инными
забавами. Им нужно было вовлечь в свое кровавое действо весь мир, а  нам
великие потрясения были некстати. Домового задабривают, когда  есть  чем
задабривать, дворового - когда имеются сарай, баня и скотный  дворик,  а
лешего  боятся,  если  других  страхов  не  имеется.  Русалки  при  этом
добавляли -  к  нам  ходят,  когда  есть  с  чем  ходить,  и  им  всегда
аплодировали.
   Пока мы заседали, Барон носился с  бутылками  шампанского,  и,  когда
раздался первый выстрел, все закопошились и сгруппировались  у  большого
стола с печеньем и шоколадными конфетами, и счастливый Барон  получил  в
этот вечер столько сладкоречивых конфеток, что ему уже хотелось закусить
соленым огурцом.
   Впрочем, не обошлось и без ложечки  дегтя  -  публика-то  была  своя,
совсем не ангельская, языкатая до язычности, и сам  черт  ей  был  милым
другом  -  тот  самый,  что  летал  с  кузнецом  по  небу  за  туфелькой
екатерининского фасона.
   Я ехала домой, и поезда в  метро  двигались  моей  энергией.  Спасибо
Андрею Константиновичу, мир праху его в моем сердце - сам того не желая,
он сказал мне главное, и я теперь знала, кто я, откуда я и куда я иду, и
я уже догадывалась, что там могла натворить  мать  Лаумы,  взявшись  для
начала переустраивать те самые органы  местного  масштаба,  которые  так
претендовали на интимную близость с  ней.  Я  получила  то,  что  хотела
больше всего на свете - хотела тайно, страстно и безнадежно.
   Зима в этом году выдалась ранней, и снег валил  сегодня  с  утра,  но
морозец был совсем небольшой, а когда я вышла на большой белый  пустырь,
началась настоящая снежная вьюга.
   - В такую погоду хороший хозяин и собаку не выгонит, - подумала я  уж
совсем  тривиальное,  но  это  мелькнуло  во  мне  какой-то  сумасшедшей
радостью в тот самый миг, когда я сорвалась с места и полетела с  вьюгой
за большие дома в чистое  поле,  и  не  было  у  меня  теплой  конуры  с
хозяином, и все, что мне было нужно - было со мной, и я свысока думала о
всех мгновеньях в своей жизни, кроме этого, настоящего, когда летела над
снежными сугробами, и мелкие бесы  местного  значения  мчались  со  мной
наперегонки, корча рожицы и пуча глазки в картинном испуге, и  завывания
ветра подхлестывали нас, и я взлетала все выше и выше над  своей  спящей
землей, пока не увидела лес за  горизонтом,  и  мы  заворожили  с  моими
маленькими приятелями прямо на снежном  лету,  чтобы  отпугнуть  майский
град  от  цветущих  яблонь,  июльскую  засуху  от   овощных   грядок   и
августовские проливные дожди от тучного зрелого поля.
   За зиму я успела купить все необходимое для себя и  ребенка,  включая
большой запас продуктов, детскую кроватку и стиральную машину "Малютка".
Чувствовала я себя превосходно, и мои ежемесячные анализы были в  полном
порядке - Барон прикрепил меня к приличному  медицинскому  заведению.  И
вообще тысячи мелочей моей дальнейшей жизни были продуманы,  упорядочены
и раскрашены в нужный колер, и сама мысль, что они образуют разноцветную
блестящую  мозаику,  приводила  их  и  меня  в   искреннее   восхищение.
Немаловажной  деталью  этой  мозаики  был   предстоящий   осенью   обмен
московской квартиры на питерскую. В конце  концов,  мои  предки  жили  в
Петербурге, что, несомненно, делало честь их вкусу.
   - Кошки на душе не скребут? - спросил меня как-то Барон, когда  мы  с
ним опробовали мое новенькое приобретение, имевшее ранг мечты.
   - Никогда, - сказала я, покривив душой, - но с марта, когда перестану
работать,  будет  тяжеловато.  Такое  уж  незабываемое   лето,   доктор,
выдалось!
   - А попробуй, - кивнул он на мою покупку, - выплеснешь и забудешь,  а
заодно и меня развлечешь.
