автрашнем  дне,  а  новый
день автоматически выдавал положенную нам мзду. Она, действительно, была
небольшой, но  весь  мир  все  равно  принадлежал  нам.  Быть  может,  в
действительности этот мир был совсем иным,  чем  нам  казалось,  но  это
никого не волновало...
   С пляжа продолжали нестись  женские  крики,  а  кто-то  вопил  низким
басом:
   - З-з-загоняй... Держи ее!
   Где-то тут, недалеко от Пакавене, стоит мельница, до которой я так ни
разу и не дошла, и где-то в лесной тишине  под  пахучим  плащом  хвойных
иголок расползаются в сторону грибницы, пронизывая землю  своими  белыми
тонкими нервами, но они прорастут уже не моими грибами.
   Я сложила на ку-хонном столе чужую посуду, а свою  забрала  с  собой.
Анд-рей появился  в  пол-ночь  мокрым  и  до-вольным,  и  на  его  плече
красовались две отметины - розовая и ярко-красная.  Наши  дачницы  летом
губ не красили, и улики были явно оставлены ундинами с турбазы.
   - Не менее сотни поймал, - прокомментировала  я  свои  наблюдения,  -
мальчишник, видимо, удался на славу!
   - Черт, как неудобно вышло! Увертывался, ведь, как мог, - горевал мой
герой, разглядывая следы помады, - и что это женщины во мне находят?
   - Вид у тебя слишком сирый для будущего многоженца,  -  подытожила  я
свои наблюдения и пошла выключать свет, - ступай-ка сейчас на  диванчик,
а завтра обсудим, как тебе ловчей увертываться.
   - Завтра, однако, уже наступило! -  сказал  он,  быстро  взглянув  на
часы, и я очутилась в тесном кольце его рук,  -  но  не  бойтесь,  леди.
Служенье муз не терпит суеты. Я слегка нетрезв и сейчас уйду к себе, как
и полагается после мальчишника.
   - Отличный инстинкт самосохранения!
   - Да это типичный  акт  самопожертвования.  Я  лишаюсь  интереснейшей
дискуссии. Что там у тебя в повестке  -  спортивная  злость  или  полное
разочарование в жизни?
   - Оптимизм! Как у комиссара на революционном корабле.
   - Что же, прекратить доступ к телу, да еще из  именного  пистолета  -
сокровенная  мечта  каждой  феминистки,  -   уважительно   заметил   мой
собеседник, но покойные члены Союза  писателей  тут  же  заворочались  в
гробах, протестуя против сомнительной трактовки классической пьесы.
   - Зато итоги  оказались  вполне  утешительными  -  все  стали  вилять
хвостами и преданно смотреть в глаза.
   - Мое любимое занятие, если за этим дело стало.
   - Добавь - перед  обедом,  и  все  станет  на  место  окончательно  и
бесповоротно.
   - Да,  картина  складывается  прямо-таки  трагическая.  Но  кое-какие
основания для оптимизма у нас все же имеются.
   - Рассчитываешь на мое любопытство?
   - Нет, для тебя это уже давно не является тайной, - сказал он  уже  в
дверях, - я люблю тебя, и ты всегда будешь единственной женщиной в  моей
жизни.
   Я осталась одна, потушила свет и открыла окно. Деревня уже спала,  но
в лесу была какая-то суета.
   Старый Нозолюм размахивал своими мощными  ветвями,  стряхивая  лишние
желуди, и легкие лиетувенсы,  духи  умерших  неестественной  смертью,  с
каждым порывом ветра распускали крылья, крепче  вцепляясь  в  качающиеся
дубовые ветки. Аудра, богиня бури, хищно приникала к спящему Литуванису,
вечно молодому богу балтийских дождей,  и  ее  сумасшедшие  седые  кудри
смешивались с бесцветными прядями его длинных волос, плотно  укрывающими
голое пространство под старым дубом.
   К окну подошли двое запыленных спутников, и неспешный пожилой Лигичюс
встретил их, чтобы избежать ненужных споров. Келю Диевас,  поджарый  бог
дорог с задубевшим обветренным лицом, указал посохом куда-то на  восток,
и долговязый гуляка Апидемис, ежедневно меняющий свое жилище,  посмотрел
в ту же сторону и беззвучно захлопал быстрыми ладонями. Лигичюс  подумал
немного и закивал головой в знак согласия и единства мнений.
   - Я не спорю с вами. Мне пора, и я уже уезжаю - сказала  я  старшему,
но они не уходили и смотрели на меня с  тревогой  и  участием,  будто  о
чем-то предупреждали, но решительная Будинтая уже гнала их со  двора,  и
последнее, что я успела  заметить,  было  заплаканным  личиком  Лаздоны,
выглянувшим из орешника с первыми лучами солнца.

