конце концов, меня!
   - Почему?
   - Он знает, что всегда хотел получить меня. Но вообразил,  будто  Бог
не даст ему на это согласия.
   - Дина! Неужели и Юхан?
   Глаза Дины превратились в смеющиеся  щелки,  когда  она  увидела  мое
лицо.
   - Да, да. Это было в молодости! - Она засмеялась. -  Он  был  намного
старше меня. Я пришла в дом в качестве его мачехи.  Нам  обоим  было  не
очень-то легко. Я помню, он обещал писать мне  из  Копенгагена...  Самое
страшное не страх, куда страшнее не понимать, что должен сделать  именно
то, чего боишься! Нет, мы с ним квиты!

***

   В ту ночь ко мне пришли все мои отцы. Иаков,  Фома  и  Андерс.  Я  не
знал, что мне с ними делать. Все они хотели, чтобы  я  замолвил  за  них
словечко перед Диной. Но о чем именно, я не понял.
   Когда я проснулся, у  меня  было  такое  чувство,  будто  я  не  спал
несколько недель. Я принес дров,  хлеба  и  молока.  Сварил  кофе.  Дина
нарезала черный хлеб. Мы уселись перед очагом.
   Она закуталась в большую шаль. Глаза  у  нее  были  еще  сонные.  Она
словно сливалась с морем, что плескалось за дверью. Сперва мы молчали. Я
сидел и думал, стоит ли рассказать ей мой сон. Вдруг она сказала:
   - В конце концов, Вениамин, остается только идти  дальше!  Не  всегда
бывает так, что человек идет дальше с тем, с кем хотел бы. Но люди всюду
люди. Надо только уметь их видеть. Я встретила в  Париже  одну  женщину.
Помню, я еще подумала: вот была бы  подходящая  подруга  для  Вениамина,
если б ее так не испортила война. Как будто у тебя было  право  получить
неиспорченную...
   - Когда это было? - воскликнул я.
   - Когда туда пришел Бисмарк. Но я уехала из Парижа. Я не могла думать
на нескольких языках. А Париж был  неподходящим  местом  для  того,  кто
думает по-немецки. - Дина  жестко  рассмеялась.  -  Я  многое  повидала,
Вениамин. Самое страшное не ад. Человек хуже ада!
   - Расскажи о Париже! Она покачала головой:
   - Каждый, кто так или иначе находится в заточении, пребывает  в  аду.
Одни заточены в своей болезни. В своем теле. Ты, конечно,  видел  таких.
Но, по-моему, самое страшное заточение -  это  заточение  в  собственных
мыслях.
   Меня охватило беспокойство. Она наблюдала за мной.
   - Ты боишься, Вениамин? И давно? Чего же ты боишься? Суда?
   - Я? По-моему, суда могла бы бояться ты?
   - Я и боялась. Но не очень. Пока не получила твоего письма, в котором
ты грозился взять вину на себя.
   - Ты не сможешь остановить меня, если я захочу это сделать!
   - Смогу, Вениамин! Но не советую заставлять меня прибегнуть  к  моему
средству.
   Она смотрела мне прямо в глаза. Без угрозы. Просто устало.
   - Неужели ты не раскаиваешься, Дина? Никогда и ни в чем?
   - Ты думаешь, что после всех  этих  лет  я  стала  бы  донимать  тебя
рассказом о своем раскаянии?
   - Но ты раскаиваешься?
   Где-то плескалась вода, ударяясь о камни.
   В ее глазах не было враждебности. Они ничего не скрывали. Как  ничего
не скрывали глаза Карны и моего ребенка.
   - Раскаяние - это для людей, которые считают, будто раскаяться легко.
   - И ты никогда не нуждалась... в прощении?
   - Кто обладает такой силой, чтобы простить Дину? Что я  мог  ответить
на это? Сказать: Бог, и только.
   - Это была любовь? Ты убила из-за любви? - Я с трудом выдавил из себя
эти слова.
   - Любовь...
   Она произнесла слово "любовь", точно попробовала его на  вкус.  Точно
услышала в первый раз.
   - Что, Дина?
   - Расскажи мне о любви, Вениамин! У меня перехватило дыхание.
   - Я ничего не знаю о ней, - сказал я наконец.