   - Хорошая идея, - сказала я, еще раз обласкав взглядом свой новенький
note-book, и вскоре села за клавиатуру и сочинила мелодию о  пакавенском
лете, прожив его еще раз. Хэппи-энд был сентиментален  и  правдоподобен,
ведь постороннему читателю правда была не нужна. Кое-что, в  отличие  от
романа,  придуманного  героиней  той  счастливой  ночью  после   первого
свидания, в этой версии все-таки  случалось,  и  мясника  мы  убили  все
вместе, потому что не хотели вражды и розни в Национальном парке, но, на
первый  взгляд,  это  была   второстепенная   параллельная   история   -
параллельная той, где рассказывалось, как люди искали друг друга и нашли
- ведь все мы ищем это, и только это.
   И не секрет, ведь - о, господи! - что, опускаясь в бездны морские,  и
подымаясь на Эверест, и уплывая в космические дали - всегда и  везде  мы
ищем только своего двойника, и он является нам - то ли наяву,  то  ли  в
зеркале, то  ли  в  молитве.  И  разве  там,  на  далекой  планете,  нас
когда-нибудь интересовали всерьез тайны  океана  Солярис?  Ведь  Солярис
только затем и существует, чтобы мы возвращались и  прибивались  к  тому
берегу, где нас кто-нибудь ждет. Моя героиня искала в  лесу,  искала  на
небе, а нашла в зеркале - вот и весь сказ,  но  как  написать  об  этом,
когда всем хочется другого, и земное притяжение  снова  и  снова  влечет
бездумного читателя на тропинки пакавенского леса, и там,  за  поворотом
на Кавену...
   Мой личный сценарий, однако, выглядел  теперь  по-другому  -  Красная
Шапочка по заданию "матери"
   (Центр-Юстасу) инспектирует лес и пресекает  попытки  волка  отобрать
квартиру у пожилой пенсионерки,  заядлой  пикетчицы,  путем  умервщления
последней. Возвращать волка в его естественную экологическую  среду  нет
смысла - все тесты указывают на то, что он уже  стал  людоедом,  поэтому
проводится санитарная чистка леса с помощью специальной службы.
   В финале всем раздаются пирожки  с  тротилом  и  списками  оставшихся
людоедов, и разве могут сравниться эти ответственные  игры  с  удручающе
утомительными примерками хрустальных туфелек, от которых  большой  палец
распухает и пахнет прокисшим мясным бульоном, как у  полковника  Гербиха
во время беседы с подпоручиком Дубом и рядовым Швейком?

Глава 17

   Весна бывает на дворе, в душе и пражской - все  остальное  про  весну
можно найти у Фета, Майкова, Тют-чева и Шевчука. До весны было уже рукой
подать, и масленичное сол-нышко слегка  пригревало  голову,  и  в  ярких
дневных лучах, как в рентгене, про-являлась устаревшая  и  пыльная  суть
темных зимних одежд, и сердце требовало многоцветья,  но  ноги  все  еще
хлюпали в серой раскисшей хляби холодного посола, и толпы  на  городских
улицах никак не решались перейти на радужную форму одежду.
   У стремительно надвигающейся весны были свои приметы - душа  пела  от
новых сво-бод, захлебываясь стремительным пото-ком откровений, дорогое и
близкое понятие "ударник коммунисти-ческого труда" к масленице  казалось
уже каким-то устаревшим, а публичные вы-ступления  экономистов  отбирали
зрителей даже у  Жванецкого  -  сам  не  раз  жаловался!  Всем  страстно
хотелось  ми-тинговать  и  вообще  лично  участвовать   в   историческом
процессе,  обещавшем  невиданную  гармонию   сфер   и   новую   иерархию
из-бранников при полном соборном равенстве в божественных Эмпи-реях.
   - А вы читали статью в последнем  "Огоньке"?  -  спраши-вали  в  мире
горним, а  в  дольним  мире  под  сурдинку  шли  непра-вильные  процессы
брожения, грозившие превратить молодое вино в кислую неаппетитную среду.
Ведомства  готовились  к  войне  цен,  жалуясь  на  внезапно  отказавшее
оборудование, людей поти-хоньку выбрасывали на улицы, чтобы отлучить  от
государственного  пи-рога,   профсоюзы   картинно   разво-дили   руками,
оправдываясь необ-ходимостью реформ, и прошло-годняя атака на бюрократов
повре-дила только новому герою Эльдара Рязанова,  но,  не  играй  он  на
флейте и не ходи налево, все бы обошлось без потерь. На  сцену  выходили
те, кто не собирался изменить мир к лучшему, а  соби-рался  существовать
за его счет, накрепко присосавшись к чужим крова-вым ранкам.
