, чтоб сравнить обе мерки, как
ты говоришь: свою и находящуюся в природе...
     Ростислав. Но, чтоб сравнить их, надобно еще  третью  мерку,  в  истине
которой человек был бы убежден, - и так  до  бесконечности;  а  в  последней
инстанции последним судиею останется все-таки душа человека...
     Вячеслав. Но отчего же человеческие произведения,  напр  картина,
тем более нам нравится, чем она ближе к природе?
     Ростислав. Это род оптического обмана; близость к природе есть  понятие
совершенно относительное; в Рафаэле находят ошибки против анатомии, - но кто
замечает их? Если б должно нам было более нравиться то, что ближе к природе,
то дерево, напр, Рюисдаля {11} должно бы уступить  первенство  дереву,
сделанному какою-либо цветочницею. Дагерротип как бы нарочно появился в нашу
эпоху, {12} чтоб показать различие между механическим и живым произведением.
При  появлении  дагерротипа  материалисты  очень  обрадовались:  "Зачем  нам
живописцы? зачем вдохновение? Картина будет рисоваться,  и  гораздо  вернее,
без вдохновения, простым ремесленником, при пособии нескольких капель иода и
ртути. Но что же вышло? в дагерротипе подражание  совершенно;  а  между  тем
одни и те же предметы (не говорю уж о лице человека,  но  хоть,  напр,
дерево) мертвы в дагерротипе и оживают лишь под рукой  художника.  Наоборот:
за несколько тысяч лет пепел покрыл целый город и похоронил  его  вместе  со
всеми обстоятельствами, которые  могли  случиться  в  минуту  бедствия;  наш
современник, силою своего художнического духа, воскрешает эту минуту и,  как
волшебник, заставляет вас видеть то, чего,  вероятно,  ни  один  человек  не
видал; между тем картина Брюлова верна: {13} вас убеждает  в  том  ощущение,
которое она производит...
     Вячеслав. Согласен, но Брюлов, как Рафаэль, как Микель-Анджело,  также,
вероятно, срисовывал  свои  группы  с  живых  моделей,  наблюдал  извержение
огнедышущих гор и другие явления природы...
     Ростислав. Так! Но то ли чувство производят на нас в природе изломанная
колесница, отшибенное колесо, пепельный дождь, самые  лица  людей  в  минуту
подобного бедствия, как те же  самые  предметы  в  картине  Брюлова?  Откуда
взялась вся прелесть этих  предметов,  которые  в  природе  не  могут  иметь
никакой прелести?
     Фауст. Я не знаю, какую теорию  по  сему  предмету  составил  себе  наш
великий художник; но замечу, что живописцы подвергаются оптическому  обману,
если  думают,  что  они  в  своих  картинах  копируют  природу;   живописец,
срисовывая с натуры, - лишь питается ею, как человеческий организм  питается
грубыми произведениями природы. Но как происходит  этот  процесс?  Вещества,
принимаемые нами в пищу, подвергаются живому  брожению;  лишь  тончайшие  их
части остаются в организме и  проходят  чрез  несколько  живых  превращений,
прежде нежели обратятся в нашу плоть: для больного, и еще менее для мертвого
организма - пища бесполезна; живой организм долго может обходиться без  пищи
и жить собственной силой; но из этого не следует, чтоб он совершенно без нее
мог  обойтись.  Все  дело  в  хорошей  переварке,  которой  первое  условие:
жизненная сила...
     Виктор.  Ваш  разговор,  господа,  напоминает  мне  старинный  анекдот.
Однажды Бенвенуто Челлини, отливая серебряную статую, заметил,  что  металла
мало; боясь, что отливка не удастся, он собрал все домашнее серебро:  кубки,
ложки, кольца, и бросил в  горнило.  {14}  Какой-то  художник,  который  при
отливке медной статуи был остановлен таким же препятствием, вспомнил догадку
Бенвенуто и также начал бросать в горнило всю медную домашнюю посуду,  -  но
опоздал: она не успела растопиться - и  когда  форму  обломали,  художник  с
отчаянием увидел, что  из  груди  Венеры  выглядывало  дно  кастрюльки,  над
глазами торчала ложка, и так далее...
     Фауст.  Ты  совершенно  попал  на  мою  мысль:  беда  художнику,   если
внутреннее его горнило не в силах расплавить грубую природу и превратить  ее
в существо более возвышенное. Это необходимо во  всех  встречах  человека  с
природою: горе  ему,  если  он  преклонится  пред  нею!  Ростислав.  О,  без
сомнения! Если б человек не был принужден из природы почерпать средства  для
своей  жизни,  то  не  было  бы  и  повода  к  преступлениям...  Напр,
воровство, грабительство именно имеют причиною то, что человек  нуждается  в
произведениях природы.
