аться наедине с собой:  будто  ему  неловко  передо  мной,
будто он сам уличил себя в чем-то...
   И почему так хочется вот сейчас,  среди  ночи,  позвонить  Сергею?  Пусть
объяснит! Но - что объяснять? Глупый  и  мучительный,  однако,  вопрос  -  в
котором нет конкретного вопроса, а только тревога, непонятная, сосущая...

   Я думал, она помчится к майору Петрову завтра же, но она  позвонила  лишь
через неделю. Я было подивился крепости  ее  характера,  но  все  выяснилось
бытово, просто: Александр Сергеевич  на  неделю  уезжал  к  родственникам  в
деревню. Сельский выходец, значит. Значит, самородок вдвойне и втройне.
   Этих ехидных слов я Нине не сказал. Всему свое время.
   Она была радостной.
   - Вы знаете, Александр Сергеевич много о  вас  думал  и  решил,  что  был
неправ. То есть он не совсем точно выразился. Он просто боится, что вас ждет
что-то страшное, вернее, вы этого ждете, а тот, кто  ждет  -  дожидается,  -
тараторила она, боясь  позабыть  веские  точные  слова,  обдуманные  майором
Петровым в деревне за окучиванием картошки или мичуринской прививкой  рябины
черноплодной к дроку дыролистному. - Он просил не обижаться на него и,  если
хотите, прийти поговорить, просто поговорить, не как с пациентом,  а  как  с
интересным человеком, которого он не до конца понял.
   Она даже выдохнула после этого длинного периода  -  словно  вынырнула  из
воды. Я же, не успела она закончить, все понял.  Нет,  не  умница  Александр
Сергеевич. Он просто - хитер. По-деревенски  хитер.  Он  понял,  что  свалял
дурака, и решил, что пока - пока - лучше  этого  парня  держать  на  глазах.
Слишком опасен. Вон и  Нина  прискакала  и  первым  делом:  вопросы  о  нем.
Обмишурился,  промаху  дал.  Впустую  проквакала  его  жаба,  не  перевесила
интереса Нины к страшному человеку. (Хотя ведь, сучий хвост,  ведь  усмотрел
что-то, значит, не без способностей, не без чутья. Я сам с чутьем, но  таких
способностей не имею. А он в самую середку заглянул. Но - никогда не  допрет
до конкретного: что хочу убить ее - и почему мне это нужно.)
   - Я бы рад сходить погоститься, - сказал я Нине. - Но я неделю никуда  не
выхожу. И никого не хочу видеть.
   - А ваши дела? У вас же...
   - К черту дела.
   -  Слушайте,  но  это  же  серьезно.   То   есть   не   так   серьезно...
Астено-депрессивный синдром, обострение или что-то. Я бы  вам  советовала  в
клинику лечь. Я серьезно говорю.
   - Пошла ты со своей клиникой, дура! - вяло сказал я и бросил трубку.
   Были звонки. Не подошел.
   Адреса она моего не знает - вот что плохо. Сейчас примчалась бы. Надо при
случае сообщить адрес.
   Звонки с разными промежутками раздавались в квартире весь день.  Потом  я
узнал, что один из звонков обошелся мне в полмиллиона убытка.  По  масштабам
94-го года - не так уж много. Но и не двадцать копеек.
   Вечером я все же снял трубку.
   - Мне, собственно, наплевать, тешьте свою тоску,  -  сказала  Нина.  -  Я
просто подумала: у вас и жрать-то нечего. Мне и на  это  наплевать,  примите
как инстинкт женщины, которая не может не думать о голодающем мужчине - хотя
он ей совершенно посторонний.
   - Не беспокойся, с голоду не помру.