Глава 14

   Богиня пробуждения, приняв мужское обличье  Будинтойса,  сказала  мне
тихим голосом:
   - Вставай, Марина, пора отвозить наших друзей на вокзал.
   Боги - что хотят, то  и  делают,  а  мне  было  дано  лишь  впитывать
результаты божественной трансформации. Впрочем, процесс протекал не  без
определенного удовольствия,  и  это,  по-видимому,  весьма  красноречиво
отражалось  в  моих  глазах,  что   привело   Будинтойса   в   некоторое
замешательство. На часах, однако, значился первый час дня, машина стояла
уже у дома Вельмы, вокруг толпился народ, и Барон укладывал  в  багажник
последнюю сумку. Таракан  жевал  бутерброд  размером  с  половину  своей
головки, путаясь под ногами провожающих.
   Лида с Васей уже сидели в машине, а когда  Таракан  взгромоздился  на
колени матери, и из окошка глянули две пары очень похожих глаз, я  вдруг
поняла,  что  Боливар  перегружен  и  седьмого  не  выдержит.  Тогда   я
повернулась к Барону и посмотрела ему в глаза.
   - Прощай, сынок!
   - Ты одна меня любишь бескорыстно, - сказал Барон дрогнувшим голосом.
   - Не верь ему, - заметила жестокосердая Баронесса, - он мечтает  быть
сыном госпожи Тэтчер.
   - Витенька! - заплакало мое сердце, угадав  страшную  правду  -  ведь
судьба разводила  нас  безжалостными  руками  в  разные  стороны,  и  мы
превращались в те маленькие забавные истории,  не  имеющие  продолжения,
которыми потчуют залетных гостей зимними вечерами  на  маленьких  теплых
кухнях.
   - Витенька! Если в Союзе найдется хоть один Тэтчер, я выйду  за  него
замуж и усыновлю тебя. Будешь писать в пятом пункте о маме - М. Тэтчер.
   У Барона выступили слезы благодарности.
   - Так мы уезжаем? - занервничал Селиванов, быстро заводя мотор.
   Таракан весело замахал тощей ручкой, и  они  уехали.  Все  быстренько
разошлись по своим делам,  и  дворовая  пустота  обрушилась  на  меня  с
неумолимой жестокостью. Мне стало вдруг совершенно  ясно,  что  это  мое
последнее  лето  в  Пакавене.  Никогда  более   -   приговаривала   меня
судьба-индейка, нафаршированная грядущими рождественскими тайнами,  и  я
решила немного погрустить в Вельминой  беседке.  В  беседке  на  круглом
столе сиротели остатки бутерброда со следами детских  зубов.  Желтоватый
колбасный жир уже вовсю  плавился  на  солнышке,  и  тучная  муха,  суча
ломкими сухими коленцами по  скользким  потекам,  откладывала  невидимые
яйца в розовато-бурую неровность среза.
   - Sic transit gloria mundi! - подумала я мертвым языком о  преходящей
земной славе,  и,  содрогнувшись  от  тошнотворных  перспектив  бренного
бытия, вознамерилась покинуть беседку. Не  тут-то  было!  На  пути  моем
лежала песочница со свежеиспеченными куличиками,  и  мы  с  Восьмеркиным
смотрели друг на друга долго и задумчиво, пока он не протянул  мне  свою
любимую желтенькую пасочку, и я не испекла парочку песочных пирожных  на
дальнем конце его малогабаритной кухоньки.
   - Почему он перестал бояться? - не выходило у меня из головы,  и  эта
детская тайна волновала  меня  сейчас  куда  более  загадок  Бермудского
треугольника, Янтарной комнаты и золота Колчака.
   Потом я пошла заниматься вещами, и,  когда  вернулся  Андрей,  я  уже
упаковала  свой  мешок  с  дачными  принадлежностями  и  отнесла  его  в
кладовку.  Мы  сразу  же  отправились  на  теткину  веранду,  где  долго
увязывали мешки с посудой, тазами,  умывальником,  резиновыми  сапогами,
инструментами,   рыболовными   принадлежностями   и    иной    всячиной,
накопившейся за четверть века пребывания в Пакавене. Все это нужно  было
снести наверх вместе с гамаком Виктора Васильевича, а  потом  Андрей  со
Стасисом вытащили из озера его лодку  и  положили  сушить  во  дворе  на
вкопанные в землю деревянные чурбачки.