     Фауст. С этим едва ли можно согласиться. Ты  сам  справедливо  заметил,
что в человеке есть не только светлая, но и темная область; там  зарождаются
наклонности, которыми приготовляются преступления; иногда  в  душе  человека
уже  преступление  совершилось  прежде  того,   что   обыкновенно   называют
преступлением и что есть не что иное, как порочная  наклонность,  получившая
осязаемую форму. Есть темные страсти - и, следственно, преступления, которые
могут совершиться в человеке, даже если б он не был  жильцом  земного  шара,
даже если б он не  был  в  сношении  с  себе  подобными:  хоть,  напр,
праздность и гордость, которые (что довольно замечательно) у  всех  народов,
во всех преданиях  почитаются  матерями  всех  пороков.  Я  пойду  далее:  в
природе, собственно, нет зла...
     Ростислав. Ты в противоречии с действительностию;  стоит  взглянуть  на
естественные явления: нет  растения,  нет  животного,  которое  не  было  бы
принуждено  жить  разрушением  или  страданием  какого-либо   растения   или
животного. Если страдание не есть зло, то я не знаю, что разуметь  под  этим
словом.
     Виктор. Замечу для  потомства,  что  господа  идеалисты  точно  так  же
спорят, как и мы, бедные слуги грубой материальной  природы...  Следственно,
идеальный мистический мир не есть еще царство мира...
     Фауст. Во-первых, я не идеалист и не мистик: я  эпикуреец,  потому  что
ищу, где находится  наибольшая  сумма  наслаждений  для  человека;  я,  если
хочешь, естествоиспытатель, даже эмпирик, только  с  тою  разницею,  что  не
ограничиваюсь наблюдением одних материальных фактов, но  нахожу  необходимым
разлагать и духовные. Во-вторых, замечу, также для потомства, что как бы  ни
спорили идеалисты, для  них  все-таки  существует  возможность  когда-нибудь
сойтись,  ибо  все  они  тянутся  к  центру,  но  каждого  из  вас,  господа
материалисты, тянет к какой-нибудь точке на  окружности:  оттого  ваши  пути
беспрестанно расходятся.  Виктор.  Может  быть!  Но,  говоря  твоим  любимым
выражением, символ идеальных путей, кажется, суть асимптоты,  {15}  которые,
вечно приближаясь, никогда не сойдутся...
     Фауст. Я более согласен с тобою, нежели ты думаешь. Ты прав,  и  будешь
прав до  тех  пор,  пока  человек  не  найдет  настоящей  квадратуры  круга,
разумеется,  не  в  геометрическом  смысле.  {[*  Должно  вспомнить,  что  в
мистических  теориях  круг  есть  символ  вещественного  мира,  а   квадрат,
треугольник - духовного.]} Но обратимся к нашему  вопросу:  мы  не  в  таком
противоречии с Ростиславом, как кажется; но мы и не согласны друг с  другом.
Такой род распри, несмотря на свою наружную  нелепость,  всего  чаще  бывает
между людьми. Чтоб определить, действительно ли нет зла во внешней  природе,
должно бы прежде определить, что такое зло; это завело бы нас слишком далеко
и едва ли не  было  бы  излишним.  Для  меня  гораздо  важнее  и  любопытнее
определить,  какое  действие  производит  на  душу  человека   одностороннее
погружение в материальную природу и как действует аналогия между человеком и
его занятиями? - В  природе  мы  замечаем  для  всякого  явления  постоянные
законы: ты посеял семя, сохранил  все  условия  для  его  прозябения  -  оно
выросло; забыл одно из этих условий - оно погибло; и так  всегда  -  сегодня
как вчера, как завтра. Внешнюю природу не умолишь, ее не тронешь раскаянием,
в ней нет прощения: ошибся - расплачивайся, нет спасения, нет отсрочки; один
день позабудь поливать любимое дорогое растение, несмотря на  всю  любовь  к
нему, несмотря на все сожаление - растение засохнет, и ничем не оживишь его.
Этот закон прекрасен в  своем  месте,  т.  е.  на  нижней  степени  природы;
человек, не поднимающийся выше этой степени, пораженный видом  сего  закона,
хотел применить его к явлениям  другого  рода,  напр  к  нравственным.
"Смотрите на природу,  наблюдайте  ее  законы,  подражайте  ее  законам!"  -
говорили энциклопедисты XVIII столетия, и говорят доныне их последователи  в
XIX веке...
