происходит.  Вокруг
рассказывали увлекательные истории. Улицы пестрели от сверкающих  сапог,
оружия и военных мундиров. Кое-кто говорил,  что  надо  завербоваться  в
армию. В этом отношении у университета были славные традиции.
   После одной студенческой сходки во дворе Регенсена, где пиво и  песни
помогли нам почувствовать себя героями в теплых рукавицах и студенческих
фуражках, Аксель тоже хотел записаться в армию. Но у него была мать, она
приехала и воспрепятствовала этому. У меня же матери не было.
   Поскольку я был норвежец и к тому же студент-медик, меня  послали  на
поле брани, но не сражаться, а подбирать там раненых и отправлять  их  в
лазарет.
   Сначала  я  воспринял  это  как  унижение  и  насмешку.  Но,  побегав
несколько дней по обагренной кровью земле,  понял,  что  мне  повезло  с
назначением. Если только вообще можно говорить о везении применительно к
тому ледяному аду.
   Знай они, какое великолепное пушечное  мясо  представляет  собой  мое
молодое тело, они дали бы мне оружие и послали на линию огня.
   Но ведь и генералы тоже не верили в эту войну.

***

   Нас разместили в конюшне. Лошади дарили нам свое тепло.  Старое  сено
тоже немного грело. Мы мылись, как могли, в бадье с водой,  стоявшей  во
дворе, разбивая затянувший ее хрупкий ночной лед.
   Новобранца, с которым я подбирал раненых и убитых,  звали  Паулем.  С
утра до вечера мы с ним были на ногах. Первым делом  мы  отправлялись  к
заснеженным домишкам с  соломенными  крышами  и  укреплению  -  это  был
форпост. Всего укреплений было десять. Мы одинаково ненавидели  их  все.
От страха мы почти не разговаривали. Мороз  щипал  нам  уши  и  проникал
сквозь одежду. Хотя по спинам у нас бежал пот.
   В разгар канонады нас на поле  не  посылали.  Но  после  обстрела  мы
приходили туда первые. Когда  канонада  стихала,  брали  слово  прусские
гранаты.
   Нас было трое - полевой фельдшер и мы с Паулем. Иногда фельдшер бывал
так грязен, что его можно было  принять  за  бродягу.  Он  перебегал  от
раненого к раненому со своим чемоданчиком, потом  садился  на  телегу  и
несколько минут клевал носом. Один раз фельдшер упал и разбил себе  лоб.
Я перевязал его, как мог, а он ругал меня идиотом и недоучкой.
   Я предложил привязать его к телеге, чтобы он мог там немного поспать.
Но мои слова потонули в грохоте начавшейся канонады.
   Наши солдаты промаршировали к укреплению. Потом мы  видели,  как  они
ползли и ковыляли назад. Наши солдаты. Они были уже мертвые. И  те,  что
еще шли, тоже.

***

   Однажды кто-то сказал:
   - Немецкие позиции  находятся  в  четырехстах  пятидесяти  метрах  от
укреплений.
   Ему никто не поверил. Так мы воевали. Так я встретил Карну.

