ументов,  объяснить  связь  между  его
глухотою и помешательством, между  помешательством  и  недовольством,  между
недовольством и музыкою.
     Вячеслав.  Что  нужды!  Факт  ложный  или  истинный,  -  для  меня   он
выговаривает, как сказал Ростислав, мое всегдашнее убеждение,  о  котором  я
упоминал в начале вечера, а  именно:  что  надобно  человеку  ограничиваться
возможным; или, как сказал Вольтер в ответ на нравственные  сентенции:  cela
est bien dit; mais il faut  cultiver  notre  jardin.  {*  "Candide"  . {12}}
     Фауст. Это значит, что Вольтер не верил даже тому,  чему  ему  хотелось
верить...
     Ростислав. Меня в этом анекдоте поразило одно: это -  неизглаголанность
наших страданий. Действительно, самые жестокие, самые ясные для нас терзания
-  те,  которых  человек  передать  не  может.  Кто  умеет  рассказать  свои
страдания, тот вполовину уже отделил их от себя.
     Виктор.  Вы,  господа  мечтатели,  выдумали  прекрасную  уловку:   чтоб
отделаться  от  положительных  вопросов,  вы  принялись  уверять,  что  язык
человеческий недостаточен для выражения наших мыслей и чувств. Мне  кажется,
что скорее недостаточны наши познания. Если  бы  человек  предался  чистому,
простому наблюдению той грубой природы, которая у вас в таком загоне, -  но,
заметьте, наблюдению чистому, уничтожив в себе все свои собственные мысли  и
чувства, всякую внутреннюю операцию, - тогда он яснее понял  бы  и  себя,  и
природу и нашел бы даже в обыкновенном языке достаточно для себя выражений.
     Фауст. Я не знаю, нет  ли  в  этом  так  называемом  чистом  наблюдении
оптического обмана; не знаю, может ли человек совершенно  отделить  от  себя
все свои собственные мысли и чувства, все свои воспоминания так, чтоб  ничто
от его я не примешалось к его наблюдению, - одна мысль наблюдать  без  мысли
уже есть целая теория a priori...  Но  мы  отдалились  от  Бетховена.  Ничья
музыка не производит на меня такого впечатления; кажется,  она  касается  до
всех изгибов души, поднимает в ней все забытые,  самые  тайные  страдания  и
дает им образ; веселые темы Бетховена - еще ужаснее: в них, кажется,  кто-то
хохочет - с  отчаяния...  Странное  дело:  всякая  другая  музыка,  особенно
гайднова, производит на  меня  чувство  отрадное,  успокаивающее;  действие,
производимое музыкою Бетховена, гораздо сильнее, но она вас раздражает: {13}
сквозь ее чудную гармонию слышится какой-то нестройный  вопль;  вы  слушаете
его симфонию, вы в восторге, - а между тем у вас душа изныла. Я уверен,  что
музыка Бетховена должна была его самого измучить. - Однажды, когда я не имел
еще  никакого  понятия  о  жизни  самого  сочинителя,  я  сообщил   странное
впечатление, производимое на меня его музыкою,  одному  горячему  почитателю
Гайдна. -  "Я  вас  понимаю,  -  отвечал  мне  гайднист,  -  причина  такого
впечатления та же, по которой Бетховен, несмотря на свой  музыкальный  гений
(может быть, высшей степени, нежели  гений  Гайдна),  -  никогда  не  был  в
состоянии написать духовной музыки, которая приближалась бы к ораториям сего
последнего". - "Отчего так?" - спросил я. - "Оттого, - отвечал  гайднист,  -
что Бетховен не верил тому, чему верил Гайдн".
     Виктор. Так! я этого ожидал! Да скажите,  господа,  что  вам  за  охота
смешивать вещи, которые не имеют ничего между собою  общего?  Какое  влияние
убеждения человека могут иметь  на  музыку,  на  поэзию,  на  науку?  Трудно
говорить о таких предметах, но мне  кажется  очевидным,  что  если  что-либо
постороннее может действовать на произведения эстетические, то разве степень
знания; знанием, очевидно, может расшириться в художнике  круг  зрения;  ему
здесь должно быть просторнее; но как ему досталось это знание, каким  путем,
темным или светлым, - до этого поэзии нет никакого дела. Недавно кто-то имел
счастливую  мысль  составить  новую   науку:   физическую   философию,   или
философическую  физику,  которой   цель:   действовать   на   нравственность
посредством знания {*  В  таком  духе  издавался  журнал  ""L'educateur"  г.