   - Идиот какой-то, - сказала Нина. Я  чуть  не  задохнулся  от  счастья  и
нежности - впервые. Именно так она сказала: "идиот какой-то". Так о  близком
говорят, о муже, о женихе, о любовнике, о друге - меня все  устраивало.  Бог
послал мне этого Александра Сергеевича, как он мне все облегчил, как он  мне
помог! В День советской милиции -  или  такого  праздника  уже  нет?  -  ну,
российской! - поставлю свечку  во  здравие  Александра  Сергеевича  Петрова,
майора в отставке, художника, поэта, барда, замечательного человека!
   - Ну хорошо. Я скажу, что жрать нечего. Ты  хочешь  что-нибудь  принести?
Это опасно. Я наброшусь на тебя. Ясно?
   - Тогда вы симулируете. В таком состоянии не набрасываются.
   - У меня особый случай.
   - Вы весь - какой-то особый случай. Я вас не понимаю.
   Ах, девушка какая хорошая! - даже мыслей своих скрывать не умеет.  Тут  я
подумал, что соврал. Мысленно соврал - фразой этой и интонацией. Потому  что
фраза и интонации были как о посторонней. Или еще я это называл:  объект.  А
было уже - другое.
   И я сказал:
   - Слушай, не надо ничего этого. Не особый я случай. Я действительно очень
хочу тебя, как бы это... употребить. После этого ты мне будешь не  нужна.  Я
никого так не хотел. Ты хороша, стерва. Очень хороша. Я тебя как живую перед
собой вижу: и глаза,  и  волосы,  куда  руки  запускать,  и  плечи  гладкие,
хрупкие, и грудь,  вот  одна,  а  вот  другая,  венерины  холмы,  как  поэты
говорили, а  на  холмах  -  восхолмия,  твердые,  напрягшиеся  -  и  ты  это
чувствуешь, живот твой вижу с впадинкой и золотистое внизу,  особенно  когда
свет сбоку, и ноги вижу - от сгибов у бедер до округлых коленей,  до  тонких
лодыжек...
   - Хватит! - закричала она. Закричала - когда я уже все сказал о ней.
   - Повторяю: употребить тебя хочу, и больше ничего, и мог бы, мог  бы,  уж
поверь,  несмотря  на  происки  твоего  майора,  -  но  не  хочу.  Тебя   не
употреблять, тебя любить  надо.  Оставайся  жива-здорова,  выходи  замуж  за
Сережу, уезжай к черту!
   Тут я ее просто-напросто обматерил - семиэтажным, которому  меня  научили
мои деловые партнеры с восьмилетним образованием, тот же Станислав  Морошко.
Впрочем, эту науку каждый с детства знает. И все же есть  такие  коленца!  И
грубо - и что-то мужское, мужицкое,  сильное,  отчаянное  и  разбойное,  как
сарынь на кичку, есть в таких коленцах!
   Она молчала.
   Потом - медленно:
   - Прав Петров. Ты - страшный человек. Есть, которые  притворяются,  а  ты
по-настоящему. Ты откровенно страшный. Любуешься этим, что ли?  Был  у  меня
один - тот мелко-страшненький оказался. Ну то есть - даже убить может, но  с
визгами, с истерикой, а ты, наверно, глазом не моргнешь.
   - Пошла ты со своим майором, знаешь, куда? Я в жизни  никого  всерьез  не
трогал, разве только Сережку  твоего,  и  то  сдуру,  психанутость  какая-то
накатила, я надеялся - он меня сделает. Я зимой, старшеклассником  еще  был,
нашел в сугробе нищего безногого - на пустыре, на окраине, два часа нес  его
на себе до дома, руки отморозил,  даже  отрезать  хотели.  Не  хвастаюсь,  а
просто - нечего  на  меня  валить.  Я  нормальный  человек.  Если  есть  что
ненормальное - тебя хочу. Не  люблю  и  не  мечтаю  полюбить,  просто  хочу.
Маньяком стал - но в одном направлении.
   - А любить что, не пробовал даже?