     Вячеслав. Однако  укажи  мне  хоть  одну  систему  нравственности,  где
отвергалось бы раскаяние и, следственно, возможность прощения...
     Фауст. К счастию, теоретики  по  инстинкту  часто  изменяют  логической
последовательности. Правда, я не помню, чтоб кто-нибудь прямо отрицал  право
раскаяния, - но это отрицание истекает  непосредственно  из  многих  теорий,
напр хоть из Бентамовой, Мальтусовой; оно даже разменялось  на  мелкую
монету: с XVII века ходит по свету басня  "Стрекоза  и  Муравей";  {16}  она
переведена на все языки; ее первую дети выучивают наизусть. Не имела бы  она
такого успеха в XVIII веке, если б она  не  была  выражением  господствующей
теории того времени, чего, верно, и в голову не приходило доброму Лафонтену.
Обрати мораль этой басни в правило,  последуй  за  его  приложениями,  и  ты
дойдешь до того, что, по строгой логике, больного отнюдь не  должно  лечить:
"он болен, следственно он виноват,  следственно  должен  быть  наказан!".  -
Такой вывод так же нелеп и так же  логически  верен,  как  знаменитая  фраза
Мальтуса: "Ты опоздал родиться, для тебя нет места на пире природы"; другими
словами: "умирай с  голода".  Это  преклонение  пред  законами  вещественной
природы, хотя не всегда, к счастию, достигает такой логической  ясности,  но
по  аналогии  сильно  действует  на   душу   человека.   Извините,   господа
материалисты, но закон растения, целиком перенесенный на почву человеческую,
обращается в бессмысленный педантизм и сушит сердце. Такого  педанта  нельзя
назвать злым, в собственном смысле этого слова; сухой человек не сделает зла
без нужды и сделает его без всякого  для  себя  удовольствия;  злой  человек
сделает зло просто из желания зла, с наслаждением;  но  самый  злой  человек
способен  к  состраданию,  к  раскаянию.  Сухой  педант,  в   нашем   языке,
чрезвычайно верно и глубоко называется деревяшкою;  он,  сообразно  с  своею
кличкою, никого не любит, ничему не сострадает, ни в чем не раскаивается, но
слепо следует так называемому закону природы:  растет,  вытягивает  ветви  и
корни, заглушая другие растения, -  не  потому,  чтоб  он  злился  на  своих
соседей, а только потому, что с этой стороны теплее и сырее.
     Виктор. Ты  забываешь,  что  между  так  называемыми  материалистами  и
проповедниками законов природы были люди, отличавшиеся высокою филантропиею,
как напр Франклин... {17}
     Фауст. Франклину так удалось разыграть свою роль, что  до  сих  пор  ее
трудно отличить от сущности хитрого дипломата. Прочти его  сочинения,  и  ты
ужаснешься этого ложного, гордого смирения, этого  постоянного  лицемерия  и
этого эгоизма, скрытого под нравственными апофегмами. {18} От Франклина,  по
прямой линии,  происходит  филантроп-мануфактурист;  я  удивляюсь,  как  это
психологическое явление до сих пор не подало мысли комикам; {[* В  настоящее
время существует уже много комедий на этот предмет.]} это  настоящий  Тартюф
нашего века, ибо деревяшка  может  быть  во  всех  образах,  даже  в  образе
филантропа; эта личина для него всего тягостнее: ему  душно  под  нею;  одна
наверно рассчитанная выгода может заставить его разыгрывать роль филантропа.
Мануфактурист-философ, в этом странном  занятии,  делает  лишь  необходимое;
далее этой черты он не переходит; он не проникает в  существо  бедствий,  но
старается только как-нибудь замазать его, чтоб оно не так бросалось в глаза;
он заботится о довольстве и нравственности, даже о религии своих работников,
но единственно столько, сколько нужно для безостановочной работы на фабрике.
Такая насмешка над самым возвышенным чувством, над христианскою любовию,  не
остается без наказания, и доказательства тому - совсем  не  филантропические
явления, которые вы найдете в донесениях английскому парламенту о  состоянии
детей на фабриках,  и  даже  у  докторов  Юра  {19}  и  Баббежа,  {20}  этих
поборников индустриальной религии, и, наконец, ежедневно в газетах.
     Виктор. Ты забываешь, однако, что именно мануфактурной  филантропии  мы
обязаны  одним  из  важнейших  нрав  XIX   века   на   уважение   потомства:
исправительною системою тюрем.
