обстоятельство стало  хотя  обманом  способствовать
его   семейному   спокойствию.   Давно   уже   зрение    Баха,    изнуренное
продолжительными трудами, начинало ослабевать; дошло, наконец, до того,  что
он не мог более работать вечером; наконец и дневной свет сделался тяжким для
Себастияна; наконец и  дневной  свет  исчез  для  него.  Болезнь  Себастияна
пробудила на время Магдалину; она нежно заботилась о бедном  слепце,  писала
музыку под его диктовку, играла ее, водила его под руку в церковь к  органу,
- казалось, воспоминание о Франческо совсем изгладилось из ее памяти.
     Но  это  была  неправда.  Чувство,  вспыхнувшее  в  Магдалине,   только
покрылось пеплом; оно не являлось  наружу,  но  тем  сильнее  разрывалось  в
глубине души ее. Слезы Магдалины иссякли; улетело то пиитическое видение,  в
котором представлялся ей обольстительный венециянец; она не  позволяла  себе
более напевать его  песен;  словом,  все  прекрасное,  услаждающее  терзания
любви,  покинуло  Магдалину;  в  ее  сердце  осталась  одна   горечь,   одна
уверенность в невозможности своего счастия, один предел страданиям - могила.
И могила приближалась к  ней;  ее  тлетворный  воздух  истреблял  румянец  и
полноту Магдалины, впивался в грудь ее, застилал лицо морщинами,  захватывал
ее дыхание...
     Бах узнал все это, когда Магдалина была уже на смертной постели. {53}
     Эта потеря поразила Себастияна больше собственного несчастия; с слезами
на глазах написал он погребальную  молитву  и  проводил  тело  Магдалины  до
кладбища.
     Сыновья Себастияна Баха с честью занимали  места  органистов  в  разных
городах Германии. Смерть матери соединила все  семейство:  все  сходились  к
знаменитому старцу, старались утешать, развлекать его  музыкой,  рассказами;
старец слушал все со вниманием, по привычке  искал  прежней  жизни,  прежней
прелести в сих рассказах, - но почувствовал в первый раз, что  ему  хотелось
чего-то другого: ему хотелось, чтоб кто-нибудь рассказал,  как  ему  горько,
посидел возле него без  посторонних  расспросов,  положил  бы  руку  на  его
рану... Но этих струн не было между  ним  и  окружающими;  ему  рассказывали
похвальные отзывы всей Европы о его музыке,  его  расспрашивали  о  движении
аккордов, ему толковали  о  разных  выгодах  и  невыгодах  капельмейстерской
должности... Вскоре Бах сделал страшное открытие:  он  узнал,  что  в  своем
семействе он был - лишь профессор между учениками. Он  все  нашел  в  жизни:
наслаждение искусства, славу, обожателей - кроме самой жизни;  он  не  нашел
существа, которое понимало бы все его движения,  предупреждало  бы  все  его
желания, - существа, с которым он мог бы говорить не о музыке. Половина души
его была мертвым трупом!
     Тяжко было Себастияну; но он еще не унывал: святое пламя искусства  еще
горело в его сердце, еще наполняло для него мир, -  и  Бах  продолжал  учить
своих последователей, давать советы  при  постройке  органов  и  занимать  в
церкви должность органиста.
     Но скоро Бах заметил, что его  мысли  перестали  ему  представляться  в
прежней ясности, что пальцы его слабеют: что прежде казалось ему легким,  то
теперь было необоримою трудностью; исчезла его  ровная,  светлая  игра;  его
члены искали успокоения.
     Часто он заставлял себя приводить  к  органу;  по-прежнему  силою  воли
хотел он  победить  неискусство  пальцев,  по-прежнему  хотел  громогласными
созвучиями  пробудить  свое  засыпавшее  вдохновение;  иногда  с   восторгом
вспоминал свое младенческое сновидение: ясно оно было ему, вполне понимал он
его таинственные образы - и вдруг невольно начинал  ожидать,  искать  голоса
Магдалины;  но  тщетно:  чрез  его  воображение  пробегал   лишь   нечистый,
соблазнительный  напев  венециянца,  -  голос  Магдалины  повторял   его   в
углублении сводов, - и Бах в изнеможении упадал без чувств...