***

   Когда пятнадцать тысяч  пруссаков  первый  раз  перешли  через  Альс,
Господь сорвал их планы, наслав снегопад и благословенную  непогоду.  Но
они забросали нас снарядами. Прусские  гранаты  навсегда  соединились  у
меня в памяти с проклятым солнечным днем, несшим нам смерть. С 9  апреля
датская артиллерия не произвела больше ни одного выстрела.
   Когда наш лазарет был переполнен, нам приказали размещать  раненых  в
ближайших усадьбах и во временных лазаретах поблизости. Один из них  был
устроен  в  маленькой  усадьбе  возле  церкви.  Жалкие,  испуганные,  мы
перевезли и перенесли с поля боя сотни раненых солдат.
   Кошмары с русским, которые мучили меня  когда-то,  были  оттеснены  в
моем сознании. Я механически исполнял все, что от меня требовалось.
   Думать можно было потом. Например, о справедливости.  Захотел  бы  я,
скажем,  поменять  медицину  на  юриспруденцию?  Какая  глупость!  Опыт,
полученный мной под Дюббелем, научил меня, что справедливость  смешна  и
бесполезна. Пусть медицина ограничивается лишь первой помощью, посвятить
жизнь все-таки лучше ей.
   Постоянной была только смерть. Но я боялся признаться  себе  в  этом.
Страх был вороным конем, который раз за разом сбрасывал меня  на  землю.
Но я неизменно поднимался. Не смел не подняться.
   Благодаря одному  сну,  который  приснился  мне  в  конюшне,  где  мы
ночевали, я увидел  Дину  в  новом  свете.  Если  солдаты,  присягнувшие
Пруссии и Австрии, могли убивать и калечить сотни датчан, потому что тех
послали защищать свою землю, почему Дина не могла  пустить  пулю  в  лоб
одному-единственному человеку, который пересек ее путь?
   Я находил утешение в этой мысли. Мне было приятно увидеть Дину с этой
точки зрения. Русский был сильно изуродован, потому что она  стреляла  с
близкого расстояния, но смерть его была  легкой.  Мгновенной  и  легкой!
Однажды вместо русского я увидел в  ночном  кошмаре  Дину.  Она  скакала
верхом, на ней был военный мундир. Быстро и безболезненно  Дина  убивала
подряд  всех  прусских  и  австрийских  солдат.  Из  охотничьего  ружья!
Уверенно и решительно она гнала генералов за линию фронта.  Гонялась  за
золотыми эполетами и аксельбантами, словно это  были  модные  шляпы.  Ее
сопровождал герольд,  который  подбирал  с  поля  брани,  где  сражалось
тщеславие, мужские украшения в виде медалей и знаков отличий.
   Я  проснулся  на  своей  походной  койке  и  понял,  что   вовсе   не
воинственная Дина превратила мой сон в  кошмар.  И  не  орда  безымянных
солдат у нее за спиной. Мучительней всего была моя роль в этом сне. Ведь
я и был тем перепуганным герольдом, что копался  среди  трупов  коней  и
солдат. И тащил в рюкзаке на спине все эти ордена и медали.
   Я чувствовал, себя старым как мир.

***

   Полевой лазарет был вместилищем крови, боли и  страданий.  Оторванных
конечностей, гангрены и изуродованных лиц. И, конечно, смерти.  Если  на
поле боя человек бессилен, если он потерял веру,  что  эту  войну  можно
выиграть, то в госпитале  он  мог  хотя  бы  дать  выход  своей  боли  и
отчаянию.
   Я всегда не выносил, когда меня унижали.  В  Дюббеле  же  я  научился
терпеть  унижение.  Более  того,  я  испытывал  тройное  унижение.   Мои
соотечественники трусливо ушли в кусты,  оставив  датчан  в  одиночестве
вести эту безнадежную войну. Дина пряталась где-то в стане врагов,  и  я
не знал где. И наконец, люди, которым  я  отдавал  свои  силы  и  жизнь,
откровенно презирали меня, стоило мне открыть рот. Если только  их  раны
позволяли им  это  презрение  выразить.  Они  терпели  меня,  пока  были
бессильны. Но лишь только к ним возвращалось хотя бы немного сил, они  с
ненавистью выкладывали мне все, что думали о норвежцах.
   Почему я оставался там? Но ведь я же завербовался! Подписал  какие-то
бумаги! Наверное, я просто не понимал разницы между  страхом  и  гневом.
Должно быть, они слились во мне воедино. Одна из  женщин,  работавших  в
усадьбе,  где  мы  разбили  свой  лазарет,  называла  меня  "наш  добрый
норвежец".
   Я даже не стал спрашивать, что она имела в виду.

***

   Женщины  в  усадьбе  работали  круглые  сутки,  они  готовили   пищу,
ухаживали за ранеными и за нами.
   Я нуждался кое в чем помимо крови и страха. Поэтому я  поглядывал  на
женщин.  Ловил  их  запах.  Старался  держаться  к  ним   поближе.   Они
представлялись мне костром на привале, о  котором  я  мечтал,  бегая  по
замерзшей земле. Это помогало мне держать на расстоянии  все  остальное.
Пушки. Пожары. Истерзанные человеческие тела.
   Каждый, кто возвращался домой с поля боя и был еще относительно  цел,
думал так же, как я. Люди курили, лапали девушек, пили и  спали.  Иногда
они пели. У одного была с собой старая шарманка.
   Женщины были как музыка. Их близость пугала. Проникала  под  кожу.  И
вместе  с  тем  они  были  слишком  недостижимы,   чтобы   толкнуть   на
неосторожный поступок или растрогать. Они были не живыми  существами,  а
мимолетным состоянием души. Ведь они почти тут же покидали комнату.
   А вот книги и мечты, напротив, всегда были со  мной.  Даже  здесь.  В
аду.
   Не знаю, мечтал ли я о чем-нибудь с тех пор, как убил Карну.

