Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
ую выписывал отец, наткнулся на таблицу розыгрышей восьмимартовской
лотереи. Он вспомнил о билете - и вдруг появилось в нем волнение странного
предчувствия, которое он запомнил на всю жизнь. Он стал искать билет.
Перерыл все, нашел книгу "Вязание крючком и спицами" - а лотереи нет. Он
разозлился (хоть был мальчик уравновешенный), стал раскидывать вещи, пинать
их ногами. Свитер свой так поддел, что он взлетел на шкаф. Успокоившись и не
желая нагоняя от родителей, Николай стал убираться, полез и за свитером и
там, на шкафу, в мохнатой пыли, обнаружил билет.
Он бросился к столу и с нарастающим чувством уверенности стал сличать
номер.
И - выигрыш!
"Гитара" - было обозначено.
Николай был счастлив. Играть на гитаре он не умел, но главное - выигрыш!
Никто в школе никогда не выигрывал, а ему - повезло!
Никому ничего не говоря, он отправил заказным ценным письмом лотерею в
адрес тиражной комиссии, оттуда пришел ответ и вопрос, не желает ли он
получить выигрыш деньгами?
"Только гитарой в гарантированном мне законом СССР порядке, а не
жульничество!" - сердито написал Николай.
Через три недели он получил уведомление о посылке и с замирающим сердцем
помчался на почту.
Там ему объяснили, что посылка - наложенным платежом и для получения ее
ему следует заплатить 8 руб. 30 коп. Николай побежал домой, схватил из
книжного шкафа несколько книг отца, по которым тот учился в техникуме и
которые ему, работающему прорабом на стройке, давно были не нужны, отнес их
в магазин "Букинист" и сдал за 10 руб. 18 коп.
В результате он получил-таки выигрыш - гитару стоимостью 7 руб. 50 коп.,
выпущенную, как свидетельствовала наклейка внутри корпуса, Мозжихинским
деревообрабатывающим комбинатом.
Гриф ее болтался, дека имела трещину, металлические струны басов под
пальцами визжали, как сто рожающих кошек, но Николай с помощью
приятеля-гитариста довел ее до ума, и у того же приятеля перенял несколько
аккордов. А дальше учился уже сам, но серьезно, по самоучителю
Иванова-Крамского. После школы он стал подрабатывать музыкантом в ресторане,
обивая порог филармонии и пытаясь проникнуть в какой-нибудь профессиональный
вокально-инструментальный ансамбль. И ему повезло, его взяла на сельские
гастроли ритм-гитаристом вместо запившего музыканта группа "Созидатели".
Николай прошел нелегкую практическую музыкальную школу, он играл и на
бас-гитаре, и на ударных, и за "Ионику" вставал, и перкуссией действовал, и
даже саксофон освоил! Кроме этого, у хваткого парнишки, трезвенника и
скромника, обнаружились организаторские способности, и вскоре он стал по
совместительству чем-то вроде администратора ансамбля. Шли годы, он
превратился в администратора матерого, вся страна знала его - и помнит
сейчас (имея в виду, конечно, профессиональные круги). Причем работал он по
мере возможности честно, а если и получал прибыль незапланированную, то,
упаси боже, не в виде взяток, а в виде естественно остающегося неучтенного
остатка, нигде никаким образом не зафиксированного. Внешний вид его был
такой, какой положено иметь администратору его ранга: черный дорогой костюм,
ослепительно белая рубашка, лаковые туфли. Но никто не знал, что костюм,
рубашка и туфли существуют у Николая Юрьевича в единственных экземплярах, он
носит их крайне бережно, собственноручно чистит, гладит, стирает. И завеса
над его второй тайной жизнью (потому что описанная до этого явная была даже
и не жизнью, а приложением) открылась бы только тому, кто побывал бы у него
в квартире. Обставлена она была старым шкафом, списанным по ветхости и
простоявшим до этого тридцать семь лет в одной из гримерок филармонии,
взятым оттуда же креслом и феноменальным советским дачно-походным
изобретением - раскладушкой. Это - быт вещей. А питание? В стареньком
холодильнике имелась бутылка подсолнечного масла, две луковицы, полпачки
маргарина, пять картофелин и долька чеснока. Чаю и кофе он не пил.