   Искренне жаль было выпадать сейчас из этого динамичного социума, но у
меня были более важные дела. Я  была  абсолютно  уверена,  что  ро-дится
девочка, и отклонения от  намеченных  планов  начались  в  предпоследний
зимний день, когда я зашла провести ультразвуко-вое исследование. С утра
жизнь казалась прекрасной, потому что  я  получила  последний  приличный
гонорар и собиралась садиться, наконец, за свою эпохальную статью, чтобы
летними дачными ве-черами начать ка-кую-нибудь  новенькую.  Меня  теперь
хватало на все!
   - Кажется, мальчик, - сказал мне врач, вглядываясь в мони-тор.
   - Это ошибка, - возразила я, побледнев.
   - Мальчик! - повторил врач с мгновенно окаменевшей  уве-ренностью,  -
и, при том, оче-видный!
   - Мальчик, мальчик, - повторяла я про себя в метро убитым голосом,  и
поезда с трудом дотягивали до следующей  станции,  -  мальчики  к  войне
родятся...
   К последней станции метро в голове уже  роились  мысли  о  неуставных
отношениях  в   армии,   количестве   копченых   угрей,   за-прашиваемых
военкомами, мальчишеской страсти к пиро-технике, детской комнате милиции
и  прочих  ужасах,  подстерегающих  моего  малыша  на  терни-стом   пути
становления личности, включая амери-канские мультики о звездных  войнах.
Мечта о бантике приказала  долго  жить,  пора  было  учиться  складывать
железные элементы конструктора в  авианосцы,  танки  и  прочие  атрибуты
зрелого бога Марса.
   Я пришла к себе, и за-мок в моей двери оказался взломанным, в комнате
было все перевернуто,  и  ото-рванная  ножка  у  тряпочной  Спиридоновой
выглядела на удивление худой и плоской. Вор знал, что искал - мои бумаги
и записи его явно не интересовали, и это был, наверняка, кто-то из  тех,
с кем я имела дело по коммерческой линии. Пару писем с неясными угрозами
и глухими проклятьями я уже имела, но это было по другой линии.
   - Будет занятно, если они подружатся друг с другом,  -  ду-мала  я  о
своих доброжелате-лях по разным линиям.
   Поскольку  жила  я,  как  истинная  революционерка,  на  неле-гальном
положении, то вы-зывать милицию  не  хотелось.  Спустя  некоторое  время
пришлось осознать, что мой новенький note-book тоже исчез,  и  это  было
последней каплей в горькой чаше. Я подоб-рала с пола дискету  со  своими
воспоминаниями и почувствовала себя из рук вон плохо.
   Человек предполагает, а вор располагает - это было для меня новостью.
Ранее крими-нальный мир существовал отдельно от  меня  где-то  в  старой
Одессе, и мы никогда не встреча-лись. Золотое яйцо Фаберже до  недавнего
времени было только  семейной  релик-вией,  а  все  ос-тальное  тоже  не
представляло жизненной ценности -  укради,  и  я  отобедаю  в  ближайшие
выход-ные  у  родственников,  а  потом  получу  очередную   зарплату   и
материальную помощь от профсо-юзной организации. А теперь, вот, ограбили
так, что поне-воле  задумаешься  о  социальной  за-щищенности  и  прочих
преиму-ществах  душелюбия  и  людоведения,   которых   я   лишилась   по
соб-ственной  воле.  Мурка  с  Сонькой  уже  не  казались  мне  веселыми
персонажами далекого про-шлого, это была сегодняшняя сволочь,  и  ничего
сделать сейчас я не могла. И вообще все скла-дывалось не по правилам!
   Мне не повезло, однажды у меня была дочь, но я упустила свой  шанс  и
не дала ей сво-его имени. Мне не повезло, но я стала дерзкой  бабой,  и,
слегка отлежавшись, решила перехит-рить судьбу. В конце концов, Солоха и
с сыном через трубу летала. В этом мире, как в судебной практике,  можно
все изменить, нужно лишь вовремя создать прецедент для грядущих  ссылок.
Что же, будем пока поливать  клумбу  керосином,  чтобы  не  заржавело  -
вре-менное отступление с черной меткой на глазу, прослезившемся от  дыма
отечества. Сейчас нужно выжить!
   - По крайней мере, это честно, - сформулировала я эпита-фию и  задала
вопрос зер-кальцу, исходя из новой реальности:
   - Здравствуй, зеркальце! Скажи да всю правду доложи: я  ль  на  свете
всех милее, всех румяней и белее?