***

   Первый солдат, который умер в лазарете у меня на глазах,  звал  маму.
Потом я узнал, что мужчины, умирая, часто зовут маму.
   Правую руку и плечо у него разнесло снарядом. К серому лицу  прилипли
светлые пряди волос. Живыми у него были только налитые кровью глаза.
   - Мама! Мама! - громко стонал он, цепляясь за Карну уцелевшей  рукой.
- Не уходи! Останься! Мама, не гаси свет! Не уходи! - молил мальчишеский
голос.
   Карна Донс покачивала его в объятиях и что-то шептала на ухо.
   Она была работницей в этой усадьбе. До того, как мы пришли  сюда.  До
Бисмарка. Моя ровесница. Работящая. Ловкая. Густые, как грива у  лошади,
волосы. Бледное серьезное лицо. Увидев, как она помогает нести  раненого
по лестнице и укладывает его на походной койке, я понял, что  она  очень
сильная.
   Было что-то неповторимое в том, как она прижимала к  себе  беднягу  и
покачивала его в своих объятиях. Красные, распухшие  от  тяжелой  работы
руки. Когда она обращалась ко мне,  глаза  ее  всегда  смотрели  куда-то
поверх моей головы.
   Неожиданно  во   мне   вспыхнуло   желание   овладеть   Карной.   Это
противоречило всякому здравому смыслу. Но  она  пленила  меня,  когда  я
увидел, как она баюкает в объятиях смерть.
   Синий измятый фартук свидетельствовал о нелегких  ночных  дежурствах.
Закатанные рукава обнажали по-зимнему бледную кожу и ямочки  на  локтях.
Сильные распухшие пальцы колдовали над несчастным,  лежавшим  на  койке.
Зловоние смерти смешивалось с запахом живого тела. Все это  и  разбудило
во мне страсть.
   Я знал, что стою у койки и жду, когда раненый умрет  и  наступит  моя
очередь претендовать на внимание Карны. Я мечтал овладеть ею.

***

   Теперь я думал только о теле Карны. Через  два  часа,  когда  мы  уже
вынесли труп из дома, я подстерег ее. Она шла в чулан, где  у  нас  была
устроена кладовая, чтобы взять там бинты и простыни.
   Я шмыгнул следом за ней и закрыл дверь. Потом прижал ее  к  полкам  и
дал волю рукам. Не знаю, почему я вел себя так глупо. Я мог бы пустить в
ход хитрость, прибегнуть к обольщению и, возможно, добился бы того, чего
хотел.
   Она даже не вскрикнула. Только уперлась коленом мне в пах, и я  сразу
же отпустил ее.

***

   Тем же вечером, когда мы ужинали на тесной кухне, я поймал на себе ее
взгляд. Мы сидели друг против друга. Неожиданно у меня все поплыло перед
глазами, и я  выбежал  во  двор.  Меня  вырвало.  Это  была  погибель  и
одержимость.
   Жалкий и дрожащий, я вернулся на кухню. Карна дружески  кивнула  мне.
Как будто давно привыкла, что все мужчины, и умирающие и еще живые,  так
или иначе посягают на нее.
   Она превратилась в металлический  привкус  во  рту  и  вечно  тлеющее
желание. Она никому не насплетничала обо мне. Это я бы заметил. Так  что
случай в чулане не обернулся для меня позором.  Впрочем,  позор  был  бы
обоюдный. И Карна это понимала.
   Я снова ездил с Паулем на телеге с дрожавшей от страха  лошадью.  Все
плыло в едких испарениях и запахе страданий. И центром всего была Карна!
Я привозил к ней телегу, груженную телами. Вносил их в помещение. И  она
баюкала их в объятиях, пока они звали маму и умирали.
   Уже на другой день наши глаза встретились над  стонущим,  разорванным
телом. Я больше ничего не предпринимал. Я ждал.
   В нашем лазарете все умирающие жаждали умереть у нас на руках.  Мы  с
Карной оказались зависимыми друг от друга. Наши руки искали друг  друга,
поднимая раненого солдата. Мы касались друг друга,  когда  могли.  Но  я
старался держаться подальше от чулана, когда там была Карна.
   Я ждал.

***

   До нас доходили слухи о студенческих беспорядках. О том, что студенты
плевали  вслед  королевской  семье.  Я  был  избавлен   от   участия   в
беспорядках. Мои дни и  ночи  принадлежали  Дюббелю.  Я  ждал  Карну,  а
датская  армия  молилась,  чтобы  наши  укрепления  выдержали,  как  они
выдержали во время трехлетней войны.
   Но эта молитва не была услышана. Кровь лилась рекой. Ее было столько,
что дезертирство и бунты стали обычным явлением. Дезертиры тоже попадали
к нам, они были похожи на испуганных детей, сошедших с  ума  от  шока  и
страха смерти. Иногда они сами наносили  себе  увечья,  чтобы  вырваться
отсюда.

