Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
я деловой
человек, делец - и это слово мне больше нравится, чем, видите ли, бизнесмен.
Грубее, да, проще - но точно и по-русски. Жаль только, что придется хоронить
ночью, тайком. Но зато потом не нужно ехать за город к этому курятнику, где
живые всегда во множестве возятся вокруг мертвых, можно будет прийти даже
пешком - кладбище близко от моего дома - и посидеть среди деревьев возле
могилы, уединенно, тихо, слушая шум листвы, взглядывая иногда в голубое
небо, глядя на ее лицо - спокойное, застывшее в граните, но слишком еще
памятное, слишком живое - даже если это будет через десять лет.
И уйти выплакавшимся (заранее хочу этих слез, предвкушаю), просветленным
- и, конечно, уже без тех мыслей о самоубийстве, которые, не спросясь, время
от времени вползают в меня.
В этом-то и дело: чтобы не кончить жизнь самоубийством, мне нужно убить
ЕЁ. Это что? - парадокс или юмор висельника?
Кстати, всегда думал, что висельник - тот, кто вешает. Юмор вешающего.
Это ведь страшней, чем юмор того, кого собираются повесить. Мне так
казалось. Но недавно открыл словарь Даля (вот они, четыре тома с
позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех тысяч
книг), нашел соответствующую статью и прочел: "ВИСЕЛЬНИК - удавленник,
человек повешенный, либо удавившийся. // Сорванец, негодяй, достойный
виселицы". Что ж, если я не висельник в первом значении, то уж во втором -
он. Сорванец. Негодяй тоже хорошо, но сорванец лучше. В этом слове
парадоксальность: во-первых, оно очень не подходит ко мне,
тридцатисемилетнему мужчине с западноевропейской внешностью, рост метр
восемьдесят два, осанка референта при премьер-министре, речь дипломата,
взгляд киногероя. Во-вторых, двойственность: висельник, но сорванец. То есть
намеревался было повисеть, да сорвался.
Первый раз мне пришла в голову мысль повисеть, когда я еще был глупым
студентом, уехавшим от папки с мамкой в далекий большой город, учившимся на
физико-математика в университете, жившим в общежитии. Мне не нравилось
общежитие. Но женился я-таки по любви, в двадцать лет, на девушке, чьи
родители зарабатывали деньги где-то в Северной Африке, а она довольно
скромно жила одна в трехкомнатной квартире. Родители на свадьбу не сумели
приехать, прислали поздравительную телеграмму, а через месяц с оказией -
довольно большое количество денег, которое мы за месяц же и прокутили. Все
кончилось банально, как сучий хвостик. Что такое сучий хвостик? Не знаю, это
выражение моего подлеца-компаньона Стасика Морошко. И вот как-то я - через
месяца два после свадьбы, до смерти любящий - вышел ясным утром из дома,
прощально расцелованный ею, - на занятия, а она осталась: что-то насморк,
что-то нехорошо. Уже отойдя далеко, обернулся - не знаю почему, у нас не
было обычая прощаться издали, махая друг другу ручками. И увидел ее стоящей
на балконе. И сразу же нагнулся в повороте - будто не на балкон смотрю, по
делу повернулся - поставить ногу на бордюр и завязать шнурок. Вывихивая
глаза, смотрел и видел, как она отпрянула, - но вот опять выглядывает.
Я пошел к автобусной остановке. Я смотрел на дорогу лицом, а глазами,
одним глазом косил на балкон - и видел полу ее синего халата. Ждет, значит,
когда я уеду. Чтоб уж наверняка. Автобус подошел, я сел, на следующей
остановке вышел, побродил немного...
Дверь я отомкнул одним поворотом ключа, плечом ударил, сорвал цепочку,
вошел быстро, но не спеша.
Его я бил долго, основательно. Ее не тронул. Напрасно, конечно, следовало
- наоборот. Но мне тогда было двадцать лет и я не мог тронуть женщину ударом
- следствием чего, возможно, явилась позднейшая привычка - лет до тридцати,
когда мне, к сожалению, случалось еще напиваться, - хлестать в пьяном виде
девиц по щекам. Воспринимали по-разному: и слезы, и крики, и истерика, но и
- лобзанье бьющих рук.