     Скоро Бах уже не мог сойти с кресел; окруженный вечною тьмою, он сидел,
сложив руки, опустив голову - без любви, без воспоминаний... Привыкший,  как
к жизни, к беспрестанному вдохновению, он ждал снова его благодатной росы, -
как привыкший к опиуму жаждет небесного напитка; воображение  его,  изнывая,
искало звуков, единственного языка, на котором ему была понятна и жизнь души
его и жизнь вселенной, - но тщетно: одряхлевшее, оно представляло  ему  лишь
клавиши, трубы, клапаны органа! мертвые, безжизненные, они уж не  возбуждали
сочувствия: магический свет, проливавший на них радужное  сияние,  закатился
навеки!..

НОЧЬ ДЕВЯТАЯ

     Вечернее солнце пылало над величавой рекою; алые облака рассыпались  по
сизому небу, и каждое светилось стороною,  обращенною  к  солнцу,  а  другою
исчезало в тумане. - Фауст сидел у окна, то перебирая листы старой книги, то
смотря, как багровый отблеск речной волны расстилался по  стенам  комнаты  и
придавал картинам, статуям, всем неодушевленным предметам трепетание  жизни.
Наш философ был задумчивее обыкновенного; на лице его не было  приметно  той
постоянной, но не злой насмешки, с которой он задавал загадки молодым людям,
его  окружавшим,  и  которых  разноречащие  мысли  столь  мало  походили  на
спокойствие уверенности, которым, казалось,  обладал  добрый  чудак.  В  эту
минуту Фауст не расположен был к шутке; его мечты, казалось,  были  важны  и
грустны; когда он перелистывал свою  старую  книгу  -  тогда  ясность  снова
сообщалась его взорам; когда он  отводил  их  от  книги,  как  бы  желая  во
внутренности души сосредоточить смысл читанного, - снова  грусть  появлялась
на лице философа.
     Дверь отворилась; вошел молодой Ростислав,  всегда  рассеянный,  всегда
далекий от настоящей минуты.
     Ростислав. Сегодня, когда я собирался к тебе, мне пришли в  голову  все
наши  последние  разговоры,  перемешавшиеся  с  твоею  рукописью...  что  за
энциклопедия! каких вопросов мы не касались!..
     Фауст. И какие разрешили, ты хочешь сказать...
     Ростислав. Именно! если  бы  кто-либо  нас  подслушал  и  записал  наши
речи... что бы об нас подумали...
     Фауст. Мыслящие люди сказали бы, что по крайней мере наш разговор -  не
поддельный; педанты доказали бы нам очень убедительно, что  разговор  должен
быть не что  иное,  как  диссертация,  логически  развитая  в  драматической
форме...
     Ростислав. А что, если бы в самом деле на каждый вечер  нам  определить
себе какой-либо один предмет, назначить очередь, кому  говорить  за  другим,
положить себе за правило не отступать от предмета, пока  мы  не  рассмотрели
его во всей подробности?..
     Фауст. Тогда бы мы объявили  притязание  на  полную,  стройную  систему
философии - на что, может быть, надобно иметь право, которого я покуда в нас
не  признаю.  Мне  кажется,  мы  похожи  на  странников,  зашедших  ночью  в
незнакомую землю, о которой они имеют сведения и неподробные и  неполные;  в
сей земле они должны жить и потому изучить  ее;  но  в  эту  минуту  искания
всякий систематизм был бы для них делом  свыше  их  сил  -  и,  следственно,
источником заблуждения; все, что они знают об этой стране, - это, что они ее
не знают. В эту минуту их  может  скорее  спасти  догадка  самопроизвольная,
бессознательная, инстинктивная - до некоторой  степени  поэтическая;  в  эту
минуту всего важнее  -  искренность  воли;  впоследствии  они,  может  быть,
приметят свои заблуждения, оценят свои догадки и, может быть, найдут, что  в
одной из них и скрывается  искомая  истина.  Но  до  тех  пор  покорись  они
систематизму  -  и  странники  сделаются  рабами  собственного  слова,   {1}
актерами; разговор потеряет всю искренность, и, если угодно, всю пользу;  он
обратится  в  сцену,  на  которой  всякий  говорит  не  то,  что   невольно,
бессознательно  в  нем  возбудилось  речью  другого,  но   старается   своей
собственной   мысли   дать   самую   благообразную   форму   и   посредством
хитросплетения слов, всегда более или менее  неопределенных,  во  что  б  ни
стало предохранить свою речь от возражения. Так и с нами!  да,  сверх  того,
есть и другое немалое затруднение, которое мне сию минуту пришло  в  голову;
слова: "единство", "предмет" обыкновенно  встречаются  в  первых  параграфах
всякой философской книги, как вещи совершенно всякому известные и  понятные,
но признаюсь, они-то меня и останавливают. Есть ли  что-либо  неопределеннее
слова: единство? разве слово еще более сбивчивое: предмет? -  Соединение  же
этих двух слов составляет для меня нечто вовсе непонятное...