И все это оттого, что Николай Юрьевич Юрьев экономил каждую копейку,
абсолютно всё тратя на лотерейные билеты. Он покупал все, какие только
выпускались, он покупал их и вразбивку, и подряд по сто штук. И выигрывал:
павлово-посадские платки, утюги, чайники, те же гитары неистощимого
Мозжихинского комбината... Один раз выиграл даже ковер, а один раз телевизор
"Свитязь". Все выигрыши он предпочитал получать деньгами, и препятствий ему
не чинили, лишь только за "Свитязь" категорически отказались выдать денежный
эквивалент. Что ж, пришлось получить. "Свитязь", включенный в сеть,
пятнадцать минут разогревался, потом появилась полоса, потом возник диктор и
произнес "тывая доминирующие тенде", после чего телевизор моргнул, икнул
человеческим, но неестественным голосом и взорвался.
Отделавшись испугом и обгоревшими концами портьер (новых покупать не
стал, а укоротил), Юрьев бесчувственно (верней, с окаменевшим одним
чувством) продолжил свое дело. Он мечтал о главном выигрыше: об автомобиле
"Волга ГАЗ-24", все остальное его не устраивало, мелкие выигрыши лишь
раззадоривали. И - главное - чувство уверенности, осенившее его когда-то, не
проходило. Тут настали времена, когда лотерей расплодилось безумное
множество - от моментальных, стерев защитный слой на которых, можно сразу же
узнать, проиграл ты или выиграл, до еженедельных с объявлением выигрышных
номеров по телевизору. Пришел черед и суперлотерей вроде "Русского лото" и
"Лотто-миллион" с главным выигрышем, выраставшим до сумасшедших цифр. И
Юрьев бросил все - и ударился именно в две эти лотереи. Но и обстоятельства
первой, явной его жизни менялись на глазах: мелкие пескари новорожденного
шоу-бизнеса, которых Юрьев и за людей-то не считал, на глазах выросли в
молодых акул, зубастых и неуязвимых, какими и являются настоящие акулы
животного мира. Однако Николай Юрьевич Юрьев стал почти психологически
неуязвим, он равнодушно отнесся к тому, что его вытеснили, отстранили,
убрали - и что приходится служить теперь в той же филармонии завхозом, под
казенным серым халатом нося все тот же черный вечный свой костюм. Дело в
том, что в результате многолетних расчетов, подсчетов, попыток выявить
алгоритм Фортуны, он пришел наконец к выводу, что никакого алгоритма нет:
купишь ли ты тысячу билетов или один, увеличиваются шансы лишь на мелкие
выигрыши (которые даже в совокупности всегда меньше расходов!), а для
ГЛАВНОГО выигрыша - все равно. Поэтому он покупает один билет каждого
розыгрыша, заполняет, отсылает - и ждет. Восемь раз он выигрывал мелкие
суммы, ничуть им не радуясь. И для него уже не то важно, что у главного
выигрыша много нулей, а то, что он один его получит, что удача наконец
явится к нему во всем блеске, увенчает его жизнь - и оправдает те
предчувствия, которые все эти годы с уверенностью существуют в нем!
- Это прямо беллетристика какая-то! - поморщился Писатель, тонко
чувствующий безвкусицу в литературных и жизненных сюжетах (потому отчасти,
что в своих коммерческих произведениях строго соблюдал законы безвкусицы). -
Не хватает финала: он выигрывает, едет лично доставить свой билет и получить
деньги, в поезде у него крадут бумажник, в котором ничего, кроме билета, и
нет.
- Или, - подхватил Парфен, желая показать, что и его ум способен на
творческую фантазию, - получает выигрыш, решает поменять на доллары и его
обманывают жулики, оставив без копейки.