   - Два раза попробовал, хватит, я ведь рассказывал уже. Слушай,  я  видеть
тебя хочу. Не трону, клянусь, матерью клянусь, Богом самим, посидим  просто,
посмотрю на тебя - и всё. Видеть тебя хочу... Ты где?
   - Я здесь,  -  послышался  тихий  голос.  И  не  растерянный  ничуть,  не
задумчивый - потому  что  женщины  в  таких  ситуациях  не  растеряются,  не
задумаются, ими другое что-то движет. Шестое чувство, может,  как  у  майора
Петрова.
   - Ладно, - сказала она. - Сейчас еще не поздно.  Но  пока  доберусь...  Я
ведь на той самой окраине, где безногие на пустырях валяются.  Три  дома,  а
вокруг степь. А ты наверняка в центре.
   - Говори адрес, через двадцать минут я за тобой заеду.  Увидишь:  красная
машина, "ниссан", выйдешь. Заходить к тебе не хочу - чтоб маму не тревожить.
   - Мудро, - усмехнулась она.
   Последующие часа полтора  я  изображал  из  себя  уже  не  дельца-умнягу,
брезгливо   проходящего   через   социалистическо-капиталистический   период
первоначального накопления  капитала,  а  барыгу,  жлоба,  рашен  бизнесмен:
музыку в машину, какая побухтистее (шоб вся улица слыхала: я еду!), скорость
- шоб никто ни-ни не обогнал, проскоки с ревом гудка  на  красный  свет  под
матерки шоферов, плеванье старичков на тротуарах и зависть пацанья, заезд  в
гараж, открывающийся автоматически с помощью пульта из машины (так же и свет
в гараже зажигается), легкими шагами в светлом летнем костюме - с  дамой  на
девятый этаж в загаженном лифте, а в квартире уже  чудодейственным  образом:
цветы, фрукты, шампанское с ананасом,  музыка  льется  из  системы  хай-фай,
кондиционер работает бесшумно, на полах обоих (именно так!) комнат ковры, во
второй комнате - постель ширины такой же, как и  длины,  кресла,  в  которых
утопаешь - и не хочешь выплыть, - и все это специально, все это я знал,  для
чего, ждал все слов - и дождался.
   - Вот, значит, чем ты меня решил охмурить? Скромный делец.
   С усмешкой. Но и с некоторой ошарашинкой. Потому что, как ни  крутите,  а
"красивая" жизнь (ее ведь в  сатирическом  журнале  "Крокодил"  времен  моей
юности без кавычек не называли) непривычного  человека  все  ж  спервоначала
обескураживает, а Нина была девушкой непривычной, сама с мамой жила скромно,
я это очень просто по ее одежде видел.
   - Да пошла ты! - ответил я.
   - Слушай, - строго сказала она. - Не знаю, зачем ты эту маску напялил, но
будешь хамить - уйду. Как ты ни выпендривайся, а этого не спрячешь. - И  она
указала на то место, где в типовых квартирах стоит набор мебели,  называемый
в соответствии со скудостью современного русского языка - "стенка". Не  было
"стенки". А вместо "стенки" по всей  стенке  были  полки  с  книгами.  Да  в
спальне еще. Мое настоящее богатство, ради которого я и от  свиданий  иногда
отказывался, и встречи деловые, зачитавшись, срывал. Мои что-то  около  трех
тысяч книг. Поэтому в кресле утопать она не стала, а подошла к полкам.
   Молвила:
   - Если ты все это прочитал, тогда я много о тебе знаю.
   - Не все. Половину. Жизнь впереди еще долгая, успеется.
   - Я поняла. Ты все выдумал. И ты не  физик-математик.  Ты  бывший  актер.
Тебя  выгнали  за  профнепригодность:  в  каждой  роли  ты   пересаливал   и
переигрывал.