Рокуром. {14}} - вот, по моему мнению, одна из самых дельных попыток  нашего
времени.
     Фауст. Знаю, что это мнение теперь торжествует; но  скажи  мне,  отчего
никто не призовет к постели больного такого медика, который был бы  известен
за отъявленного атеиста? - Кажется, что общего между микстурою и убеждениями
человека? - Я согласен  с  тобою  в  одном:  в  необходимости  знания;  так,
например, вопреки общему мнению, я убежден, что поэту необходимы  физические
науки; ему полезно иногда нисходить до внешней природы, хоть для того,  чтоб
уверяться в превосходстве своей внутренней, а еще и для того, что,  к  стыду
человека, буквы в книге природы не так изменчивы, не так смутны, как в языке
человеческом: там буквы постоянные, стереотипные; много важного  поэт  может
прочесть в них, - но для того прежде всего ему нужно позаботиться  о  добрых
очках... Однако, друзья мои,  уже  близко  восхождение  солнца,  "время  нам
успокоиться, любезный  Эвном",  как  говорит  Парацельзий  в  одном  забытом
фолианте. {15}

НОЧЬ СЕДЬМАЯ

ИМПРОВИЗАТОР

                                     Es mochte kein Hund so ]anger leben! {1}
                                     D'rum hab' ich mich der Magie ergeben...

                                                                    Gothe {*}

      {* Так пес не стал бы жить!..
         Вот почему я магии решил предаться...
            Гете (нем.; перевод Н. Холодковского).}

     По  зале  раздавались  громкие   рукоплескания.   Успех   импровизатора
превзошел ожидания слушателей и собственные его ожидания. Едва назначали ему
предмет, - и высокие мысли,  трогательные  чувства,  в  одежде  полнозвучных
метров, вырывались из уст его, как фантасмагорические видения из  волшебного
жертвенника. Художник не задумывался ни на минуту: в одно мгновение мысль  и
зарождалась в голове его, и проходила  все  периоды  своего  возрастания,  и
претворялась в выражения. Разом  являлись  и  замысловатая  форма  пьесы,  и
поэтические образы, и щегольской эпитет, и послушная рифма.  Этого  мало:  в
одно и то же время ему задавали два и три предмета совершенно различные;  он
диктовал одно стихотворение, писал другое, импровизировал третье,  и  каждое
было прекрасно в своем роде: одно производило  восторг,  другое  трогало  до
слез, третье морило со смеху; а между тем он, казалось, совсем не  занимался
своею работою, беспрестанно шутил  и  разговаривал  с  присутствующими.  Все
стихии поэтического создания были у него под  руками,  как  будто  шашки  на
шахматной доске, которые он небрежно передвигал, смотря по надобности.
     Наконец утомилось и внимание и изумление слушателей,  они  страдали  за
импровизатора; но художник был спокоен и холоден, - в нем не заметно было ни
малейшей усталости, - но на лице  его  видно  было  не  высокое  наслаждение
поэта, довольного своим творением, а лишь простое самодовольство  фокусника,
проворством удивляющего толпу. С насмешкою смотрел он на слезы, на смех,  им
производимые; один из всех присутствующих не плакал,  не  смеялся;  один  не
верил словам своим и с вдохновением обращался как холодный жрец,  давно  уже
привыкший к таинствам храма.
     Еще последний слушатель не вышел из залы, как импровизатор  бросился  к
собиравшему деньги при входе и с жадностию Гарпагона  {2}  принялся  считать
их. Сбор был весьма значителен. Импровизатор еще от роду  не  видал  столько
монеты и был вне себя от радости.
     Восторг его был простителен. С самых юных лет жестокая  бедность  стала
сжимать его в своих ледяных объятиях, как статуя спартанского тирана. {3} Не
песни, а болезненный стон матери убаюкивали младенческий сон его.  В  минуту
рассвета его понятий не в радужной одежде  жизнь  явилась  ему,  но  хладный
остов нужды неподвижною улыбкой приветствовал  его  развивающуюся  фантазию.