- Или, - соревновался Писатель, не желая уступить, - он умирает тут же, у
экрана телевизора, как только узнает, что выиграл.
- Да ну вас, - обиделся Змей. - Я вам про живого человека рассказал, а вы
начинаете про беллетристику какую-то. Я могу и один к нему сходить, вот в
этом доме он живет, - указал Змей на старый облупленный дом, первый этаж
оштукатуренный, второй - деревянный.
- Иди, - сказал Парфен, отдавая ему деньги.
И Змей ушел.
- Вот сейчас он поднимается, - сказал Писатель.
- Юрьев открывает дверь, - сказал Парфен.
- Змей говорит ему, что хочет дать ему три тысячи долларов, - сказал
Писатель.
- Юрьев ничего не понимает.
- Змей объясняет, как умеет.
- Юрьев начинает понимать. Он в первую секунду радуется: удача пришла.
- Но тут же до него доходит смысл: нет, это не удача, а суррогат удачи!
- И он страшно кричит на Змея. Ему не надо подачек, он играет с судьбой в
честную игру!
- Пошел прочь, кричит он и норовит столкнуть Змея с лестницы.
- Тот спускается, на ходу придавая лицу спокойное выражение.
- Нет, выражение легкой досады. И говорит: его нет дома.
И как только Парфен с Писателем закончили этот свой ернический диалог,
из-за угла дома показался Змей с выраженьем легкой досады на лице.
- Его нет дома, - сказал он.
- Какая жалость! - воскликнул Парфен. - Может, сходим на работу, в
филармонию?
- Не надо. Там эта... Соседка там... Сказала, что он в больнице.
- Тем более! В больницу к нему пойдем!
- Ты дослушай! - рассердился Змей. - Он в больнице, да. А в больнице
отделения разные, так или нет? Морг в том числе. Он в морге, в общем.
- Тогда... - начал было Парфен, но Змей с такой обидой посмотрел на него,
что он умолк.
- Ладно, - сказал Писатель. - Ходим, ходим, а время обедать. Давайте
купим пожрать чего-нибудь и пойдем, Змей, к тебе. Закусим, выпьем слегка.
Так они и сделали. То есть купили по дороге колбасы, сыра, хлеба,
бутылочку водки - и вот они дома у Змея, в уютной его комнатушке.
Змей полез под кровать. Шарил. Вылез. Осмотрелся.
- Что? - спросил Парфен.
- Тю-тю.
- Что - тю-тю? - заорал Писатель.
- Нету денег...
Глава восемнадцатая,
в которой Писатель и Парфен обличают Змея, ибо Писатель с досадой
подумал, что надо было быстрее хватать эти деньги и нести домой - на радость
жене и дочерям, он тосковал, что не увидит теперь их счастливых лиц... с
другой стороны, дочери стали до того отчужденными, что, пожалуй,
элементарного человеческого чувства признательности выразить не пожелают,
так как слишком это для отца большая роскошь, обойдется, впрочем, нет смысла
заранее огорчаться - денег-то нет; а Парфен признался себе, что втайне с
самого момента нахождения денег представлял себе, в каком изумлении
вытянется лицо жены (и без того достаточно вытянутое), а он не сразу, нет,
не сразу выложит эти деньги, он сначала скажет, что губернатор вскорости
покинет губернию и решил напоследок всех помощников щедро одарить - и даст
ей тысячу, когда же она наохается и наахается, он скажет, что давно пора бы
к чертям собачьим сменить мебель, она возразит: на это тысячи не хватит, он
скажет: "Почему тысячи? У меня еще есть!" - и начнет вынимать деньги,
раскладывая их на широкой супружеской постели (он почему-то эту сцену в
спальне представил), и жена вслух будет считать, на глазах сходя с ума от
радости, - и вот уже вся постель застелена купюрами, они берут их в охапки и
осыпают себя, а потом обнимаются и... - но тут Парфен подумал с тоскою, что,
увы, пусть подло это, но не жене хотел бы он эти деньги бросить к ногам, а
той женщине, которая ушла
от него, с нею хотел бы он обняться и... - но денег-то
нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
- Ты лопух, - сказал Змею Писатель.