   Девочка моя, она говорила это красиво, умно, тонко - а всего-то  двадцатъ
один год. Но не зря же я утверждал - или кто-то из мною прочитанных, - что и
в двадцать, и в  тридцать  лет  женщины  одинаково  умны,  когда  говорят  с
мужчиной. Особенно если он нравится. Все-таки  я  усадил  ее  в  кресло  для
утопающих - и утонул сам. Молча разглядывал  ее.  Боже  мой,  эта  шея,  эти
волосы, эти руки - все скоро умрет. Ведь скоро. И  это  обязательно,  потому
что она уже не просто нужна мне. Я ее не отпущу. Может, это влюбчивость (как
слезливая сентиментальность у кровавых диктаторов), но я уже в нее  влюбился
- и по-настоящему, и поэтому нет того, чего бы я сейчас не мог сделать. Даже
самое невероятное - не трогать ее - могу.
   - Шампанское-то будем пить  или  как?  -  спросила  Нина.  Шампанское  на
девушек хорошо действует, расслабляет, они податливыми становятся. А  клятвы
свои страшные можешь забыть.
   Я оторопел.
   Она взяла телефон.
   - Мама? Все нормально. Да нет,  ничего.  Она  перенервничала  просто.  Но
сейчас еще тяжело. Плачет. Утром? Не знаю, я позвоню еще.
   И мне:
   - Лучше, конечно, без шампанского. Чтоб чувствительность не притуплялась.
   - Ты в этом хорошо разбираешься? Есть опыт?
   - Кое-какой. А главное - я вообще не пью. Не переношу  алкоголь.  Так,  -
деловито осмотрелась  она.  -  Ванная  там.  Что  ж  не  показал?  Другим-то
показывал? Что там, голубой кафель, мрамор, зеркала?
   Она засмеялась и пошла в ванную.
   Под шум воды я думал: вот те на!  Или  я  в  ней  напрочь  ошибся  -  или
влюбилась она в меня? Или вообще неизвестно что. Я-то планировал как? Выпьем
шампанского, потом я-таки приближусь к ней,  в  танце  ли,  в  другом  каком
занятии, возьму в руки, начну заводить и доводить, а потом в  бешенстве  (на
себя, мол, бешусь!) - выпровожу. На другой день она  явится.  Ну  или  через
день. А тут - будьте любезны, вариант, какие бывали не раз. Она в  ванную  -
спокойно, потом я в ванную - спокойно,  потом  в  постель,  заниматься  друг
другом с душевной скукой - но для здоровья, говорят, полезно,  и  сон  после
этого хороший, а то мы ж невротики все, на снотворных все...
   В общем, я даже растерялся. И настолько тупо  соображал,  что  приготовил
слова: мол, ты что, девушка по вызову? марш отсюда и  чтоб  глаза  мои!..  А
потом? А влюбленность моя? Что, уже прошла? И я чувствовал - нет. Но  что-то
произошло. Не так я хотел.
   Она вышла, завернувшись в большое махровое полотенце. Не успел я раскрыть
рот, как она сказала:
   - Ты  же  мне  объявил:  хочешь  меня  употребить,  потому  что  если  не
употреблять, то любить надо, а любить ты не хочешь. Так  вот.  Чего-чего,  а
любви твоей я тоже не хочу. Страшный ты там или несчастный - не хочу. Но  ты
своего  умеешь  добиваться.  Я  тебе  не  верю.  Договоримся  так:  ты  меня
употребляешь - и до свидания. И чтобы больше никаких звонков. Годится? Или я
пошла. За помывку и пользование полотенцем могу заплатить.
   Это был уже свет  в  окошке.  Остается  сказать:  что  ж,  уходи.  И  еще
что-нибудь добавить. Ну вроде: спасибо. Она: за что? Я,  пожав  плечами:  не
знаю... Но я - не сумел.
   ...Многоопытных ласк моих она принять не пожелала.
   - Тебе будет хорошо. Как никогда. Как ни с кем... - шептал я.