   Нам ос-тава-лось уло-жить  свои  че-моданы,  но,  не-смотря  на  нашу
ки-пучую деятельность, мир сегодня оста-вался  удивительно  неподвижным,
словно мило-стью своих  обита-телей  оказался  в  историческом  тупичке.
Белые и черные ангелы напряженно ждали на  маленьких  квадратных  полях,
пока уложится вавилонское смятение,  и  игроки  вспомнят  правила  своей
вечной игры. Сейчас должен быть ход ферзя, но все знали,  что  под  этим
грубым именем скрывается трепетность нежной ко-ролевы,  и  она  обречена
прикрывать своей незащищенной грудью вооруженные колонны обезумевших  от
страха королей. Им было удобней назы-вать  ее  ферзем  в  своих  мужских
играх, где не было места милосер-дию и состраданию.
   Но мозаика из  лепестков  Гретхен  уже  складывалась  сама  собой,  и
королева прикидывала возможный исход  битвы.  Погибать  не  хотелось,  а
страстное желание провести остаток дней в башне из слоновой кости королю
казалось подозрительным - ему мерещились подпиливание  оконных  решеток,
умелые манипуляции с веревочной лестницей и торопливый альковный  шепот.
Срочное бегство в костюме Керенского  виделось  наихудшим  вариантом,  а
домашней  заготовкой   средней   пушистости   представлялось   возможное
регентство  на  острове  Буяне  при  малолетнем  Гвидоне   с   небольшим
ежемесячным  пособием  для  матерей-одиночек  и  тайными  надеждами   на
рождественский хэппи-энд:

   Царь слезами залился,
   Обнимает он царицу,
   И сынка, и молодицу,
   И садятся все за стол;
   И веселый пир пошел...

   Ей-богу, не так уж и плохо! - уговаривала я  себя  под  одобрительное
мурлыканье с левого плеча, потому что надежда умирает  последней,  -  и,
потом, почему обязательно Гвидон?
   Я представила себе маленькую  царевну-лебедь,  усеянную  над  месяцем
розовыми  бантиками,  и   мурлыканье   приобрело   мощность   соседского
магнитофона.  Сговорчивость  моего  черненького  alter  ego  отнюдь   не
означала его одобрения - мяу относился ко всем вариантам, кроме бегства,
весьма скептически, но боялся за свой хвост. Ему было  хорошо  известно,
что в гневе королева бывает сущей ведьмой, и  он  даже  процитировал  ей
однажды  коронную  фразу  Барона  (Таким  и  ребеночка  утопить  -   раз
плюнуть!), которой тот кончал свои увлечения, поскольку все его Гретхен,
как на подбор, оказывались стервозными холодными рыбами.  Впрочем,  дело
было сложнее, и об этом абсолютно все сказал сам  Гете  -  наш  Фауст  и
Гретхен, они, если честно, не пара, не пара, не пара...
   - Маленький, но хорошо направленный взрыв,  -  обдумывал  ферзь  свои
вечерние планы, -  чтобы  все  тайны  королевства  разлетелись  ко  всем
чертям!
   - Все вещи, кроме твоего чемодана, уже в машине,  -  сообщил  мне  во
дворе Андрей, - давай никаких дел на вечер не оставлять.
   - Неплохо бы заехать на минутку к Лауме, если ты не против.  Я  тогда
свой чемодан оставлю пока в комнате.
   У Лаумы за озером было полным-полно народа - шло  районное  совещание
партии зеленых, и я решила не беспокоить ее. Мы вернулись  в  деревню  и
попрощались с Иреной, доившей свою пеструху.
   Нижнепакавенцы отсутствовали на месте по полному списочному составу -
у них сегодня была лодочная экскурсия на Жеймяну.  Деловая  часть  этого
дня, таким образом, завершилась, и можно было идти прощаться с  Кавеной.
Пока я переодевалась, Андрей Константинович  успел  соорудить  на  кухне
пару бутербродов с сыром и занять выжидательную  позицию  на  крыльце  с
корзиночкой в руках и моей красненькой таллинкой на голове.
   - По-моему, кто-то из нас сошел с ума, -  сказал  он,  наблюдая,  как
меня трясет от хохота.
   - Моих страшных зубов еще не боишься? - спросила я его тогда, и в  ту
же секунду до него дошло, что со мной все в полном порядке.
   - Черт! Типичный наряд жертвы -  запугала  до  виктимного  состояния!
Теперь я просто обязан вернуть себе мужское достоинство -  нравится  это
тебе или нет.
   - Можешь на меня рассчитывать, в серьезных делах я не подвожу.