***

   Когда пруссаки 18  апреля  начали  штурм  Дюббеля,  у  меня  не  было
дежурства. Пока грохотали пушки и пожар за пожаром опалял небо и  землю,
Карна дожидалась меня у ворот. И увела на зады, в свою комнатушку.
   Карна Донс.
   На двери был крючок, в углу стояла узкая кровать, над которой  висела
глянцевая картинка, изображавшая архангела Гавриила с факелом в  руке  и
нимбом вокруг головы.
   Карна оказалась вовсе не такой ловкой, как я думал.  И  груди  у  нее
тоже были не такие большие, как я представлял себе. Но это  были  теплые
холмики в мире вечного холода. По светлой коже, словно  сигналы,  бежали
жилки, где бы я к ней ни прикоснулся.
   Карна была полна соков, как земля влаги. Точно она копила их  с  того
дня, когда я хотел овладеть ею в чулане.
   Мы оба молчали. Время от времени мы поднимали головы и  ждали,  когда
замолчат пушки. И снова пробовали найти друг  друга.  И  все  время  мне
казалось, будто меня запихнули в какой-то мешок вместе с  фру  Андреа  и
кожаным фаллосом ее мужа.
   И все-таки я овладел Карной! Не знаю, доставила  ли  ей  удовольствие
наша близость.  Но  она  отнеслась  к  этому  разумно.  Так  же  разумно
относилась она и к смерти.
   Потом мы ели картошку с селедкой и пили дешевую водку. Я был  смущен,
и мне хотелось узнать, что она чувствовала. Но спросить я не решился.
   Когда бутылка почти опустела, я расплакался как маленький мальчик.  Я
плакал и, заикаясь, бормотал что-то о смерти и войне. Она кивала.  Глаза
у нее были сухие и добрые. Я мог бы полюбить ее только за  то,  как  она
отнеслась к моим слезам. Но не полюбил. Она просто стала тяжестью в моем
теле. Приятная это была тяжесть или неприятная, я не знал. Но она  стала
частицей меня самого. Частицей моей совести и моего горя. Правда,  тогда
я еще не подозревал об этом.

***

   Не знаю, чего я ждал, когда  увидел  воочию  безумство  войны,  когда
бегал  по  полю  боя,  задыхаясь  от  отчаяния.  Знаю  только,  что  это
окончательно излечило меня от русского.
   Уже в тот день, когда Карна стала частицей меня, мы с  Паулем  бежали
через кладбище возле дюббельской церкви, таща на  носилках  человека,  в
которого угодил снаряд. У него не было носа, и зубы, как  дешевые  бусы,
висели изо рта. Все было красным от крови. Он даже не звал маму.
   А вот я, напротив, орал так, что насмерть  перепугал  бедного  Пауля.
Или его больше испугала близость вражеских пушек? Во  всяком  случае,  я
кричал человеку, у которого не было лица:
   - Не бойся, все будет хорошо!  Лежи  тихо!  Мама  скоро  придет!  Уже
совсем скоро!
   Кованые  чугунные  ворота  разоренного  кладбища   были   открыты   и
пронзительно скрипели. Казалось, будто во всем мире только  ровные  ряды
заснеженных могил еще сохраняли какой-то порядок. На  каменной  изгороди
лежал мирный снежный покров, и на  крыше  маленького  домика  у  колодца
блестели сосульки. Голые деревья вокруг церкви  тянули  корявые  руки  к
красному небу, дрожащему от канонады и криков на поле боя.
   Я перекатывался в  своей  пустой  голове,  словно  какой-то  ненужный
обломок. И одна мысль билась во мне  среди  всего  этого  ужаса:  "Дина,
помоги мне не лишиться рассудка! Пристрели этого  человека!  Помоги  ему
умереть легко и быстро! Пожалуйста, помоги!"
   Мы бежали по замерзшей траве и гравию. Кровь раненого солдата  и  мои
мысли обгоняли друг друга. И земля под нашими ногами впитывала  и  то  и
другое.
   Потом уже, когда я вернулся к действительности, я видел только зимний
ландшафт,   а   не   людей.   Не   замечал   последствий   шестичасового
артиллерийского обстрела, на  который  датчане  не  ответили.  Не  видел
дикого страха в глазах людей, встретившихся нам на дороге.  Не  различал
порохового дыма над превосходящими силами пруссаков, которые теперь были
ближе к укреплениям, чем наши войска. Не слышал яростных криков  команды
и стонов. Ничего этого я не слышал и не видел, но мой рассудок знал, что
они окружали меня со всех сторон.
   Я видел только тихий зимний ландшафт и  людей,  причудливо  круживших
друг перед другом. И красный снег.  И  заледеневшие  черные  воронки  от
взрывов снарядов.
   18 апреля Дания потеряла пять тысяч солдат. Из всех, кого  я  нес  на
своих носилках, мне больше всего запомнился человек без лица. Он  и  тот
несчастный, что умер в объятиях Карны, прогнали русского прочь.
   Зато Карна осталась.
   Однажды мы с Карной  латали  маленькую  цыганочку,  которую  тоже  не
пощадила война. У нее были  глаза  Ханны.  Меня  охватила  слабость.  Но
только на мгновение. Я тут же пошел дальше. К следующей койке.
   На другой день цыганочка и ее семья исчезли. Их называли людьми ночи.
   Я думал о том, что  мне  следует  попробовать  спастись  и  уехать  в
Рейнснес. Пока был жив Бисмарк, врачи здесь не требовались.
   Но я не уехал.