     Ростислав. Я не понимаю твоего затруднения; положим,  мы  избрали  себе
предметом определить: что такое дерево?.. и будем держаться  этого  вопроса,
не касаясь ни камня, ни животного, ни искусства, и так далее...
     Фауст. Тщетная мечта! С чего начать, чтоб не удалиться  ни  на  шаг  от
избранного предмета? Один начинает говорить о жизни дерева;  ему  возражают,
что он удаляется от предмета, ибо жизнь дерева есть  лишь  одно  из  явлений
этого предмета,  и  предварительно  надобно  определить,  что  понимать  под
словом: жизнь? Другой предлагает начать  прямо  с  описания  частей  дерева;
здесь новые вопросы: начать ли с корней, как органов питания?  начать  ли  с
органов дыхания - листьев? Один уверяет, что надобно начать  с  коры  -  как
внешней оболочки, прежде всего поражающей  наши  чувства.  Другой  столь  же
основательно доказывает, что надобно начинать с сердцевины, как  центральной
части  дерева;  тогда  рождается  вопрос:  что  такое  центральная  часть  и
существует ли она в дереве? Предлагают, чтоб кончить эти споры,  действовать
отрицательно, то есть прежде  всего  показать,  отчего  дерево  не  есть  ни
камень, ни животное; но тут естественно рождается вопрос: что такое  камень?
что такое животное? и с каждым новым предметом начинается та же история, что
и с деревом... и не достанет ни веков, ни жизни миллионов  людей  для  того,
чтоб определить: с чего начать, чтоб говорить о дереве? ибо  в  этот  вопрос
войдут все науки, вся природа... и оттого, кажется, все споры, в продолжение
веков возбуждающиеся в человечестве, приводятся к одному и тому же  вопросу:
с чего начать? или, лучше сказать, к другому, еще высшему: что такое начало?
что такое знание? и наконец: возможно ли знание? - А этот вопрос есть предел
науки, которая называется философиею...
     Ростислав. Если бы и так... то нам ли пугаться этого вопроса,  нам  ли,
которых половина жизни протекла в трудах  над  этою  страшною,  но  отрадною
наукою.
     Фауст. Согласен; кажется, мы то и  делаем.  Но  возможно  ли  для  этой
науки, как и для всякой  другой,  то,  что  называется  стройною  логическою
формою, - это вопрос иной.
     Ростислав.  Следственно,  ты  не  допускаешь  возможности   логического
построения мыслей?
     Фауст. Я  пока  не  допускаю  того,  чтоб  люди,  говоря  между  собою,
совершенно понимали друг друга... Я не могу войти здесь в разбор тех  начал,
на которых для меня основано это убеждение; но, кажется, до него можно дойти
и другими  путями.  Испытаю.  Хорошо  было  Кондильяку;  {2}  для  него  вся
философия состояла в искусстве рассуждать; он забыл только одно: что  глупцы
и сумасшедшие часто очень логически рассуждают; одного  они  не  могут  себе
логически доказать: сумасшедший, что он сумасшедший, глупец, что он глуп.  -
К сожалению, я не знаю, каким образом каждый из нас может доказать себе, что
он действительно в здравом уме, что он,  например,  не  принимает  части  за
целое, целое за часть, движение за покой и покой за движение, точно так  же,
как тот чудак, который, ходя по комнате, держался за стенку, полагая, что он
вечно на корабле в бурную погоду; пока не открыт этот способ доказательства,
до тех пор, по моему мнению, каждый разговор,  каждая  речь  есть  обман,  в
который мы впадаем сами и вводим других; мы думаем,  что  говорим  об  одном
предмете, когда вместо того говорим о совершенно различных предметах...