   - Соглашаться сразу, Марина Николаевна, просто преступно,  -  заметил
он, - неужели вас ничего больше не смущает?
   - Самые пустяки! Четверть твоей  зарплаты  -  это  сколько  по  курсу
доллара?
   - Не волнуйся, у твоей тети есть мой телефон, совместное хозяйство мы
целый месяц вели, а всех свидетелей тут оборотни не скушают. Если что  -
докажешь!
   - Вполне логично, - ответила я, как примерная чеховская душечка,  чей
лексикон всегда  определялся  окружением,  -  теперь  я  полностью  тебе
доверяю.
   На всякий случай он все же передоверил мне атрибуты Красной  Шапочки,
и мы ушли в лес по голубой дороге. Она вела от  деревни  на  Кавену,  но
перед озером загибалась и большим кольцом возвращалась к турбазе.  Сосны
были помечены голубой краской, чтобы туристы не заблудились, поэтому  ее
и  называли  голубой.  Мы  прошли  указатель  с   решительным   пальцем,
деревянную скульптуру с лаптем, пузырем и  соломинкой,  скопище  высоких
елей, кормушку  для  ланей  и  маленькую  деревянную  лисичку,  напротив
которой  умерла  несчастная   лесничиха.   Мир   по-прежнему   оставался
неподвижным, и даже маленькие враги всего теплокровного человечества  не
решались нарушить лесную тишину, уловив в густом хвойном  воздухе  запах
грядущих перемен.
   На мостках, к  счастью,  никого  не  было,  и,  переплыв  озерцо,  мы
покружились среди белых лилий, путаясь в зеленых волосах спящих ундин, и
маленькая черная бездна последний  раз  пронзила  нас  своими  страшными
глубинными тайнами. "Never more!  Never  more!  Never  more!"  -  цокали
пузыри по воде, и звуки эти, словно тихая барабанная дробь, складывались
в скупую музыку утраты, но брызги от лопнувших пузырей  тут  же  оседали
алмазными капельками на  позолоченных  крылышках  застывших  над  озером
стрекоз,  отражая  чудесный  солнечный  мир  Пакавене,  и  боль   утраты
сменялась радостью бытия, потому что этот день был дан  нам  только  для
того, чтобы жить настоящим.
   А когда мы простились с водой, то пора было прощаться с  берегами,  и
мы поднялись на маленький пляжик  к  большому  серому  валуну,  забытому
когда-то растаявшим ледником, и,  когда  мы  поднялись  туда,  то  подул
ветерок, и мир пришел в движение, и начал  накатываться  на  нас  яркими
изумрудными  волнами,  пока  мы  не  слились  с  ними  в  единое  целое,
растворившись в их нежной и теплой сути.
   Да, этим летом нам повезло с солнечными днями, как и  предвещал  один
знаменательный денек в начале июля. Если он оказывался мокрым, то  дожди
лили сорок дней подряд, и грибы росли прямо на крышах  домов,  и  стайки
рыб проплывали между ветками орешника, и ядовитые росы мучили  по  ночам
чахлые паслены,  и  дачники  не  вылезали  из  высоких  теплых  калошек,
отчаянно презираемых молодым  поколением  пакавенцев,  и  в  моих  окнах
мелькали  какие-то  неясные  и  ненужные  тени  из  дождливого  вчера  и
дождливого завтра, а сегодня было таким же мокрым и туманным, как  вчера
и завтра.
   Завтра я уеду, и Пакавене исчезнет из реального мира,  свернувшись  в
маленький круглый комочек, и дома будут просвечивать  черными  семечками
сквозь  сочную  зеленую  мякоть,  пронизанную  нежными  жилками   лесных
тропинок, и подрумяненный бочок обозначит  то  место,  где  за  песчаным
холмом с высокими  соснами  обитала  богиня  Аустрине,  ведающая  лучами
восходящего солнца. Я съем свою половину яблока и увезу рай в себе, и  в
генной памяти навечно останутся и шум пакавенских сосен, и пряный  запах
можжевельников, и блеск озерной воды.
   А пока Пакавене готовилась к буре, и ветра вовсю гуляли в ее все  еще
реальных пространствах, и тучи затягивали сатиновым трауром стремительно
остывающее небо.
   - Скоро дождь пойдет, идем на мостки оденемся, - сказал Андрей,  а  я
попросила его принести одежду сюда, потому  что  хотелось  полежать  еще
несколько минут в одиночестве.
   Он ушел, раздвоясь странным образом, и  часть  его,  невидимая  миру,
осталась во мне, распавшись на  миллионы  маленьких  мальчиков,  которые
метались по Пакавене моего лона и искали прибежища. Но  все  двери  были
закрыты, и они каждую секунду тысячами погибали на остывающем песке, и я
оплакивала каждого из них горестно и печально. И когда последний из  них
подбежал к мокрым дощатым  стенам,  и  я  скорее  угадала,  чем  увидела
обвисший от дождя бантик на русой головке, то грянул  гром,  и  ребенок,
испугавшись, вышиб деревянную дверь и скрылся в домашнем  тепле,  а  мне
полагалось тут же обо всем позабыть, потому что всему в этом  мире  есть
срок.
   - СегодняИльиндень! - подумалая, успокоясь в своем  беспамятстве,  но
силовые поля, вольно гулявшие в этот час по пакавенскому небу,  внезапно
сгустились надо мной и, упираясь в  страшной  бычьей  ярости  куда-то  в
небо, подняли  меня  с  холодного  песчаного  пляжика  и  вытолкнули  на
тропинку,  а  я  немного  замешкалась,  чтобы  снять  с  веток  орешника
подсохший купальник, но не успела надеть его, потому что откуда-то сбоку
раздался   шорох,   и   мойротзажалажелезнаярука.Попытки    освободиться
оказались               безуспешными,                и                он
потащилменявлесвсторонукартофельногоогородалесника,   огороженного    от
кабанов высоким частоколом, и я чувствовала кожей его  волосатую  грудь,
мокрую от смрадного пота, и все волшебные сказки моего детства  в  ужасе
метались в голове, потому что им  тоже  не  хотелось  умирать.  Наконец,
Мальчик-с-пальчик, которого не раз злодеи-родители уводили в темный лес,
сказал:
   - Бросай камушки, ведь зернышки могут птицы склевать, - и я выпустила
из рук на тропинку свой купальник.
   Шли страшные секунды, и ничего не менялось, и я уже закрывала  глаза,
потому что до меня, наконец, дошло, почему девушка в орешнике так горько
плакала сегодня на рассвете.
   - Нешевелись, Марина! Стой спокойно!  -  услышала  я  вдруг  знакомый
голос и открыла глаза.
   Андрей стоял в пяти шагах  от  меня,  но  я  была  сдавлена  смертным
объятием оборотня,  и  холодное  лезвие  ножа  было  у  моего  горла,  и
моросящий дождик покрывал  мелкими  каплями  мое  тело.  Я  смотрела  на
Андрея, а он смотрел на волосатого,  и  глаза  его  медленно  загорались
голубым ледяным светом. Острая сталь процапарала мою  кожу,  потом  руки
убийцы ослабли, и я потеряла сознание.
   Когда я пришла в себя, то Андрей был рядом, а у деревянной изгороди с
отрешенным видом сидел мясник из пристанционного магазина.
   - Сейчас мы уйдем, - сказал Андрей  и,  нагнувшись,  положил  зеленым
листиком нож  в  пластиковый  пакет,  -  порез  у  тебя  неглубокий,  но
маленький шрам все же останется.
   Он подхватил  меня  на  руки,  и  мы  уже  были  на  тропинке,  когда
послышался  топот,  и  у  частокола  появилось  кабанье  стадо.   Мясник
привстал, слабо взмахнув  рукой,  и  огромный  вепрь  с  разбегу  вонзил
белесые клыки в его живот. Мясник  кричал,  а  вепрь  вынимал  мгновенно
покрасневшие клыки из кровавого месива и вонзал их снова и  снова,  пока
не стихли последние стоны. Потом стадо исчезло так же  внезапно,  как  и
появилось, а Андрей выпустил меня на землю из онемевших рук и подошел  к
частоколу, остановившись в нескольких шагах от трупа.
   - Одежда на мостках. Я вернулся,  потому  что  почувствовал  странное
беспокойство, - сказал он мне потом, - идем оденемся.
   До мостков я дошла, как во сне, мы оделись, а через минуту уже бежали
по  голубой  дороге  -  идти  нормальным   шагом   я   уже   не   могла.
Когдапоказалисьпервыеогонькидеревенскихдомов,
силыоставилименя,ияопустиласьназемлю.          Андрей           всячески
успокаивалменя,иговорил,что все уже кончено, и оборотня больше  нет,  но
смысл слов не мог дойти до моего дрожащего тела, пока он не произнес то,
что дошло мгновенно.
   -        Кдесятичасамвечера         нас         ждет         районный
прокурор,япереговорилснимвчерапотелефону,  когда  узнал,  что   он   сын
Вельмы.
   Мы прошли тропинкой вдоль холма, не попавшись никому на глаза. Вельма
ахнула, увидев кровавый след на мое