ГЛАВА 22

   На седьмой день Дина насвистывала, когда одевалась.
   Она объявила, что солнце давно встало и мы должны отправиться в  парк
Дюрехавен. Под сень деревьев, к оленям.
   - Жизнь - это не только морской туман! - весело сказала она.
   Мы пошли в трактир к  нашему  хозяину  и  позавтракали  во  дворе  за
неструганым столом. С моей  стороны  на  столешнице  были  вырезаны  два
сердца и две буквы - "В" и "Д". Я  показал  на  них  и  улыбнулся.  Дина
склонила голову набок и засмеялась.
   - В именах есть что-то загадочное, - задумчиво сказала  она  и  вдруг
спросила:
   - Между прочим, а как зовут твою дочь?
   Я не был готов к такому вопросу и ответил правду: я не знаю.  Никогда
об этом не думал.
   - По-моему, об этом стоит подумать. Человек не может жить без имени.
   Я промолчал. Дина стала читать в газете о праздновании  Иванова  дня.
Мы кончили завтракать.
   - Может, ты все-таки решишь это, Вениамин? - спросила она.
   - Что именно? - Я сделал вид, будто уже забыл о нашем разговоре.
   - Как ты назовешь своего ребенка?
   - А ты пойдешь со мной туда?
   Я вдруг понял, что все время думал об этом. Хотел спросить и услышать
ее ответ.
   - Это зависит от одной вещи.
   - От какой?
   - Дашь ли ты этому ребенку свою фамилию.
   - А если нет?
   - Тогда мне нечего там делать.
   - Ты думаешь...
   - Думать надо не мне, - оборвала меня Дина и приготовилась идти.