     Ростислав. Но тогда  не  было  бы  возможности  двум  людям  никогда  в
чем-либо согласиться, а между тем это случается...
     Фауст. Весьма редко, а если  и  случается,  то,  кажется,  совсем  иным
процессом, далеко не логическим. Два человека могут  согласно  верить,  или,
если угодно, чувствовать истину, но никогда согласно думать  о  ней,  и  тем
менее свое согласие  выразить  словами.  Объясню  тебе  это  весьма  простым
примером: кто из нас не знает, что такое металл? Каждый, даже  не  учившийся
минералогии или химии, знает, что значит, когда говорят: "такое-то тело есть
металл". В старинных химиях находились весьма подробные определения  металла
и  отличий  его  от  других  минералов.  Новейшие  химики  принуждены   были
отказаться от определения: что такое металл?  И  действительно,  невозможно:
чем отличается металл от других тел? крепостию, - но алмаз  крепче  металла;
ковкостию, - тогда куда отнести ртуть? тем, что он простое тело? но  простых
тел более полсотни; блеском? но сера,  слюда  имеют  металлический  блеск  в
известных обстоятельствах; наконец, к довершению бед, открыли тело,  имеющее
в своих соединениях все свойства металлов, и между тем этого тела  никто  не
видал; химия не может уловить его,  оно  почти  не  существует  -  это,  как
знаешь, металл аммоний. А между тем мы понимаем друг друга, когда говорим  о
металлах, и отнюдь не смешиваем этого тела с другими. Что ж это значит?  что
мы к данному  слову  присовокупляем  еще  какое-то  понятие,  не  выражаемое
словами, понятие, сообщенное  нам  не  внешним  предметом,  но  самобытно  и
безусловно исшедшее из  нашего  духа.  Я  привел  в  пример  слово  простое,
означающее предмет простой; но что же должно  происходить  в  наших  словах,
когда мы говорим о понятиях неосязаемых,  о  понятиях,  заключающих  в  себе
тысячу  других  понятий,  каковы,  например,  понятия  нравственные.  Полное
вавилонское смешение языков! Отсюда частию проистекает мое убеждение, что мы
говорим не словами, но чем-то, что находится  вне  слов  и  для  чего  слова
служат только загадками, которые иногда, но отнюдь не постоянно, наводят нас
на мысль, заставляют нас догадываться,  пробуждают  в  нас  нашу  мысль,  но
отнюдь не выражают ее. Оттого, чем подробнее мы  хотим  изложить  какое-либо
понятие, тем более мы должны употреблять  слов  или  неопределенных  знаков,
словом, чем яснее, т. е. чем материальное хотим  выразить  нашу  мысль,  тем
более она теряет определенности.  В  этом  смысле,  может  быть,  и  говорил
Сократ: "все, что я знаю, это - что ничего не знаю", а отнюдь не в  духовном
смысле, как обыкновенно полагают; ибо речь  внутренняя  всегда  понятна  для
людей, находящихся в некоторой степени симпатии; в этом был убежден и Сократ
- и тому доказательство: он не молчал. Одно  условие  понимать  друг  друга:
говорить искренно и от полноты душевной; тогда всякое слово получает ясность
от своего вышнего источника. Когда два или три человека говорят от души, они
не останавливаются на большей или меньшей полноте  своих  слов;  между  ними
образуется внутренняя гармония; внутренняя сила одного возбуждает внутреннюю
силу другого; их  соединения,  как  соединение  организмов  в  магнетическом
процессе, возвышает  их  силу;  они  оба  дружно  с  быстротою  неисчислимою
переходят целые миры различных понятий и согласно достигают  искомой  мысли;
если этот переход выразить словами,  то,  по  их  несовершенству,  они  едва
означат лишь конечные грани: точку отправления  и  точку  покоя;  внутренняя
нить, их связывающая, для слов  недоступна.  Оттого  в  живом,  откровенном,
искреннем разговоре, кажется, нет логической связи, а  между  тем  лишь  при
этом гармоническом столкновении внутренних сил человека  рождаются  нежданно
самые глубокие наблюдения, как заметил мимоходом Гете. {* "Wilhelm  Meisters
Lehrjahre" }  Этот  гармонический
процесс объяснить словами еще труднее, нежели объяснить, что  такое  металл;
на этот процесс обыкновенно не обращают внимания, а между тем он так  важен,
что без предварительного изучения этого  процесса  -  всякое  философическое
понятие, выраженное словами, есть не иное что,  как  простой  звук,  могущий
иметь тысячи произвольных значений; словом,  без  предварительного  изучения
процесса выражения мыслей - никакая философия невозможна, {3} ибо при первом
шаге она должна уже  употребить  этот  процесс,  а  между  тем  явления,  до
некоторой степени однородные с этим процессом, у нас ежедневно пред глазами;
возьмем пример самый простой: кто не знает, что лучший способ  убеждения  не
логика, но так называемое нравственное влияние; отсюда различие между  речью
импровизированною  и  речью  читаемою;  отсюда  простое   слово:   "вперед",
произнесенное опытным полководцем, действует на воинов сильнее самой  лучшей
диссертации; отсюда, например, чудное действие речей  Наполеона,  которые  в
чтении - лишь набор напыщенных слов; отсюда,  наконец,  прелесть  дружеской,
откровенной беседы и нестерпимая тоска чопорного разговора.