Спустив его с лестницы, я, помнится, ничего не сказал ей, начал собирать
свои вещи.
"Я тебя люблю", - сказала она.
"Бывает", - ответил я.
"Это случайность", - сказала она.
"Бывает", - ответил я.
"Больше никогда", - сказала она.
"Само собой", - ответил я.
"Не уходи", - сказала она.
Я ушел.
В тот же вечер напился, сорвал занавесь, отделяющую привилегированное
ложе старосты нашей комнаты Гервазия от прочего студенческого быдла (комната
была на восемь коек), выдрал из занавеси толстую бельевую веревку, пошел в
сортир, заперся в кабине, привязал веревку к сливному бачку, что ржавел и
капал над головой, сделал петлю, сунул голову и прыгнул с унитаза (нет,
соврал, прыгнул с какой-то трубы, потому что вместо унитаза была дыра в
цементном полу), прыгнул, поджав ноги: высоты для нормального повешения не
хватало. Горло больно перехватило, я засучил, заелозил ногами по полу, забил
ими по фанерной дверце, с ужасом чувствуя, что не в силах встать на ноги,
что сознание мутнеет, уходит.
Дверь вышибли, меня вынули.
Идеализма я не потерял, у меня его и не было. Просто я любил эту
потаскушку, - и она ведь тоже каждый день и до свадьбы, и после - до того
самого дня - куковала мне о любви. Вот и обиделся. Осерчал.
Видеть ее не мог и около месяца не ходил на занятия, чуть не отчислили,
пришлось потом наверстывать. Она навестила меня как-то, я спокойно сказал:
"Скройся, пожалуйста", - и пошел на нее с задумчивым лицом. Она взвизгнула -
и след ее простыл. Навеки.
После этого, а может, и благодаря этому я довольно быстро заматерел, и
меня любили многие, и даже, как Остапа Бендера, одна женщина - зубной
техник. Вот почему я имею возможность широко и белозубо улыбаться в отличие
от большинства моих полоротых соотечественников. Я до сих пор с этой
женщиной поддерживаю изредковую связь (есть ли такое словечко у Даля или я
сам выдумал?) - и не только ради зубов, но и ради нее самой, потому что она
очень хороша на ощупь. Личико подгуляло, правда, но шторы у меня плотные,
тяжелые, закрыл - и ночь. И - на ощупь.
До тридцати двух лет - если уж повествовать классически, последовательно
- я трудился в научно-исследовательском институте. Были так называемые
хоздоговорные темы, позволявшие заработать, и я умудрился даже построить
себе однокомнатный кооператив - который два года назад продал и купил
двухкомнатную квартиру в центре. Это уже - став дельцом.
Потом я отбил жену у другого дельца. Вернее, она сама от того дельца
отбилась. Я встретился с ней на обмывании одной удачно провернутой операции.
Он ее повсюду таскал с собой, хвастаясь, - даже на такие вот обмывания,
которые, в общем-то, занятие чисто мужское, и если уж кого таскать, то
подружек проверенных, а не жен. (Проверенных не в смысле молчаливости - при
них о деле не говорится, а в смысле обычном, физиологическом - чтоб
венеркиных мучений не было, как говаривал брат Пушкин.) Я и двух слов-то ей
не сказал, только слушал ее умности, которые она спешила предъявить, узнав о
моем благородном физико-математическом образовании, - чтобы показать свое не
менее благородное филологическое. Филологини - то же, что и актрисы, народ
влюбчивый, изменчивый, неверный, и я не удивился, когда она, увидев своего
мужа свалившимся в стельку в намерении дрыхнуть до утра на дощатом полу
веранды (мы кутили на чьей-то даче), захотела посмотреть, как я живу.
Она проще сказала, она сказала: "Я хочу к тебе". Что ж, поехали. Не
впервой.