***

   Копенгагенцы  приехали  в  Клампенборг  праздновать  Иванов  день  на
пароходе и на поезде.  Парк  пестрел  и  колыхался  от  летних  платьев,
широкополых шляп и зонтов. Мужчины пыхтели в сюртуках, и шляпы прилипали
у них к головам.  Повсюду  звучали  веселые  голоса  и  духовая  музыка.
Торговец леденцами ходил с корзиной на животе и  громко  предлагал  свой
товар. И он сам, и его леденцы медленно таяли  от  жары.  Солнце  палило
нещадно. Громыхали кареты состоятельных горожан, от лошадей  валил  пар.
Всех донимала пыль. От нее резало глаза.
   Мимо нас проскакал модно одетый всадник со шпорами  и  с  хлыстом.  Я
заметил взгляд, брошенный им на Дину. На ней было светло-зеленое  платье
и легкая развевающаяся накидка. Охваченный детской ревностью,  я  злобно
подумал, что ему, конечно, не по карману иметь  собственную  лошадь.  Он
просто хотел покрасоваться в костюме для верховой езды.
   По площади шла молодая пара. Женщина катила детскую коляску. Дурацкое
трехколесное сооружение. Если бы у коляски не было верха, ее можно  было
бы принять за черный гроб на  колесах,  сужающийся  к  одному  концу,  с
наброшенным сверху покрывалом и без каких-либо признаков жизни.
   Дина показала мне на вывеску "Кабачок на Белльвю".
   - Нет! Только не туда! - раздраженно сказал я. - Идем в другое место!
   Она промолчала. Но я заметил, как она на меня глянула.
   Вскоре мы уже ехали на извозчике по Страндвейен. Кучер предложил  нам
баварского пива, которое держал у себя под  сиденьем.  Дина  невозмутимо
пила пиво, тому, как она это делала, мог бы позавидовать любой каменщик.
Потом она закурила сигару и откинулась на  спинку  сиденья.  Затянувшись
несколько раз, она передала сигару мне. Она так откровенно  наслаждалась
поездкой, что у меня не было нужды поддерживать разговор.
   Когда мы  уже  сошли  с  извозчика  и  пошли  по  парку,  Дина  вдруг
заговорила о рябиновой аллее в Рейнснесе и о березах в саду.  Нам  стало
даже весело оттого, что мы оба так любим деревья.
   Кругом все двигалось, смеялось и казалось призрачным. Я подумал,  что
когда-нибудь в будущем буду говорить: "Это было в Иванов день, когда  мы
с Диной гуляли по Дюрехавену в Клампенборге".
   Этот день носит имя Иоанна Крестителя. Почему-то я думал о Фоме и  об
Иоанне. О них обоих. Я даже видел их перед собой.  Это  был  сон  наяву.
Кто-то все время являлся мне  из  тени  деревьев.  Один  раз  я  мог  бы
поклясться, что это существо не менее реальное, чем мы с Диной.
   Могучие дубы  уже  давно  полностью  раскрыли  свои  толстые  кожаные
листья. Креститель наклонился возле изгороди. У  него  было  лицо  Фомы.
Зима  прошла,  и  он  подбирал  принесенное  ему  подаяние.   Серьезный,
молчаливый. В плаще из верблюжьей шерсти, подпоясанном  ремешком.  Нашел
ли он сегодня своих кузнечиков? Или сегодня был день дикого меда? Что он
думал о нашем языческом праздновании Иванова дня? Он,  ставший  символом
очищения и облагораживания каждого человека, что он думал о нас с Диной?
Видел ли, как мы отмечаем праздник пивом и сигарами, несмотря на то  что
все так перепуталось и ребенок еще  не  получил  имени?  Видел  ли,  как
перемешалось хорошее и плохое? И в людях, и в природе? Видел ли  он  нас
уже тогда, когда впервые крестил людей водой и обращал их в  свою  веру?
Видел ли он Дину, не верящую в раскаяние? Видел  ли  зеленеющий  клевер?
Цветущую бузину и розы? Чувствовал ли их аромат? Понимал ли, что еще  не
пришло время собирать плоды? Знал ли, что он мой отец?  Догадывался  ли,
что мне нужно время? Что эта зима была чертовски трудной?

***

   - Дина, ты понимаешь, что мне нужно время? Она сидела, закрыв глаза и
прислонясь спиной к стволу дерева. И ответила мне, не открывая глаз:
   - Время - это не то, что  человеку  нужно.  Это  то,  что  он  иногда
получает.
   Я обратился за утешением к Крестителю. Дина меня не утешила.
   - Мне не хватает лошади, - сказала она через минуту.
   - Мы можем выйти на дорогу и взять извозчика, - предложил я.
   - Нет, мне нужна просто лошадь, - вздохнула она.
   - Ты знаешь датское предание о том, как черт с ведьмой решили в  ночь
на Иванов день устроить праздник и отправились на помеле на Блоксберг. С
тех пор люди кладут перед дверью веточку рябины, чтобы оградить себя  от
пролетающей мимо нечисти.
   - Что-то они нынче припозднились, уже темнеет, - засмеялась Дина.
   - Если человек хочет увидеть, как  они  летят  на  помеле  на  Геклу,
Блоксберг или куда-то в Норвегию, он  должен  в  полночь  спрятаться  на
перекрестке под бороной, повернутой зубьями к небу. Тогда, возможно,  он
увидит кое-кого из своих знакомых, несущихся на помеле и считающих,  что
они стали невидимками.  Можно,  например,  увидеть  ведьму...  и  весьма
удивиться, узнав в ней свою знакомую.
   Дина сдвинула шляпу на затылок и повернула ко мне голову.  Ее  фигура
сливалась с зеленью, а покачивающиеся ветви  деревьев  осыпали  золотыми
монетами то лицо, то плечи.
   Я подошел и прикоснулся к ней, чтобы убедиться, что она настоящая.
   - Ты думаешь, ведьмы злые? - спросила она.
   - Почему тебя это интересует?
   - Мне показалось, что ты так считаешь.
   Я мог бы загладить неловкость, наклонившись к ней и сказав что-нибудь
приятное. Но от нее исходил незнакомый, дорогой  запах.  Чей?  Человека,
который проектировал и строил дома? Кто подарил  ей  эти  дорогие  духи?
Почему я не спросил у нее об этом?
   Вдруг она прижалась щекой к моей груди и сказала:
   - Не считай меня злой!
   Я опустился перед ней на колени и обнял ее.
   - Я так и не считаю, - прошептал я.
   Небеса  потемнели.  Между  стволами  сверкали  последние   стеклянные
колонны солнечных лучей. Зелень приобрела коричневатый и призрачно-синий
оттенок. Я больше не сопротивлялся. И меня понесло туда,  где  все  было
явью и сном. Просто было.

***

   Мы нашли павильон, где можно было поесть.
   Праздник  уже  начался.  Люди  шли  компаниями.   Семьями.   Молодежь
держалась друг друга.  Студенты  обнимали  своих  подружек.  В  корзинах
звенели бутылки.
   Невозможно всегда знать,  почему  ты  что-то  сказал  или  сделал.  Я
заговорил о сочинениях Кьеркегора. О жертве Авраама и о том,  что  я  об
этом думаю. Дина не перебивала меня. Не знаю, понимала ли она, о  чем  я
говорил, но иногда она кивала. Один  раз  даже  улыбнулась,  словно  про
себя. Я как раз упрекал Авраама за то, что он предал Исаака,  не  сказав
ему, что собирается принести его в жертву.
   - Жертвы бессмысленны, - вдруг перебила меня Дина. -  Люди  не  умеют
жертвовать, не надеясь получить за это вознаграждение.  Авраам  надеялся
получить расположение Господа. Он не хуже и не лучше других.  Просто  он
хотел принести более серьезную жертву, чтобы  Господь  обратил  на  него
внимание.
   - Дина, все не так просто! Ведь речь идет о вере!  Она  поглядела  на
меня и еще раз улыбнулась.
   - Ты много читаешь! - сказала она.
   - Ты слышала что-нибудь о Кьеркегоре?
   - Возможно. Но, должно быть, забыла. А вот рассказ из Библии я хорошо
помню.
   Наверное, мне все-таки следовало поделиться  с  ней  своими  мыслями.
Чтобы когда-нибудь потом, когда все будет уже в прошлом, я мог говорить:
"Мы с матерью ели луковый суп в Дюрехавене и беседовали о  Кьеркегоре  и
Аврааме, который хотел принести в жертву своего сына".
   Я пытался точно вспомнить слова Кьеркегора. Но помнил только то,  что
он писал о парадоксе веры. И я произнес, глядя поверх ее головы:
   - Вера - какой ужасный парадокс! Он способен  превратить  убийство  в
священное и богоугодное дело. И он же возвращает Аврааму Исаака! Никакая
мысль не в силах предвидеть его; он и возможен  лишь  потому,  что  вера
начинается там, где кончается мысль.
   Пока я произносил эту тираду, Дина сидела,  закрыв  глаза  и  опустив
руки на колени.
   - Я не получила его обратно, -  сказала  она,  не  открывая  глаз.  -
Может, я недостаточно верила? Или  мысль  о  тебе,  Вениамин,  оказалась
настолько сильной, что вера отступила... Мысль о  том,  что  принести  в
жертву следовало тебя...
   - Убийство? Что такое  убийство?  -  спросил  я.  -  Разве  война  не
убийство? Принесение жертвы не убийство? Что такое убийство? -  И  слово
"убийство" сразу все объяснило ей.
   - Это зависит от того, кто судит.  Все,  что  сделала  я,  обернулось
приговором тебе. А должно было быть иначе.
   Нас окружала притихшая вдруг природа.