- Ты просто идиот, - констатировал Парфен.
- Ты нарочно это сделал! - заявил Писатель.
- Ты, может, их перепрятал? - заподозрил Парфен.
- У него на это не хватило б ни времени, ни ума, - отверг Писатель.
- В таком случае его убить мало! - приговорил Парфен.
- Ты абсолютно нищий духом человек, а еще в Евангелии сказано, что у
неимеющего отнимется! - заклеймил Писатель.
- Ты козел, - втолковывал Парфен.
- Ты один раз в жизни в руки получил счастье, но, поскольку оно для тебя
в диковинку, ты сумел все сделать для того, чтобы это счастье уплыло из
твоих рук! - объяснил Писатель.
- Ты урод, - изгалялся Парфен.
- Ты еще в детстве поражал меня своим неофитством и нежеланием развивать
свой ум и интеллект! - огорчался Писатель.
- Ты мундук! - неистовствовал Парфен.
- Ты е. п., ш. т., г. с., в. д. е. к.! - не выдержал Писатель.
- Мы договаривались не выражаться, - напомнил Змей, глядя в пол.
- Не выражаться? - завопил Парфен. До этого он сжимал в руке один из
шаров, увенчивающих допотопную металлическую кровать Змея. Когда-то шар
плотно был привинчен, потом резьба стерлась и разболталась, Змей еще в
детстве, балуясь, отвинчивал-привинчивал шары, - и вот теперь шар держался
на штыре нахлобучкой. И Парфен дернул рукой и ощутил шар в руке и, вне себя
от ярости, бросил его в Змея.
Он промахнулся. Шар шарахнулся в стенку, проломив ее, реечно-штукатурную,
- и тут же исчез в дыре.
Писатель подошел, осмотрел и сказал Парфену:
- Ты его убить мог.
Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:
- Да.
- Я мимо бросал, - сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная, что говорит
неправду.
Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:
- Мама! - и выбежал.
Парфен и Писатель молчали.
Через пару минут Змей влетел в комнату:
- Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!
На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать
- дело понятное, про нее и говорить вроде не надо было. Она, оказывается,
решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного, о
чем не раз упоминалось, есть привычка: остатки еды и всего прочего
сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный бак.
Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.
- А когда баки эти увозят? - спросил Писатель.
- Когда вздумается.
- Обычно утром или вечером, - с надеждой сказал Парфен.
- У нас ничего не делается обычно! У нас все делается как попало! -
закричал Писатель с гражданской болью.
Глава девятнадцатая
Фима Досталь по кличке Достаевский. Было три, стало семь. Хохот и
денежный полет. Нервный шофер. Свалка.
Эксперт и проницатель. Чуть не убили
Мусорный контейнер оказался пуст.
Они стояли вокруг него, глядели на дно.
Прилипший обрывок туалетной бумаги выглядел оскорбительно.
- Спокойно, - сказал Парфен. - Безвыходных ситуаций не бывает.
И он ринулся куда-то, а Писатель и Змей поспешили за ним, почему-то сразу
и безоговорочно поверив, что именно Парфен, человек дела и политики, сумеет
вернуть деньги. Мы вот всё ругаем политику, думали они второпях, а она
иногда - нужна. На кнопочки какие-то нажать - и дело в шляпе. Какие кнопочки
надо нажимать, они не знали, но имели представление о том, что в политике
происходят самые фантастические чудеса, почему же не случиться чуду
заурядному и не в политической, а в человеческой жизни?
Парфен, наменяв мелочи для телефона-автомата, влез в будку и стал по
памяти набирать нужные номера. Голос его стал озабочен, но не бытовой
озабоченностью, не личной, а какой-то особенной, в которой слышалась
энергичная и строгая печаль о людях вообще. Он спрашивал о чем-то каких-то
Иванов Петровичей и Петров Ивановичей. И добился истины.
- Этот участок убирают машины АТХ-1, начальник Иван Иваныч Низовой.
Свозят на свалку за город, за Жареный Бугор. Если поедем сейчас туда, то
успеем как раз к разгрузке, а то и раньше. Змей, лови мотор!
Змей тут же выскочил на дорогу и поднял руку.
- Дурак, смотреть надо, кого тормозить! - одернул было его Парфен, но -
поздно.
Змей, не помнивший, когда последний раз он пользовался услугами такси или
частников, не разбираясь в иерархии машин, указывал остановиться не чему там
нибудь, а длинному автомобилю представительского класса, мерцающе-зеленого
цвета, с темными стеклами.
А ехал в нем не кто иной, как Фима Досталь по кличке Достаевский, один из
крупнейших легальных бандитов Саратова. Глянув в зеркало заднего обзора и не
увидев других машин, Фима понял с изумлением, что эти оборванцы
останавливают, как извозчика, именно его! Достаевский возмутился всеми ста
пятнадцатью килограммами своего тела. Немотря на тучность, он был ловок в
вождении машины (хотя статус не позволял ему слишком часто ездить самому,
его обычно шофер возит), он не хотел насмерть давить нахалов, а только -
напугать. Вот этого горбоносого, который на проезжую часть вышел и махает
клешней. Достаевский сбросил скорость и замигал поворотником, якобы
намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и ждал спокойно, что-то
говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса взвизгнули) и
рванулся вперед. Удара ощутимого не было, но некое соприкосновение
Достаевский ощутил телом машины. Он затормозил и вышел: ему желалось
убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
Горбоносый стоял, скорчившись.
- Задел? - спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться,
сказал правду:
- Слегка. Но ощутимо.
- Что и требовалось доказать! - удовлетворился Достаевский, вынул из
бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. - Лечись!
И повернулся, чтобы уйти.
Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал
воздух и выкрикнул:
- Ты!
Тот обернулся.
Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
- Подавись своей поганой деньгой, гад!
Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние
пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже
растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
- Это настоящие деньги. Это доллары!
- У самих хватает! - закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив
ее рядом со скомканной бумажкой.
- Ты кто? - спросил Достаевский.
- Я - человек!
- Тебе мало, что ли? На еще! - И Достаевский выкинул из бумажника сотню,
порхнувшую вниз к двум.
- Повторяю - свои есть! - ответил новой сотней Парфен.
Достаевский изумился! - Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы!
- в четвертый раз подряд изумился!
- То есть они у тебя вот так вот в кармане? - оглядел он мятого небритого
Парфена.
- Вот так вот в кармане!
- А давай, - сказал Достаевский, - спорить: у кого больше, у тебя в
кармане или у меня вот тут? - он похлопал по бумажнику.
- Давай! - закричал Парфен.
- Тут по две, - сосчитал Достаевский. - Три! - и бросил.
- Три! - потворил его слово и жест Парфен.
- Четыре!
- Четыре!
- Пять!
- Пять!
...
- Пятнадцать!
- Пятнадцать!
...
- Двадцать пять!
- Двадцать пять!
По лицу Достаевского тек ручьями пот, Парфен же был величественен и
спокоен, и друзья гордились своим товарищем.
- Двадцать восемь! - выкрикнул Достаевский.
Парфен немедленно ответил.
- Двадцать девять, - тише сказал Достаевский - и купюру вытаскивал
медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.
Парфен ответил.
Достаевский смотрел в бумажник.
- Ну-с? - спросил Парфен. - Игра окончена? - И бросил свою двадцать
девятую победную купюру, а для укрепления триумфа - и последнюю тридцатую!
Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его, и без того
имеющее что-то детское в себе, как у многих толстяков, совсем сделалось
мальчиковым, обиженным и расстроенным.
И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.
Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху прежней
россыпи:
- Еще тысяча.
Парфен с невольной обезоруженностью х