Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
треть в глаза, - Углов все выкладывает. По
молодости гульнул на стороне: всего один шальной полухмельной вечер с
шальной полухмельной полузнакомой бабою - и по первому же запросу-подозрению
все сам рассказал, дурак! Какая женщина от мужчины подобную правдивость
стерпит? И - ушла. Были, возможно, и другие причины, но эта, пожалуй,
главная.
И вот мать поверила - и вспомнила, что сын ей еще что-то молол про
какой-то Владивосток.
- Куда ты, говоришь, ехать собрался? - насмешливо спросила она,
совершенно не веря его намерению и считая, что он спьяну брякнул. Мало ли:
месяц назад тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду, застекленную на
все четыре стороны и наверх - чтоб, как он выразился, "спать в окружении
неба и звезд".
- Да мы решили, - сказал Углов, - поехать и на работу устроиться там. На
сейнеры рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят.
- Это из тебя - работник?
- А почему нет?
- Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет?
- Сегодня алкоголик, завтра - нет. Я брошу.
- Бросал один такой... Спрячу я деньги пока...
И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и думал, что она
хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как же он уедет от
нее? А - заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал о
нем, чтобы не расстраивать. Как же быть? С собой - не возьмешь. Вопрос
получается - неразрешимый!
Но так устроен человек, что умеет откладывать неразрешимые вопросы на
потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное - Углов услышал
голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал!
На втором этаже его дома есть веранда, верней - сушилка для белья, там
стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются местные алкаши,
вот их, родимых, он и созвал, обегав всю улицу, и заранее радовался: он
всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей. Послал гонцов
купить водки и пива, хлеба, консервов...
Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов к началу
не ждут. Не те традиции. И тем, кто именно виновник торжества, не особо
интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора. Шумели умеренно:
по местным же традициям. Люди все-таки городские, обтесанные, зачем песни
горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать?
Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания.
Глава тридцать первая,
в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг,
что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые
серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды обрушились
под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в больнице
полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых листьев, а
главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого блондина,
имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить обличительные речи,
исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного румяного
мужчину, который славится умением бутылку водки поровну на восемнадцать
человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то редчайшая
профессия "воскобой", и он вот уже лет семь про эту профессию рассказывает,
этим и живет, и Витюшу Поливного, дед которого у Чапаева служил, а если кто
не верит, Витюша выбегает с ножнами от дедовской сабли и бегает за обидчиком
до изнеможения и падения с разбегу в пустоту черного сна, и Аню Сарафанову,
вечно не имеющую работы, но столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода
не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над
Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали
снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица
точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о
Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег
и даже "фунфырика" не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их
морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести
человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих
сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Свирелева,
которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю
провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уёму ей нет, сутками
она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и
предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший
актер с рыкающим голосом (и рост - два метра с кепкой), умеющий за столом
одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине
поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать -
и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту,
несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман
Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и
заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее
мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом
феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же
он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка
чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, - и никто не
знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки
начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно
вовремя крикнуть ему в ухо: "Жить!" - и он почему-то от этого слова
светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по
улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или
два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого
живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха - и всех он кормит,
отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде
паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков,
человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал,
- и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм
- зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго
следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: "Саньке налить
полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!" - и
таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а
вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в
течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость
всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим
аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело
восклицающий: "Идем на погружение!" - при этом никто никогда не видел его в
состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что
предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его
домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди в
черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за
любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий
труд, называет - "пузырь"... И это только собравшиеся здесь, а сколько не
сумевших прийти - милых, славных, близких, -
аж слезы подступают...
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:
- За Владивосток! Ура!
Глава тридцать вторая
Прощания. Парфен. Мила
Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по
пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у
Волги.
Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой -
овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный
вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые
здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной
этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой
назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои
мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная
неразбериха.
Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным
Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.
Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.
- Открыто! - послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.
Парфенов вошел.
Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала
журнал "Огонек" за 1989 год.
Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок:
кучами и где попало - краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные
картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе
- окурки.
- Привет, - сказала Мила.
- Привет.
- Ты ко мне?
- А к кому же?
- Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.
- Картины покупают?
- А то!
- Неужели эти картины кому-то нравятся?
- Мало ли идиотов.
- То есть они и тебе самой не нравятся? - удивился Парфенов.
- Что я, дура?
- А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?
- Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!
- Зачем же... Не понимаю.
- Надо же где-то жить, - сказала Мила, - не с родителями же дома. Заедят.
И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один
год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову
оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы
ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так
подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему -
любит.
- А я уезжаю, - сказал он.
- Командировка?
- Уезжаю навсегда. Во Владивосток.
- Перевод по службе?
- Нет. Просто бросаю все и уезжаю.
- Нормально, - оценила Мила.
- Удивительно, - сказал Парфенов. - Недавно подумал о тебе и понял, что
никогда тебя не любил.
- А я знала.
- Нет, действительно не любил.
- Да знаю я.
- Ты не веришь?
- Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.
Парфенов был ошарашен.
- Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я - любил.
- Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.
- Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.
- Ври больше.
Парфенов усиленно соображал.
- Постой. Но если так... Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя
не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если
выясняется, что я тебя любил - и люблю и что ты тоже, то тогда... Зачем
тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы...
- Красивый город, говорят. Океан, сопки...
- Ты меня слышишь? Давай...
- Что? Поженимся?
- Ну, хотя бы. Да. Поженимся.
Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была
холодная и вялая.
- Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.
- Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты...
- Все. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
- Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя... - целовал
Парфенов холодную руку.
Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:
- Бубу, гага росые мууки самами кукут!
- Что?
Она прожевала:
- Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы,
мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость
кончилась.
- Постой, - не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо
улыбаясь. - Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но
тебе показалось, что я тебя не люблю, а... ну... ну, держу как любовницу?
- Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой
расклад.
- Но только что...
- Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!
Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в
себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло - до смерти. Все они для
одного созданы: морочить нас!
- Убил бы тебя! - сказал он.
- Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё - выдумки. А
жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже
прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!
- Почему?
- Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, - тут
же успокоила Мила Парфенова.
Он встал.
- Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что... А на самом деле
ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом...
- Шимпанзе!
- За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя
интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что
это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован
тот орган, которым любят!
- А каким? - поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении
своих ног.
- Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.
- У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но
вы поэта в себе убили. Зачем?
Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне
Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они
напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность
и пустоту своих мыслей и чувств!
(!!! - добавлю от себя. Автор.)
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил
мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за
мужество.
А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала
давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она
собирала их несколько месяцев, большей частью - транквилизаторы. От них,
говорят, будто засыпаешь...
Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот,
запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот
смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно
безвкусными.
Глава тридцать третья,
являющаяся продолжением тридцать второй
Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской
и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы
горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с
женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему
требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не
вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! - думал он о
Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу
утруждать себя взвешенностью речей!
Дома его встретили вкусные запахи.
Ольга и Павел обедали на кухне.
- Повадился родителей обжирать! - сказал Парфенов Павлу. - Или дома жена
не кормит?
Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:
- Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.
- Вот именно, - не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и
как бы между прочим положил на стол билеты.
Павел взял их.
- Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! - сказал он.
- Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? -
спросила Ольга с улыбкой.
- Я сам себя перевожу. Уезжаю.
- Почему во Владивосток-то? - спросил Павел.
- А подальше от вас, - сказал Парфенов. - Надоели вы мне.
Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его
таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел
какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда.
Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока... И Ольга, давно
готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.
- Что ж, скатертью дорога, - спокойно сказала она. - Надолго едем?
- Навсегда.
- Нет, но почему? - таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и
ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать
лет назад любил к потолку подбрасывать.
- Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь,
сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти
пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно
не нужен тебе. Равно как и тебе, - отнесся Парфенов к Ольге. - Но я не в
претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы
мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду
вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?
Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.
- Да брось ты! - махнул рукой Парфенов. - Он не маленький! Если он сам не
трахает подруг своей жены - и надо ж такую уродину отыскать! - то он
последний дурак!
- Ну знаешь!.. - начал было Павел, но Парфенов пресек:
- Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати,
Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время... -
и он выложил пачку денег.
Павел присвистнул:
- Ты что, банк ограбил?
- Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень
хорошо.
Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность.
Но сожаления, печали, потрясения - не увидел он. И понял с горечью, что
прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И - не надо.
Но вот быть дома до поезда - невыносимо. Он, в сущности, простился, ему
тут больше нечего делать.
Куда пойти?
Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен.
Надо позвонить ему.
Парфенов позвонил.
Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего цену
вещам и людям.
- Здравствуй, Роба, - сказал Парфенов. - Я тут во Владивосток уезжаю.
- Очень хорошо, - сказал Роба. - И сколько надо выпить, чтобы поехать во
Владивосток?
- Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда
тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами,
кстати.
- Ладно. Завтра поговорим, - ответил Роберт.
- Повторяю, я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы
ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.
- Очень жаль, - сокрушенно вздохнул Роберт.
- Сукин сын! - заорал Парфенов и бросил трубку.
Энергия кипела в нем.
Он заглянул на кухню и сказал Ольге:
- Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я
заеду.
И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора - к дороге, приказным
жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.
Глава тридцать четвертая
Прощания. Писатель
Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на
Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и
непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под
торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:
- Иола!
Иола сказала:
- Я здесь.
Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала
текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но
осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:
- Люда! Оля!
Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с
грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.
- Дорогие мои! Я уезжа