***

   Когда я вернулся в Копенгаген,  меня  ждало  письмо  от  Андерса.  Он
объяснял, почему прислал мне на жизнь меньше денег, чем  хотел  бы.  Ему
пришлось взять заем. Рыбы в море почти не было, а новая  шхуна  обошлась
слишком дорого. В конце письма он  сообщал,  что  Ханна  вышла  замуж  и
переехала жить на Лофотены.
   Наступило лето. Я иногда останавливался и думал: сейчас  в  Рейнснесе
лето! И видел солнце,  которое  опускается  на  острова,  но  так  и  не
исчезает в море. Где бы я ни был, меня преследовал острый запах нагретых
солнцем водорослей.
   Но мне почти не было грустно, что время движется вперед без  меня.  Я
даже плохо помнил лицо Ханны.
   Рейнснес был лишь усадьбой, о которой я читал в книге.

***

   Когда в конце июня состоялась Лондонская конференция и было заключено
перемирие, у меня появилась детская надежда, что Дина, где бы она сейчас
ни находилась, пришлет мне письмо или телеграмму:  приезжай!  Мы  вместе
поедем в Рейнснес!
   Но она этого не сделала.
   Потом пруссаки захватили Альс, и унизительный  мир  стал  фактом.  30
октября Шлезвиг и Гольштейн  одним  росчерком  пера  были  переданы  под
управление прусского короля и австрийского императора.
   Я решил, что больше никогда не произнесу  ни  слова  по-норвежски.  И
никогда не ступлю ногой на шведскую землю.
   Копенгаген впал в оцепенение. Одни думали о своих сбережениях в банке
и ренте, другие собирали продовольствие  и  бежали  из  города.  Поздней
осенью Аксель обратил внимание на то, что  я  сделал  большие  успехи  в
датском. Но иначе и быть не могло. Ведь я сдал отечество на  хранение  и
должен был изучать медицину.

***

   Я решительно не мог предвидеть, что вернусь в Копенгаген  в  качестве
героя только потому, что подбирал раненых под  Дюббелем.  Так  создаются
мифы о мужестве.
   И уж совсем не мог предвидеть, что Карна тоже приедет  в  Копенгаген.
Тело ее в Копенгагене оказалось совсем не  таким,  каким  оно  было  под
Дюббелем. Я это чувствовал, но объяснить не мог.
   Очевидно, то, что в студенческой среде меня считали героем, не прошло
для меня безнаказанно. Однажды я  напился  и  крикнул  Акселю  и  другим
собутыльникам:
   - Кто из вас знает убийцу?
   Убийцу  не  знал  никто.  Они  решили,  что  я  потерял  рассудок.  Я
разозлился и заорал, ударив кулаком по столу:
   - Куда, черт подери, она спряталась, эта убийца? Кто скажет?
   Ни один из них даже бровью не повел.
   - Он стал таким после встречи с пруссаками, -  пробормотал  Аксель  и
велел мне заткнуться.
   Двое студентов подхватили меня под руки и отвели к вдове  Фредериксен
на Бредгаде.
   Конечно, я знал, что убийцам, и мужчинам и женщинам, место на каторге
и в тюрьме. Одно время я даже работал на каторге. Там я  познакомился  с
двумя убийцами. Но  это  знакомство  ничего  мне  не  объяснило.  Только
спутало все мои представления. Убийцы выглядели такими невинными. Такими
униженными. Жалкими. Ино