Природа была к  нему  немного  щедрее  судьбы.  Она,  правда,  наделила  его
творческим  даром,  но  осудила  в  поте  лица  отыскивать   выражения   для
поэтических замыслов. Книгопродавцы и журналисты давали ему некоторую  плату
за его стихотворения, плату, которая  могла  бы  доставить  ему  достаточное
содержание, если б для каждого из них Киприяно не был принужден  употреблять
бесконечного времени. В те дни  редко  тусклая  мысль,  как  едва  приметная
звездочка, зарождалась в его фантазии; но когда  и  зарождалась,  то  яснела
медленно и долго терялась в тумане; уже после трудов  неимоверных  достигала
она до какого-то неясного образа; здесь начиналась новая  работа:  выражение
отлетало от поэта за мириады миров; он не находил слов, а если и находил, то
они не клеились; метр не гнулся; привязчивое местоимение хваталось за каждое
слово; долговязый глагол путался между именами,  проклятая  рифма  пряталась
между несозвучными словами.  Каждый  стих  стоил  бедному  поэту  нескольких
изгрызенных перьев, нескольких вырванных волос и обломанных  ногтей.  Тщетны
были его усилия! Часто хотел он бросить ремесло поэта  и  променять  его  на
самое низкое из ремесл; но насмешливая природа, вместе с  творческим  даром,
дала ему и все причуды поэта: и эту врожденную страсть  к  независимости,  и
это  непреоборимое  отвращение  от  всякого  механического  занятия,  и  эту
привычку дожидаться минуты  вдохновения,  и  эту  беззаботную  неспособность
рассчитывать время.  Прибавьте  к  тому  всю  раздражительность  поэта,  его
природную наклонность к роскоши,  к  этому  английскому  приволью,  к  этому
маленькому тиранству, которыми, наперекор обществу, природа  любит  отличать
своего собственного аристократа! Он не мог ни  переводить,  ни  работать  на
срок или по заказу; и между тем как его собратия собирали с публики  хорошие
деньги за какое-нибудь сочинение, случайно возбуждавшее ее любопытство, - он
еще не  мог  решиться  приняться  за  работу.  Книгопродавцы  перестали  ему
заказывать; ни один из журналистов не хотел брать его в сотрудники.  Деньги,
изредка получаемые несчастным за какое-нибудь  стихотворение,  стоившее  ему
полугодовой работы, обыкновенно расхватывали заимодавцы, и он снова нуждался
в самом необходимом.
     В том городе жил доктор по имени  Сегелиель.  Лет  тридцать  назад  его
многие знали за довольно сведущего человека; но тогда  он  был  беден,  имел
столь малую практику, что решился оставить медицинское ремесло и пустился  в
торги. Долго он путешествовал, как говорят, по Индии, и наконец  возвратился
на родину со слитками золота и  множеством  драгоценных  каменьев,  построил
огромный дом с обширным парком, завел многочисленную прислугу. С  удивлением
замечали, что ни лета, ни продолжительное путешествие по знойным климатам не
произвели в нем никакой перемены; напротив, он казался  моложе,  здоровее  и
свежее прежнего, также не менее удивительным казалось  и  то,  что  растения
всех климатов уживались в его парке, несмотря на то, что за  ними  почти  не
было   никакого   присмотра.   Впрочем,   в   Сегелиеле   не   было   ничего
необыкновенного: он  был  прекрасный,  статный  человек,  хорошего  тона,  с
черными  модными  бакенбардами;  носил  просторное,  но  щегольское  платье;
принимал к себе лучшее общество, но сам почти никогда не выходил  из  своего
огромного парка; он давал молодым людям  денег  взаймы,  не  требуя  отдачи;
держал славного  повара,  чудесные  вина,  любил  сидеть  долго  за  обедом,
ложиться рано и вставать поздно. Словом, он жил в  самой  аристократической,
роскошной  праздности.  Между  тем  он  не  оставлял  и  своего   врачебного
искусства, хотя принимался за него нехотя, как  человек,  который  не  любил
беспокоить себя; но когда принимался, то делал  чудеса;  какая  бы  ни  была
болезнь, смертельная ли рана, последнее ли  судорожное  движение,  -  доктор
Сегелиель даже не пойдет взглянуть на больного: спросит об нем слова  два  у
родных, как бы для проформы, вынет из ящика какой-то водицы,  велит  принять
больному - и на другой день болезни как не  бывало.  Он  не  брал  денег  за
лечение, и его бескорыстие, соединенное с чудным его  искусством,  могло  бы
привлечь к нему больных всего мира, если бы  за  излечение  он  не  назначал
престранных условий, как например: изъявить ему знаки  почтения,  доходившие
до самого подлого унижения; сделать  какой-нибудь  отвратительный  поступок;
бросить значительную сумму денег в море; разломать свой дом,  оставить  свою
родину и проч.; носился даже слух,  что  он  иногда  требовал  такой  платы,
такой... о которой не сохранило известия целомудренное предание.  Эти  слухи
расхоложали усердие родственников, и  с  некоторого  времени  уже  никто  не
прибегал к нему с просьбою: к тому  же  замечали,  что  когда  просившие  не
соглашались на предложение доктора, то больной умирал уже непременно; та  же
участь постигала всякого, кто или заводил тяжбу с доктором, или  сказал  про
него что-нибудь дурное, или просто не  понравился  ему.  От  всего  этого  у
доктора Сегелиеля набралось множество врагов:  иные  стали  доискиваться  об
источнике его неимоверного богатства; медики и аптекари говорили, что он  не
имеет права лечить непозволенными способами; большая часть  обвиняли  его  в
величайшей безнравственности, а некоторые даже  приписывали  ему  отравление
умерших людей. Общий голос принудил, наконец,  полицию  потребовать  доктора
Сегелиеля к допросу. В доме его сделан был строжайший обыск. Слуги  забраны.
Доктор Сегелиель согласился на все  без  всякого  сопротивления  и  позволил
полицейским делать все, что им было угодно,  ни  во  что  не  мешался,  едва
удостоивал их взглядом и только что изредка с презрением улыбался.
     В самом деле, в его  доме  не  нашли  ничего,  кроме  золотой  посуды,,
богатых  курильниц,  покойных  мебелей,  кресел  с  подушками  и  рессорами,
раздвижных  столов  с  разными  затеями,  нескольких  окруженных   ароматами
кроватей, утвержденных на деках музыкальных инструментов, -  вроде  кроватей
доктора Грема, {4} за позволение провести ночь на которых  он  некогда  брал
сотни стерлингов с английских сластолюбцев; словом, в доме  Сегелиеля  нашли
лишь выдумки богатого человека, любящего чувственные наслаждения,  лишь  все
то, из чего составляется приволье (comfortable) роскошной жизни,  но  больше
ничего, ничего  могущего  возбудить  малейшее  подозрение.  Все  бумаги  его
состояли из коммерческих переписок с банкирами и  знатнейшими  купцами  всех
частей света,, нескольких арабских рукописей и  кипы  бумаг,  сверху  донизу
исписанных цифрами.  Сначала  эти  последние  очень  обрадовали  полицейских
чиновников: они думали найти в них цифрованное письмо;  но  по  внимательном
осмотре оказалось, что то были  простые  черновые  счета,  накопившиеся,  по
словам Сегелиеля, от  долговременных  торговых  оборотов,  что  было  весьма
вероятно. Вообще на все пункты обвинения  доктор  Сегелиель  отвечал  весьма
ясно, удовлетворительно и без всякого замешательства; во всех словах  его  и
во всех поступках видна была больше досада  на  то,  что  его  беспокоят  из
пустяков, нежели боязнь запутаться в своих ответах. Для объяснения богатства
он сослался на свои бумаги, по которым можно было  видеть  всю  историю  его
торговли; торговля эта, правда, ведена была им с каким-то волшебным успехом,
но, впрочем, не заключала в себе ни одного преступного действия;  медикам  и
аптекарям отвечал он, что докторский диплом дает ему право  лечить,  кого  и
как он хочет; что он никому не навязывается с своим лечением; что не  обязан
объявлять составление своего лекарства и что, впрочем, они  могут  разлагать
его лекарство, как им угодно; что, не предлагая никому своих услуг,  он  был
вправе назначать какую ему угодно  плату;  и  что  если  он  часто  назначал
странные условия, которые всякий был волен принять или не  принять,  то  это
для того  только,  чтоб  избавиться  от  докучливой  толпы,  нарушавшей  его
спокойствие  -  единственную  цель  его  желаний.  Наконец,  при  пункте  об
отравлении доктор возразил, что,  как  известно  всему  городу,  он  большею
частию лечил людей, ему совершенно неизвестных; что никогда не спрашивал  ни
об имени больного, ни об имени того, кто приходил просить об нем, ни даже  о
месте его жительства; что больные,  когда  он  отказывался  лечить,  умирали
оттого, что прибегали к нему  тогда  уже,  когда  находились  при  последнем
издыхании; наконец, что враги его, вероятно, умирали по  естественному  ходу
вещей; причем он доказал очевидными свидетельствами и доводами, что ни он  и
никто из его  дома  не  имел  ни  малейшего  сношения  с  покойниками.  Люди
Сегелиеля,  допрошенные   поодиночке   со   всеми   судейскими   хитростями,
подтвердили все его  показания  от  слова  до  слова.  Между  тем  следствие
продолжалось; но все, что  ни  открывали,  все  говорило  в  пользу  доктора
Сегелиеля.  Ученый  совет,  подвергнув  химическому  разложению  Сегелиелево
лекарство, по долгом рассуждении объявил, что это славное лекарство было  не
иное что, как простая речная вода, и что действие, будто бы ею производимое,
должно отнести  к  сказкам  или  приписать  воображению  больных.  Сведения,
собранные о болезнях людей, в смерти которых обвиняли  Сегелиеля,  показали,
что ни один из них не умер скоропостижно; что большая часть из них умерли от
застарелых или наследственных болезней; наконец, при вскрытии трупов  людей,
об отравлении которых существовали сильнейшие  подозрения,  не  оказалось  и
тени отравления, а обнаружились только  известные  и  обыкновенные  признаки
обыкновенных болезней.
     Этот процесс, привлекший многочисленное стечение народа  в  тот  город,
долго длился, ибо обвинителями была почти половина его жителей; но  наконец,
как судьи ни были предупреждены против доктора  Сегелиеля,  принуждены  были
единогласно объявить, что обвинения, на него взнесенные, не  имели  никакого
основания, что доктора Сегелиеля должно освободить  от  суда  и  от  всякого
подозрения, а доносчиков подвергнуть взысканию по законам.  По  произнесении
приговора  Сегелиель,  наблюдавший  до  тех  пор   совершенное   равнодушие,
казалось, ожил; он немедленно  внес  в  суд  несомненные  доказательства  об
убытках, понесенных им от сего процесса, по его обширной торговле, и просил,
чтоб они взысканы были с его обвинителей, с которых,  сверх  того,  требовал
удовлетворения за бесчестие, ему нанесенное. Никогда еще  не  видали  в  нем
такой  неутомимой  деятельности:  казалось,  он  переродился;  исчезла   его
гордость; он сам ходил от судьи к  судье,  платил  несчетные  деньги  лучшим
стряпчим и рассылал гонцов во все края света; словом, употребил все способы,
которые находил и в законах, и в своем богатстве,  и  в  своих  связях,  для
конечного  разорения  своих  обвинителей,  всех  членов   их   семейств   до
последнего, родственников и друзей их. Наконец он достиг своей цели:  многие
из его обвинителей лишились своих  мест  -  и  с  тем  вместе  единственного
пропитания; целые имения нескольких семейств отсуждены были в его  владение.
Ни просьбы, ни слезы разоренных не трогали его  души:  он  с  жестокосердием
изгонял их из жилищ, истреблял дотла их домы, заведения; вырывал  с  корнями
деревья и бросал жатву в море. Казалось, и природа  и  судьба  помогали  его
мщению; враги его, все до одного, их отцы, матери, дети умирали  мучительною
смертию, - то в семействе являлась заразительная  горячка  и  пожирала  всех
членов его; то возобновлялись старинные, давно  уснувшие  болезни;  малейший
ушиб  в  младенчестве,  бездельное  уколотье  руки,  незначащая  простуда  -
обращались в болезнь смертельную, и скоро самые имена  целых  семейств  были
стерты с лица земли. То же было и  с  теми,  которые  избегли  от  наказания
законов. Этого мало:  поднималась  ли  буря,  восставал  ли  вихрь,  -  тучи
проходили мимо замка Сегелиелева и разражались над домами  и  житницами  его
неприятелей, и многие ви