Наутро она объявила, что такого мужика у нее никогда не было и она
остается навсегда, если я не против. Слова привычные: я тщеславен, поэтому
над женщинами всегда трудолюбив, тщателен, альтруистичен, и лишь доведя до
кондиции - и неоднократно, - начинаю думать о себе. Но чтобы остаться - я
был против. На кой? Люблю, сказала она. Ну и люби, разрешил я. Авось при
летной погоде и соответствующих условиях еще встретимся как-нибудь. Люби -
но безответно. И будь мне признательна, потому что безответная любовь
облагораживает душу - или хотя бы наполняет ее. Люблю смертельно, твердила
она. Чтой-то больно уж быстро - после одной-то ночи, засомневался я с
простодушным видом. Люблю давно, сказала она, как только увидела. На фиг, на
фиг, сказал я. Все было прекрасно и тем не менее. Довольно и того, что я
изменил принципу не трогать жен друзей. Он тебе не друг, сказала она.
Партнер, сказал я, а это еще хуже. Она сделала гордые глаза и сказала:
хорошо. Я приду только тогда, когда позовешь. Но - не на час, не на ночь.
Навсегда. Или не приду совсем.
Меня это устраивало.
Прошла неделя с чем-то. Я ехал на машине и увидел ее, остановился,
подозвал ласково. Пригласил в гости. Я же сказала, сказала она. Или
насовсем, или иди к черту. Ну и что любит, добавила - очень как-то странно,
печальным голосом, будто всерьез, будто не она имеет обыкновение от
хмельного мужа по чужим постелям скакать. Правда, оговорюсь сразу, она
уверяла меня потом, что изменила мужу впервые - после пяти лет совместной
жизни. Я посетовал, что звание Героя Соцтруда отменили и нечем отметить ее
супружеский подвиг. Она усмехнулась. Но это потом, а тогда так и
распрощались, она ушла, обдуваемая ветром и пылью, с поникшей душой, я же
уехал слегка лишь огорченный: меня ждали великие дела.
А теперь скороговоркой: через месяц я позвал ее, она стала у меня жить,
муж явился с двумя друзьями и даже с пистолетиком, друзья трясли кулаками и
мордами, он тряс пистолетиком, мне ничего не оставалось, как под видом
смягчения разговора предложить им коньяку, а для этого открыть бар, откуда
я, выдвинув тайную дощечку, достал отнюдь не коньяк, а тоже пистолетик,
выстрелил первым патроном, который был холостым, после чего отобрал у мужа
пистолетик, дал ему по рылу, разрядил пистолетик, вернул и попросил гостей
удалиться.
Мы поженились.
Мы зажили славно и любовно.
Мы даже помирились с ее бывшим мужем, поскольку он понял, что бабу, так
сказать, не вернешь, а партнерство есть партнерство, терять со мной контакт
ему было невыгодно.
И опять скороговоркой: повторяя каждый день по семь, а то и по восемь
раз, что любит меня, что не встречала мужика и вообще человека лучше меня,
любимая моя вторая жена однажды вечером не вернулась домой. После полуночи я
сел в машину и стал постыдно объезжать всех знакомых, полузнакомых и
малознакомых, разыскивая ее, звонил в милицию, и в морги, и в больницы,
наведался к бывшему мужу и строго, словами и действиями, спросил, не решил
ли он запоздало отомстить? Он, утирая кровь из-под носа, клялся, что и
думать про нее забыл, давно уж себе новую завел - и в доказательство
сдергивал одеяло с этой новой, показывая ее. Что ж, новая была хороша, но
любоваться на нее в ту ночь я не имел охоты, отметив только в сердце своем,
что она есть и никуда от меня не уйдет, если пожелаю; это самое мое сердце
начало догадываться, что случилось. А случилось простое дело: любимая моя
филологиня, тонкая умом и талией, ушла - к человеку по кличке Фазан,
имеющему в кармане много миллионов, а в голове восемь классов образования и
бандитскую смекалку, в душе ж - бесстрашие почти звериное. Я бы не
испугался, но любовь дело святое, а она, явившись на пятый день (причем
благородно, без сопровождения и охраны - хотя у подъезда в машине кто-то
сидел), сказала, что именно любит его, причем вне зависимости от миллионов,
а любит как человека - человека по-своему глубоко несчастного, задушевного.