   Измена, черная измена тут же засветилась в зеркальце, и только тут  я
разглядела, что мое отражение по-прежнему носило длинные волосы, и мысль
прожить без всякой славы средь  зеленыя  дубравы  у  семи  богатырей  до
появления восьмого и главного  пока-залась  этой  лице-мерке,  на  плече
которой я отсидела долгий срок, всех милее, всех румяней  и  белее.  Она
всегда  была  дамой  сомни-тельного  поведения  и  рада-радешенька  была
смыться при первых же трудно-стях - дескать, что же делать, если  земное
притяжение снова и снова влечет на тропинки пака-венского леса,  и  там,
за по-воротом на Кавену...
   И глядя сейчас в ее зеле-ные глаза, я поняла, что упустила свой шанс,
когда имя наше было  Лилит,  упустила  окончательно  и  бесповоротно,  и
теперь ничего не полу-чится, потому что  она  уже  съела  свою  половину
яблока и те-перь  имя  ее  было  Ева,  а  та  была  только  обыкновенной
женщиной, и ее желания не были тай-ной - уйти из родительского дома,  и,
об-ретя смертную душу, родить сына - чтобы  служба  Адаму  не  каза-лась
медом. Тогда я зашипела и вцепилась ей в волосы, а потом все померкло, и
очнулась я уже на левом плече своей хозяйки. Теперь она могла  говорить,
сколько угодно, а  мне  остава-лось  только  слу-шать  и  подмурлыкивать
ямбом.   Пожизненное   заключение   с   еже-годной   дегуста-цией   серы
представлялось сейчас далеко не худшим вариантом.
   Да, мяу, в ведьмы районного масштаба я не гожусь - до-чери у меня  не
будет.  Интриго-вали,   ездили   за   реку,   от   отцовских   претензий
предохранялись, а смысла теперь в этом  не  более,  чем  в  крестьянском
масле,   отсепарированном   из   кукурузы   молочно-вос-ковой   спелости
потом-ками кубанских казаков. А тратить жизнь на создание прецедента  уж
совсем бессмысленно - как разговаривать о чистоте,  вместо  того,  чтобы
мыть пол.
   Специалисты  будут  во-пить  от   восторга,   а   публика   останется
равнодушной. Кто же вино-ват, мяу, и что делать, если вопросы уже плывут
весенними ручь-ями, а ответы  колоколом  пульсируют  в  голове,  и  этот
колокол зво-нит по мне - да-да, нет-нет, да-да...
   И я посмотрела в окно. Профессор Преображенский, мой  дорогой  Филипп
Филиппыч, нарвавшись на непредусмотренные наукой трудности, уже сидел  в
кабинете пьяненьким, и па-пирос-ный дым  двигался  по  кабинету  густыми
медленными плоскостями, сгущаясь вокруг го-ловы медицинского  светила  в
твердый и тяже-лый нимб. Борменталь, действительно, был хорош  собой,  и
черные  глаза   его   мученически   светились   над   окровав-ленной   и
перемазан-ной йодом ногой, а острая темная бородка  вздрагивала  нервно,
но решительно.
   Роль  голубя  в  этой  троице  исполняла  желтоглазая  сова,  изрядно
потрепанная тем же Шариковым.  Эта  мудрая  особа  тайком  от  бога-отца
старалась те-перь проводить время в передаче "Что?  Где?  Когда?",  куда
шариковы не допускались.
   - В сущности, я так одинок... - говорил  создатель  своему  приемному
сыну, рожденному женщиной, потому что с созданием из глины своего,  себе
подобного, ему крупно не повезло, - вот, доктор, что  получается,  когда
исследователь, вместо того, чтобы идти параллельно и ощу-пью с природой,
форсирует вопрос и при-подымает завесу...
   -  Пониженные  коленные  рефлексы,  скверный   аппетит,   уг-нетенное
состояние духа, - ди-агностировал он мое присутствие, - мне вас искренне
жаль, но нельзя же так  с  первым  встреч-ным  только  из-за  служебного
положения.
   - Могу ли я узнать... - начала я.
   - Что вы еще спрашиваете? - зарычал профессор, -  все  равно  он  уже
пять раз у вас умер. Разве мыслимо?
   - Профессор! Вы же московский студент, а не  Шариков,  -  укорил  его
Борменталь, на-мекая на бестактность по отношению к женщине, и  тут  же,
под шумок, приспособился к черной икре.
   - Извините, я пре-кращаю  свою  деятель-ность,  закрываю  квартиру  и
уезжаю в Сочи. Ключи могу передать  Швондеру.  Пусть  он  опе-рирует,  -
приступил было Филипп Филиппыч к новому са-моистязанию,  но  тут  взгляд
его упал на приемного сына.