     Ростислав. Знаешь ли, что ты  своими  словами  уничтожаешь  возможность
всякой науки, всякого изучения?
     Фауст. Нет, я спасаю науку от того камня, который швыряется ей под ноги
скептицизмом и догматизмом. Впрочем, не  я  начал.  Шеллинг,  в  первый  год
текущего столетия, бросил в мир одну глубокую мысль, как  задачу  для  юного
века, задачу, которой разработка должна  наложить  на  него  характерическую
печать и гораздо вернее выразить его  внутреннее  значение  в  эпохах  мира,
нежели всевозможные паровики, винты, колеса и другие индустриальные игрушки.
Он отличил безусловное, самобытное, свободное самовоззрение души -  от  того
воззрения  души,  которое   подчиняется,   например,   математическим,   уже
построенным фигурам; он  признал  основу  всей  философии  -  во  внутреннем
чувстве, он назвал первым знанием - знание того акта нашей души,  когда  она
обращается на самую себя и есть вместе и предмет и зритель; {*}  словом,  он
укрепил первый, самый трудный шаг науки на самом  неопровержимом,  на  самом
явном явлении и тем, как бы по предчувствию,  положил  вечную  преграду  для
всех искусственных систем, которые, подобно гегелизму, {4} начинают науку не
с  действительного  факта,  но,  например,  с  чистой  идеи,  с   отвлечения
отвлечения. {* См. Hegel's Encyclopedic der  philosophischen  Wissenschaften
im Grundrisse, 19 u 24. Tubingen  19 и  24. Тюбинген (нем.)>, 1827.}
     {*   Вот    подлинные    слова    Шеллинга:    "Единственный    предмет
трансцендентальной философии есть внутреннее чувство, и предмет  ее  никогда
не может быть, как в математике, предметом внешнего воззрения  (Anschauung).
- Предмет математики столько же не вне знания, как и предмет философии.  Все
существо математики основано на воззрении; она существует лишь в  воззрении;
но в воззрении внешнем. Оттого математик не занимается самовоззрением (актом
построения), но только тем, что уже построено, что всегда может  проявляться
во внешность, тогда как философия вникает лишь в самый акт построения, в акт
совершенно внутренний.
     Сверх того, предметы тр  философии  существуют  тогда
только,  когда  они  суть  произведения  самобытные,  свободные.  -   Нельзя
принудить к внутреннему воззрению  сих  предметов,  как  можно  принудить  к
внешнему воззрению математической  фигуры:  действительность  математической
фигуры  основана  на  внешнем  чувстве;  точно   так   же   действительность
философического   понятия   основана    на    внутреннем".    "System    des
transcendentalen  Idealismus"   , 4. Tubingen, 1800.} _
     Не знаю,  ошибаюсь  ли  я,  но  мне  кажется,  что  великий  мыслитель,
произнося великую мысль, живо чувствовал тот раздор между мыслию  и  словом,
который, по моему убеждению, играет столь важную роль в жизни  человечества.
"Упрек в темноте, говорит он, {*  Schelling's  System  des  transcendentalen
Idealismus, p. 51 .} который делают  философии,  происходит  не  от  ее  действительной
темноты, но оттого, что не всякому