Недолго длилось их блаженство - через месяц несчастного задушевного
Фазана пришиб до смерти другой, тоже, возможно, несчастный и задушевный,
неведомый мне избранник. Филологиня моя, походив немного в трауре из черной
замшевой куртки, черной мини-юбки и черных замшевых сапог, нашла, наконец,
настоящий идеал: психиатра-нарколога, известного всей стране и за рубежом.
Тем самым она оторвалась от бывших своих кругов общения. Но со мной
почему-то пожелала продолжить дружбу. Поздним вечером, одеваясь, она
печально, как встарь, сказала, что все-таки лучше мужика она не знала. Я
выпил коньяку из горлышка - случай редкий - и дал ей по одухотворенной
филологической морде. Не пощечину дал - чай не баре, из простых вышли, - а
кулаком, основательно. Вот она-то мне руки и целовала, а я вырывал, потому
что коньяк, выпитый натощак, вдруг попросился опять на волю - тоже редкий
для меня случай - и мне срочно требовалось в туалет.
Пока я блевал, она за дверью говорила, что хотя любит своего психиатра,
но никак не может забыть меня. Я тебя тоже помню, любимая, отвечал я, рыгая,
но видеть больше не хочу. Жаль, сказала она, ушла и больше не появлялась.
Итак, я в этой жизни любил двух женщин - и обе мне изменили. Зачем мне,
спрашивается, третий раз входить в одну и ту же воду?
Чтобы убить ЕЁ.
И тут не месть ей за других, это было бы слишком дешево. Тут сложнее.
Настолько сложнее, что я и объяснить не смогу. Впрочем, я, кажется, уже
сказал: мне нужно убить ее, иначе я убью себя. А я жить хочу. Умом, по
крайней мере. Потому что ум мой физико-математический совершенно точно
знает, что жизнь прекрасна и удивительна, хотя душа моя этому верить никак
не хочет. Об этом я толковал психиатру, мужу моей филологини (не пропадать
же даром знакомству), который консультировал меня бесплатно, при этом, роняя
честь своей профессии, сильно потел и волновался, вместо того чтобы
повелительно пронзать меня насквозь жгучим психиатрическим, все на свете
ведающим взглядом. Психиатр мямлил, что причиной моей депрессии является ряд
стрессов, да то, да се. Вы что, спросил я его, всерьез думаете, что уход к
вам моей жены для меня непереносимый стресс?
Психиатр, взмокнув окончательно, согласился, что могут быть причины и
более тонкие, кои не объяснишь житейскими обстоятельствами. Может, в
организме просто нарушен химический баланс, сказал он. Может, вы имеете
склонность к алкоголизму, но сдерживаете себя, вот вам и депрессия. Я
сознался, что склонность действительно имею и, понимая это, не только
ограничиваю себя, а в последнее время вообще почти бросил пить. Психиатр
оживился, приободрился, подсох немного - и стал выдавать рекомендации,
особенно упирая на то, что в здоровом теле здоровый дух, поэтому не на
"мерседесах" надо разъезжать, а пешком бегать - и как можно больше. У меня
не "мерседес", сказал я, уходя. У меня "ниссан" последней модели. Сто
лошадиных сил. Каждая из них может стоить вам жизни, сказал он тоном
инспектора ГАИ. Что ж мне, сто раз умирать? - удивился я. В общем, мы не
поняли друг друга.
Умница Чикулаев сказал мне, что ходить по психиатрам для меня пустое
занятие, потому что я заведомо никому не верю, а врачу необходим абсолютный
авторитет и готовность больного слушать его, разиня рот. Ты же, сказал
Чикулаев, перед любым психоаналитиком будешь выпендриваться, будто сам
психоаналитик, - и начнется взаимная демонстрация амбиций. Знавал я такие
случаи, хуже нет, когда больной или слишком умный, или, упаси, Господи, сам
врач. Так что жуй таблеточки, какие дам, - и авось пройдет.
Что ж, я стал жевать таблеточки.
Жуя их, прочел мимоходом в какой-то газете, вовсе не медицинской, а
общедоступной, статьишку о том, что-де вранье, будто все стрессы приносят
вред нервам и психическому здоровью. Бывают ситуации, когда встряска
необходима, когда человек должен попасть в сложную ситуацию - но при условии
обязательного преодоления трудностей, обязательной победы. Вот что его
укрепит, вот что подсунет ему почву под ноги.