   - Доктор Борменталь, умоляю вас, ос-тавьте икру в покое. Мало-мальски
уважающий себя человек оперирует закусками  го-рячими,  -  дал  указание
профессор уже совсем другим тоном, зна-менующим отход от мучений, и  тут
мне удалось вставить словцо.
   - Собственно говоря, я как раз по этому поводу!  Мучаюсь  в  догадках
уже лет двадцать...
   - Извольте, - смилостивился профессор, - я  сейчас  еще  го-ворю,  но
только все меньше и меньше, так что пользуйтесь слу-чаем, а то я  совсем
умолкну.
   - Что там у вас в  третьей  главе  на  лапчатой  серебряной  вилке  -
похожее на маленький темный хлебец?
   - Это рыбные палочки, - оживился создатель, - ломтики филе белорыбицы
нужно сбрызнуть лимонным соком,  пересыпать  солью,  перцем  и  зеленью,
обвалять в  густом  кляре  и  обжарить  в  кипящем  растительном  масле.
Рекомендую, холодными закусками и супом закусывают  только  недорезанные
большевиками поме-щики. И - боже вас  сохрани  -  не  читайте  до  обеда
со-ветских газет.
   Я   поблагодарила,   но   им   было   не   до   меня   -   разработка
контрреволюционной операции по инверсии Полиграфа Полигра-фовича шла уже
полным ходом. Филипп Филиппыч был не из тех, кто размазывает манную кашу
по письменному столу. Мне тоже пора  было  извлекать  по-ложительное  из
безнадежного.
   Положи-тельных моментов было четыре - до  конца  марта  моя  квартира
была оплачена, несколько нетленных тряпочных изделий, приго-товленных  к
продаже, все еще лежало во встроенном шкафу, дет-ские  вещи  и  продукты
воры  не  тронули,  и  денег   до   лета   хватит,   однако   стремление
оптимизировать ситуацию одновременно по всем на-правле-ниям, являющееся,
по  мнению  моего  коллеги  Сандро  Раутьяна,  основной  бедой   женской
психо-логии,  никогда  не  было  мне  чуждым.  Нужно   было   что-нибудь
придумать, и это "что-ни-будь" я придумала к вечеру.
   До сих пор письма своим родственни-кам я отсылала из  разных  городов
через  прияте-лей  Тищенко  -  не-которые  из   них   часто   ездили   в
командировки, и в письмах были весьма  прав-доподобные  истории  о  моих
этнографических экспеди-циях. Я позвонила родственникам и  про-диктовала
им свой адрес, сообщив, что у меня заказ на книгу, я осела в Ленинграде,
где и буду работать ближайшие две-три недели.
   Через день,  первого  марта,  я  продала  последние  коллажи,  и  мои
гастроли в Петербурге завершились.
   Выйдя из метро, я пошла знакомой дорогой, и, миновав  последний  дом,
вышла на снежный пустырь. Было темно и холодно, и все прохожие  к  этому
времени уже достигли своего берега, и у каждого был свой, особенный,  но
берега светились за пустырем абсолютно стан-дартными желтыми  квадратами
- все, кроме одного, похожего на старый темный чемо-дан.
   По мерзлой земле я ступала как можно тверже, потому что уже не  умела
летать, но ма-ленькие бесы тут же закружились в по-земке вокруг  меня  -
ведь я все-таки родилась од-ной из них, хотя долго не знала этого, и  их
тем-ненькие мордочки смотрели с тревогой и участием,  и,  пролетая  мимо
меня, они совали мне в варежки  красивые  снежинки,  но  снежинки  таяли
быстро и слезно, и варежки мокли, а я тихонько плакала, и мои слезы  тут
же замерзали ледяными ка-пельками,  и  бесы  уносили  их  с  собой,  как
ответный подарок, куда-то ввысь, куда мне самой было уже не добраться, а
потом возвращались ко мне и мелькали в ко-лючем ветре, пока я не вошла в
подъезд. Поднявшись на послед-ний  этаж,  я  зажгла  свет,  и  мое  окно
засветилось - все, как у всех.
   Смахнув с лица последнюю льдинку, я положила варежки на  сковороду  и
густо запра-вила их  одеколоном.  Варежки  горели  ярко  и  весело,  как
соломенная Маринка на похоронах сла-вянской зимы, и  снежок  на  балконе
тут же заплакал - кому же еще плакать в этот день,  когда  всем  хочется
улыбаться и петь веснянки? И я сгорала вместе со своими  варежками,  как
старая солома, чтобы меня развеяли  по  ветру,  а  потом  снова  посеяли
прошлогодним зер-ном и сожгли без