     Фауст. Я тогда согласился бы с тобою, когда бы в средние века монастыри
не были настоящими исправительными заведениями и  не  достигали  своей  цели
едва ли не с большим успехом,  нежели  всевозможные  исправительные  системы
уединения, молчания, которые исправляют ли кого  -  бог  весть,  но  доводят
человека до сумасшествия очень верно. {* Особенно система молчания имеет это
следствие. Не  имея  права  по  целым  дням  выразить  своего  сомнения  или
подозрения своему соседу, заключенный терзается мыслию, что на него что-либо
донесли, и на этом  пункте  сходит  с  ума.}  Думали,  что  можно  исправить
человека, как растение, пересадя его в теплицу; кажется, разочли очень верно
все законы природы, которые могут на него действовать, свет,  воздух,  -  но
забыли одно: силу любви, двигающей горами; пока растение в  теплице  -  оно,
кажется, излечилось, исправилось; едва попало на прежнюю  почву,  все  труды
над ним потеряны, ибо живой жизни ему не дали. Так не говорите же,  господа,
что довольно знать на сем свете, не заботясь о том, каким путем  пришло  это
знание.

НОЧЬ ВОСЬМАЯ

                           (Продолжение рукописи)

СЕБАСТИЯН БАХ

     В одном обществе нам показали человека лет пятидесяти, в черном  фраке,
сухощавого, грустного, но с огненною, подвижною  физиономиею.  Он,  как  нам
сказывали, уже лет двадцать занимается престранным делом: собирает коллекции
картин, гравюр, музыкальных сочинений; для этой цели не жалеет он ни  денег,
ни времени; часто предпринимает дальние путешествия для  того  только,  чтоб
отыскать какую-нибудь неопределенную черту,  случайно  брошенную  на  бумагу
живописцем, а не то - листок, исчерченный музыкантом; целые дни проводит он,
разбирая свои сокровища, то  по  хронологическому,  то  по  систематическому
порядку, то  по  авторам;  но  чаще  всего  тщательно  всматривается  в  эти
живописные черты,  в  эти  музыкальные  фразы;  складывает  отрывки  вместе,
замечает их отличительный характер, их сходство и различие.  Цель  всех  его
изысканий - доказать, что под  этими  чертами,  под  этими  гаммами  кроется
таинственный язык, доселе почти неизвестный, но  общий  всем  художникам,  -
язык, без знания которого, по его мнению, нельзя понять ни поэзии вообще, ни
какого-либо изящного  произведения,  ни  характера  какого-либо  поэта.  Наш
исследователь хвалился, что ему удалось  найти  смысл  нескольких  выражений
этого языка и ими объяснить жизнь многих художников; он не шутя уверял,  что
такое-то движение мелодии означало грусть поэта, другое - радостное для него
обстоятельство жизни; такое-то созвучие говорило о восторге; такая-то кривая
линия означала молитву; таким-то колоритом выражался темперамент живописца и
проч. Чудак преважно рассказывал, что он трудится над  составлением  словаря
этих иероглифов - и уже впоследствии, при этом пособии, издаст  исправленные
и дополненные биографии разных художников; "ибо, - присовокуплял он с  самым
настойчивым педантизмом, - эта работа очень  многосложна  и  затруднительна:
для совершенного познания внутреннего языка искусств необходимо изучить  все
без исключения произведения художников, а отнюдь не одних знаменитых, потому
что, - прибавлял он, - поэзия всех веков и всех народов есть одно  и  то  же
гармоническое произведение; всякий художник прибавляет к  нему  свою  черту,
свой звук, свое слово; часто мысль, начатая великим  поэтом,  договаривается
самым посредственным; часто темную мысль, зародившуюся в простолюдине, гений
выводит  в  свет  не  мерцающий;  чаще   поэты,   разделенные   временем   и
пространством, отвечают друг другу, как отголоски  между  утесами:  развязка
"Илиады" хранится в "Комедии" Данте; поэзия Байрона есть лучший  комментарий
к Шекспиру; тайну Рафаэля ищите в Альберте Дюрере; страсбургская  колокольня
- пристройка к египетским пирамидам; {1} симфонии Бетховена - второе  колено
симфоний Моцарта... Все художники трудятся  над  одним  делом,  все  говорят
одним языком: оттого все невольно понимают друг друга; но простолюдин должен
учиться этому языку, в поте лица отыскивать его выражения...  так  делаю  я,
так и вам советую". Впрочем, наш исследователь надеялся скоро привести  свою
работу  к  окончанию.  Мы  упросили  его  сообщить  нам  некоторые  из   его
исторических разысканий, и он без труда согласился на нашу просьбу.
     Рассказ его был так же странен, как его занятие; он  одушевлялся  одним
чувством, но  привычка  соединять  в  себе  разнородные  ощущения,  привычка
перечувствовывать чувства других производила в его  речи  сброд