***

   После захода солнца мы  пошли  к  источнику  Кирстен-Пильс.  Древнему
источнику богов. Там должен был состояться базар, речи, песни  и  танцы.
Предание гласило, что стакан воды из  этого  источника  врачует  душу  и
тело.
   На холме молодежь готовилась зажечь костер.
   - Они жгут костры, чтобы прогнать прочь ведьму, - сказала Дина.
   Я пожалел, что произнес тогда слово "ведьма", но  изменить  это  было
уже невозможно.
   Когда мы подошли поближе, я узнал несколько студентов из Регенсена  с
их подругами. Они прикрепляли к шесту банку со смолой. Под громкие крики
запалили огонь, и пламя начало лизать поставленные вертикально бревна  с
привязанной к ним соломой. Издали один  за  другим  им  отвечали  другие
костры.
   Я уже думал о том, что встречу здесь знакомых. Наверное, во  мне  еще
был жив ребенок,  потому  что  мне  даже  хотелось  этого.  Несмотря  на
вопросы, которые мне могли задать.
   Стайка девушек, взявшись за руки, с песней закружилась в хороводе.  Я
узнал стихи Эленшлегера:

   В Иванову ночь мы выходим
   И бродим, как сны наяву,
   Мы медленно в поисках бродим -
   Иванову ищем траву.
   Стоит она, ростом мала,
   Зато так свежа и мила,
   Зато так светла и чиста
   Простая ее красота.
   Посадим ее у забора,
   Где место свободно от гряд,
   И станет нам ведомо скоро,
   Что в будущем дни нам сулят.
   Коль здесь приживется она,
   То будет нам радость дана,
   Умрет через несколько дней -
   Мы тоже умрем вместе с ней.
   И весело будущим летом
   Уже не появимся тут.
   Без нас с неизменным приветом
   В лугах все цветы расцветут.
   Под сенью печальных крестов
   Уснем мы навеки без снов
   В холодных могилах, увы,
   По знаменью вещей травы.
   В Иванову ночь мы выходим
   В луга, как велит нам молва,
   Мы по лугу в поисках бродим:
   Нужна нам вещунья-трава.
   Стоит она, ростом мала,
   Зато так свежа и мила,
   Зато так светла и чиста
   Простая ее красота.