   - Посмотрим, - ответила она, чуть не лишив этим холодным словом  мужского
достоинства. Как же я  ее  убивать-то  буду?  -  мелькнула  дурацкая  мысль.
Поэтому я  действовал,  словно  при  убийстве:  лишь  бы  скорей.  (И  крови
поменьше.)
   Кровь, однако, была.
   - Ни фига себе, - сказал я, включая  зачем-то  свет  и  осматривая  место
происшествия.
   - Именно так, - сказала она. - Потуши свет, дурак, или отвернись хотя бы.
   И ушла в ванную. А потом молча легла спать в  другой  комнате  на  мягком
диване (я укрыл ее уже сонную), а утром, проснувшись раньше меня, исчезла.
   - Понимаешь, - говорила она  через  две,  кажется,  недели,  когда  я  ее
измучал-таки расспросами о первой ночи, - я решила так. То ли  ты  психопат,
то ли хитроумный бабник - какая разница? Мне  двадцать  два  скоро,  подруги
давно и замужем, и любовники у них,  а  мы  с  Сережей,  парочка  влюбленная
(будто бы - добавила в скобках), всё ходим, за пальчики держимся. Он пытался
два раза - одна суета, стыд, он закомплексованный, сопит и  битых  часа  два
бормочет: сейчас, сейчас... Вот... А я хотела этого знания. Этого  опыта.  И
просто - как женщина. Пора. Присматривала.  Правда,  меня  больше  устраивал
вариант случайный. Чтобы виделись в  первый  и  в  последний  раз.  Тут  ты.
Сначала ничему не верила. Потом поверила. Потом  опять  не  верила  -  когда
приехала к тебе. Теперь - опять верю. А ведь было дело - с  Петровым  готова
была. Ты слышишь меня? Понимаешь меня? Я тебе верю, это очень важно. Я верю.
   - Чему?
   - Ну, что нужна тебе. Что...
   - Влюбился?
   - Скажем так... Ну и я немножко. Вон ты какой. Красивый, умный. И богатый
даже, хотя это дело пятое. Но, в принципе, я не чистоплюйка, я и с богатым и
красивым переспать могу. Хотя мне больше бедные и уродливые нравятся.
   Она смеялась. Я целовал ее пальцы. По одному.
   Я в ответ рассказал ей историю своего  грехопадения,  которую  никому  не
рассказывал. Вот ведь как: ничего не боюсь, а смешным показаться все-таки не
хочется, история же эта выставляет меня в довольно смешном виде. То  есть  я
раньше так думал, а после того, что произошло с Ниной, умилился, потому  что
она почти повторила меня.
   Мне было восемнадцать лет, я учился на первом курсе,  был  весел,  волен,
раскован и считался первейшим бабником, что была полная неправда. Меня часто
видели то с той, то  с  этой,  строили  утвердительные  догадки,  я  же  был
девственник и ни с кем даже не пытался пойти на  сближение,  боясь,  как  мы
говаривали, облажаться - и это всем станет известно. Я понимал,  что  это  в
конце концов может вылиться в психоз, в тайную женобоязнь, и решил во что бы
то ни стало -  исполнить.  И  была  некая  девица,  довольно  симпатичная  и
стройная, жившая на квартире у какой-то старушки и имевшая репутацию  вполне
определенную. По крайней мере, трое моих друзей утверждали, что переспали  с
ней в отсутствие старушки, а старушка отсутствует почти всегда,  потому  что
страстная  любительница  таскаться  по   магазинам,   стоять   в   очередях,
выискивать, где что дешевле или лучше, или то, чего в других местах нет, - и
проводит в этих полезных для здоровья занятиях целые дни. Вот с этой девицей
- с ее помощью, если точнее - я и решил согрешить. Я подошел к ней и сказал:
   "Слушай, давно хочу напроситься к тебе в гости".
   "Ладно", - сказала девица и назначила время.
   Я пришел. Я трясся в душе как осиновый лист. Я был спокоен и победителен.