Побед, однако, в моей деловой, дельцовской жизни у меня и так немало: я
хитр и расчетлив, - а вот с почвой хуже.
И я своим умом развил сказанное в статьишке. И вот, в результате, должен
убить.
Но следует все тщательно обдумать.
Вариант с балконом, пожалуй, слишком экзотический. Не имея опыта, я,
однако, знаю: чем хитроумней задумаешь, чем сложнее интрига убийства - ради
своей безопасности, - тем легче потом влопаться. Нужна простота - почти
дебильная.
Но идея высоты долго меня не отпускала. То представлю, как сталкиваю ее с
моста. Или: едем в горы. Не на Кавказ, Кавказ уж не наш, но где-то ведь в
России есть горы? - ну, допустим, на Урал, на реку Чусовую, на байдарках и
каноэ. Взбираемся на утес, чтобы полюбоваться видами. Она оступается.
Падает.
Нет, отрываться от дома нельзя - иначе как же памятник, могила на старом
кладбище, деревья и голубое небо над могилой и, главное, возможность часто
эту могилу посещать?
Инсценировка самоубийства?
Повешение в ванной. Растворение в стакане трех десятков таблеток
снотворного. Ну и так далее. Причины? А то и хорошо, что никаких причин. Я
буду только разводить руками. Не знаю. Не понимаю. В страшном недоумении.
Так я строил планы, придумывал, воображал и, можно сказать, мечтал - а
время шло, и иногда тоска наваливалась такая, что хоть вой, хоть сам
бросайся с девятого этажа. Хандра без причины, но та и хандра, когда не от
худа и не от добра, как Верлен сказал в чьем-то довольно неплохом, на мой
взгляд, переводе. Я любил шептать это стихотворение девушкам на ушко, хоть и
с внутренней усмешкой. Уж очень девушки податливы на поэтическое слово.
Чем-то даже вековечным припахивает эта их податливость, уютно-вековечным...
И решил: будет день - будет и пища, успею еще придумать, как ее убить, а
покамест надо ее найти.
Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что.
Мне требовалось, если честно, нечто рекламно-парфюмерное: стройность,
красота, юность, свежесть. Поскольку я вообще вкусами пошл. Но - и толику и
ума не мешало бы. И какую-то изюминку в характере. И главное, чтобы я с
первого взгляда почувствовал: вот то, что мне нужно.
Майскими вечерами (в конце мая) я ставил машину в гараж после обильного
трудовой суетой дня и пешком слонялся по центру города, присматривая,
оценивая, выбирая. Выбор-то богат, если б иметь цели обычные: для
провождения времени, для услажденья плоти. Но у меня цели были другие. И
хоть загляделся на брюнетку с синими очами, но - бескорыстно, просто любуясь
ею и понимая, что это - не то. Брюнетка (лет двадцати) чему-то смеялась,
держась за рукав курсанта военного училища. Черные волосы, синие глаза - и
его зеленая форма. Это тоже привлекало - своей несочетаемостъю. Впрочем, и
курсант был хорош: высок, широкоплеч, тоже темноволос и тоже синеглаз. Если
б не казенная форменная одежка - совсем джентльмен. Они стояли у входа в
кинотеатр, ждали начала сеанса. Курсант в увольнении, со своей девушкой
пошел в кино. Он не будет рыскать с нею в поисках свободной квартиры или
дачи, нет, он с нею - мороженое кушать и кино смотреть. А через год (судя по
числу желтых нашивок на рукаве) он закончит училище, они поженятся - и
заживут благонравно, заведут детей и т.п. Ибо курсанты народ такой, что
выбирают девушек порядочных, из хороших семей, у курсантов, насколько я
знаю, требования в этом деле очень высокие.
Я бы тоже не прочь, то есть это даже в идеале должно так быть: девушка
порядочная и из хорошей семьи. И все же курсантова невеста меня почему-то не
взволновала - и я пошел дальше.
Я пошел дальше, но через пять минут резко развернулся - и назад. Однако
синеглазой брюнетки и синеглазого курсанта возле кинотеатра уже не было.
Сеанс, значит, начался. Это подтвердила билетерша у входа.
- Мо