   По обе стороны дороги пестрели разноцветные палатки торговцев, словно
споря с природой, меланхолией и песней. Несколько пьяных затеяли драку с
жестянщиком. Вскоре жестянщик сдался и покатил  дальше  свою  тележку  с
дребезжащими железками и колокольчиками. Тележка оглушительно грохотала.
   В одной палатке босоногая девушка продавала глиняные кувшины,  кружки
и миски. Звонким голосом она кричала, что воду из источника лучше  всего
набирать именно в ее кувшины.
   Покупателей явно больше привлекали ее босые ноги и свежее личико, чем
возможность получить животворную воду из источника.  Вокруг  ее  палатки
толпились мужчины. Я тоже подошел.
   Потом я принес воды, и мы с Диной омыли в ней руки. После  чего  я  с
силой швырнул кружку на камни, и она со звоном разбилась.
   Торговля у девушки шла бойко.  Не  отставала  и  палатка,  в  которой
покупали дешевые подарки для тех, кто остался дома,  или  для  подружек,
найденных на этот вечер.
   На вымощенной площадке начались танцы. Вокруг на траве  расположилась
публика  с  корзинами,  набитыми  всякой  снедью.  Некоторые   церемонно
расстелили белые скатерти и пледы, чтобы  не  сидеть  на  траве.  Другие
плюхались там, где стояли. Студенты и девушки из приличных семей сидели,
тесно прижавшись друг к другу, вокруг своих корзин, бутылок и рюмок.
   Я сказал Дине, что хотел бы купить  бутылку  вина,  но  в  это  время
кто-то поднялся с травы и направился к нам. Я больше не слышал ни смеха,
ни голосов.
   Передо мной в тумане парила  Анна!  Заметив,  что  я  не  один,  Анна
остановилась.
   Меня спасла темнота, хотя я понимал, что нельзя заставлять Анну ждать
на тропинке. Поэтому я потянул Дину за руку и сказал:
   - Дина - это Анна. Анна - это моя мать, Дина.
   Если Дина и удивилась, то не подала виду.
   Я машинально перешел на датский. Дина не позволила себе  удивиться  и
этому.
   Они протянули друг другу руки.
   - Анна? Так, значит, вы и есть Вениаминова Анна?  Никогда  не  думал,
что такая сцена возможна! Все сделалось окончательно не  правдоподобным,
когда с помоста до нас долетел голос Акселя. Он заканчивал свою речь  по
поводу Иванова дня:
   - В эту светлую летнюю  ночь,  когда  силы  природы  достигли  своего
расцвета, мы должны вознести хвалу двум неукротимым стихиям, которые все
очищают, не дают стареть, дарят вечную молодость и рождают новую  жизнь.
Это огонь и вода! Огонь и вода!
   Не только я слушал Акселя.  Дина  превратилась  в  навострившего  уши
зверя. Крупную светловолосую голову Акселя освещало  пламя  факелов.  Он
был неистовым фавном, явившимся из ночной темени леса. Не смущаясь  тем,
что Аксель принадлежал мне, она завладела им. Я это видел по  ней  и  не
хотел понимать, что это уже случилось.
   Аплодисменты и крики "браво!", которыми приветствовали  речь  Акселя,
неслись по дороге навстречу Дине и Анне.
   А я? Я был букашкой.  Букашкой  из  комнаты  Акселя  в  Валькендорфе.
Букашкой на теле Анны. Или на перьях, украшавших шляпу Дины.
   Последние дни выпали из действительности. Я мог  протянуть  руку,  но
схватил бы лишь пустой воздух. Дина исчезла. Как будто ее и не было.
   Кто-то пробежал мимо с пылающим факелом. Он осветил  нас.  Золотистый
сноп упал на лицо Анны.
   - Вениамин не говорил, что ждет в гости свою мать, - сказала Анна.
   - А я его не предупредила о своем приезде, - объяснила ей Дина.
   Должно быть, я онемел, наблюдая за ними, пока высокая  фигура  Акселя
спускалась с помоста и двигалась к  нам.  Его  тень  представлялась  мне
столь же привлекательной, как судебный процесс.
   Я знал, что  это  мгновение  навсегда  сплавится  с  моей  жизнью.  В
старости, если я доживу до нее, отдельные  слова  Дины,  Анны  и  Акселя
станут необходимыми камешками мозаики: "Теперь мы знаем, кто мы...  Так,
значит, вы и есть Вениаминова Анна?.. Огонь и вода..."
   А потом все понеслось со страшной быстротой.
   Аксель взял Дину за обе руки и с  шутливой  почтительностью  согнулся
перед ней в поклоне. Словно с пафосом исполнял роль рыцаря.
   Вначале я мог думать только о том, рассказала ли ему  Анна  про  нас.
Если да, он вел опасную игру, ожидая подходящего случая,  чтобы  сделать
из меня отбивную.
   Когда мы с ним шли следом за Анной и Диной, он шепнул мне:
   - Подумать только, она все-таки приехала! Молчи! Молчи! Я преклоняюсь
перед твоей матерью! Я провожу ее до Берлина!
   Я так и не понял, знает ли он про нас с Анной. Мне  даже  показалось,
что  они  с  Анной  договорились  отомстить  мне,  разоблачив   меня   в
присутствии Дины.
   Все было испорчено.