Вот что, сказал я, приму-ка я ванну, а ты постели пока.
   "Ого! - сказала она. - Вот это напор!"
   "Могу и уйти, - пожал я плечами. - Но  что  делать,  если  ты  мне  давно
нравишься? Я не люблю бестолковых разговоров. То есть люблю, и даже очень  -
но когда уже твои усталые кудри прильнут к моему  обнаженному  плечу.  А  до
этого не разговоры, а одно скрытое желанье. Разве нет?"
   Ну, может, не так красиво и умно сказал, но примерно так. И пошел себе  в
ванную. Мылся тщательно - и вышел из ванной Адамом,  даже  полотенца  вместо
фигового листка не использовал.
   Она и впрямь постелила и лежала уже под  простыней  -  и  на  мою  наготу
посмотрела  спокойно,  изучающе,  как  и  положено   опытной   любительнице.
Совершенно спокойно я улегся рядом. Совершенно спокойно целовал ее  долго  и
обстоятельно. Я не позволял даже отдаленно приблизиться мысли, что у меня не
получится. Она, впрочем, была тоже спокойна, почти деловита (не впервой!), -
и меня это еще больше успокаивало. Совершенно спокойно произвел я серию ласк
и совершенно спокойно приступил к делу. А потом обнаружил то  же,  что  и  в
случае с Ниной.
   "Я так боялась, - сказала девица. - Я давно думала:  вот  бы  с  тобой...
Потому что остальные олухи. Я так боялась. А ты так все... Спасибо тебе".
   Потом я довольно долго с нею распутывался. И, конечно, не  признался  ей,
что она у меня была первой, и  она  до  сих  пор  уверена,  что  порушил  ее
девичество опытнейший и искуснейший донжуанище.
   Нина, выслушав это, не засмеялась почему-то, а задумалась.
   - В чем дело? Тебе неприятно было это слушать?
   - Да нет... Просто я всегда много думала об этом. Одна из самых  страшных
и сложных человеческих загадок. И то, как люди  себя  ведут,  и  что  бывает
из-за этого... Вечные вопросы.
   - Вся природа на этом замешана.
   - У людей - особенное. Они и напридумывали много, и вообще, у них  мозги.
Из-за мозгов-то все катавасии. Я когда совсем маленькой была, уже  понимала,
как это происходит. И думала: что ж такого, если все этого  хотят?  Подошел,
сказал, получил отказ или наоборот, вот и все. В древности, быть может,  так
и было. Я  думала  даже:  зачем  природа  так  устроила?  Почему  для  этого
недостаточно, например, простого рукопожатия? Ну, не мимоходом, а -  минуту.
Пожали руки, сцепили пальцы, получили каждый свое удовольствие -  разошлись.
Сколько проблем бы разрешилось!
   - Любви бы не было, - сказал я глубокомысленно.
   Она подумала и согласилась.

   Я гордился ею.
   Я показывал ее друзьям  и  знакомым,  как  тщеславный  студент,  которого
полюбила вдруг известная раскрасавица актриса.
   Не  в  свет  выводил,  какой,  к  черту,  в   дельцовской   среде   свет;
собезьянничали, сучьи хвостики, у тех,  о  ком  десять  лет  назад  анекдоты
сочиняли. Те же охотничьи домики, те же сауны, те же  пьяножратвенные  оргии
"на природе" - или в ресторан закатиться, где голое варьете и где  девки  на
шеях виснут, потея. Я заметил: у многих женщин запах денег  вообще  вызывает
повышенную потливость.
   Я показывал ее дома (но она еще не жила у  меня,  я  не  хотел  этого  до
свадьбы),  приглашая  кого-нибудь  посидеть,  поболтать.  Я   показывал   ее
однокласснику Леше Хворостову. Он, как и  майор  Петров,  сочинял  стихи,  я
ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие
тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды р