я.  После  этого  изощренный
ревнивец со сладострастием выслушивает оправдания и умело рушит их  одно  за
другим (или ему кажется, что рушит), эту игру оправданий и  опровержений  он
готов длить до бесконечности...
   Я не отношусь ни к тому, ни к другому типу - и не ревнив вообще. Но я  не
выношу тайн за моей спиной - тайн существа, ставшего моей частью, - это ведь
так же странно, как не знать, что делает твоя  левая  рука.  Поэтому  я  без
дураков спросил Нину, с кем это она так долго сидела сегодня. Она  ответила:
это бывший сокурсник. У него проблемы в семье, встретились, он рассказал.  Я
посоветовала, как могла.
   - Только сегодня встречались?
   - Нет, еще неделю назад. Он попросил через неделю  опять  его  выслушать,
ему ведь некому поплакаться. Я согласилась.
   - То есть - психологический практикум? Тренируешься?
   - Да нет, по дружбе. Мы дружили когда-то. Потом он  влюбился,  женился...
Ну и так далее.
   - А теперь жалеет, что сделал не тот выбор?
   - Наверно. То есть не наверно, а точно, если начал в любви изъясняться.
   - Тебе?
   Она грустно усмехнулась.
   - Кому ж еще.
   - Будете опять встречаться?
   - Нет. Если бы он просто плакался, а раз признания пошли - нет. Зачем ему
морочить голову?
   - Это мудро. Ты умничка. Я тебя люблю.
   - А я тебя.
   Потом мы подтвердили любовь делом, и она заснула,  а  я  ворочался,  и  в
голову лезли дурацкие мысли.
   Счастливый жених, муж, удачливый делец, весь в заботах, я многое  упустил
из виду. Например, Нина так и не рассказала ничего о  посещении  Петрова,  о
том, как он признавался ей в любви накануне своего  сумасшедшего  пришествия
ко мне с пистолетом и предложением дуэли. Я-то ей все описал в подробностях,
а она - молчок. Далее. Курсант  Сережа,  надо  полагать,  не  умер  от  моих
побоев, никуда не исчез и наверняка -  то  есть  стопроцентно  наверняка!  -
приходил к ней с разговорами, с нытьем, с мольбами.  Почему  она  ничего  не
рассказала об этом? Упаси  бог,  я  не  требую  подробностей,  не  собираюсь
насмехаться над чужими горестями, к злорадству вообще не склонен. Конечно, с
ее стороны тут никакой неправды нет, тут просто - умолчание. Точно такое же,
как после встречи со своим  обиженным  бытом  сокурсником  -  на  лавочке  в
зеленой поэтической аллее. Она рассказала, да, и чистую правду, это я по  ее
глазам видел, - но рассказала лишь после моего вопроса.
   Что еще таится в ее умолчании? Где она бывает, пока я  кручусь,  верчусь,
наворачиваю? Почему, кстати, не согласилась  на  свадебное  путешествие?  Не
хочет, видите ли, зависеть от средств мужа! Чушь собачья! Мужа ведь -  а  не
содержателя и даже не любовника. Может, у нее были  какие-то  срочные  дела,
из-за которых она не могла поехать? Ведь когда  я  недавно  обмолвился,  что
очень устал и осенью если уж не в свадебное путешествие, то просто  на  море
куда-нибудь или в горы хорошо бы съездить, она сказала: пожалуй.
   Неужели так быстро я начинаю ей не верить? Я  именно  этого  боялся,  вот
какая штука, именно этого. И дикая моя фантазия найти девушку, чтоб  на  ней
жениться и убить ее в день  ее  рождения,  -  теперь  понятно,  откуда  она.
Во-первых,  конечно,  состояние  мое  было  болезненным  -  отсюда  и  мысли
болезненные. Объяснение для самого себя: ХОЧУ УБИТЬ ЕЁ, ЧТОБЫ НЕ УБИТЬ  СЕБЯ
- бред полный! Тут другое было, тут было - ПРЕДЧУВСТВИЕ!  Предчувствие,  что
меня опять обманут, выставят лопухом, растопчут, наплюют в душу! А  убить  -
означает не допустить, сохранить ту, кого любишь, в  чистоте  и,  извиняюсь,
непорочности, отсюда и мечтания об  осиянном  тишиной  кладбище,  и  голубом
небе,  и  светлых  слезах  -  параноидальные  мечты.  Хотя   не   такие   уж
параноидальные, еще большая дичь: лить слезки  над  могилкой  покойной  юной
супруги, успевшей наставить тебе рога самым пошлым и обыкновенным образом.
   Но с чего я так взбеленился? С того, что у нее есть какая-то своя  жизнь?
И пусть, и ради бога! Разве у меня нет своей жизни? Разве я ей рассказываю о
всех своих делах, встречах и знакомствах? Но, даже  и  поглядывая  привычкой
своей на смазливых девиц, я ведь ничего такого не допущу, я не  изменю  -  и
это однозначно! Или - если подвернется случай - все же не удержусь?
   Я сторонник лишь тех теорий, которые  тесно  соприкасаются  с  практикой,
отвлеченно мыслить не умею - хотя и физико-математик по образованию.
   Я  решил  провести  эксперимент.  В  одном  из  коммерческих  пузатеньких
ларечков, которые,  красные,  как  клопы,  усыпали  весь  город,  сидела  на
торговле очаровательная глупышка. Мордочка - совершенная Мерилин Монро. Этот
ларек был в сфере моей деятельности, хоть  и  не  под  моим  началом,  но  я
заезжал туда не поэтому, а ради неподдельной водки и  хорошего  шампанского,
которые здесь всегда были, - ну, и ради этой  Мерилин.  Втайне,  любя  умную
женщину, я остался пошл вкусами, и  среди  прочих  женщин  меня  по-прежнему
привлекало все конфетно-яркое. У этой Мерилин было еще  одно  достоинство  -
красивый низкий голос, без писклявости, взрывной  хохотливости  и  гунденья,
которые так часто свойственны ларечным красавицам. Они ведь, эти  красавицы,
своими словами хотят что-то выразить - и получается кошмар, а Мерилин словно
ничего выразить не хочет, лениво модулирует, будто  тромбон  на  двух  нотах
поет, - и получается хорошо.  (Ловлю  себя.  Если  вправду,  среди  ларечных
продавщиц немало и неглупых, и с высшим даже образованием, и  с  нормальными
голосами, но они почему-то не так красивы, вот беда.)
   Итак, однажды вечером (очень вскоре после моей бессонной ночи) я подъехал
к сверкающему разноцветными бутылками и  банками  клоповничку,  увидел  свою
Мерилин - и не стал общаться с ней через окошко, а зашел в дверь,  как  свой
человек.
   - Скоро заканчиваешь? - спросил я,  зная,  что  на  вечерне-ночную  смену
девушек в большинстве ларьков сменяют парни - по понятным причинам.
   - А чего?
   - Да ничего. Надоело мотаться. Устал.
   - Волка ноги кормят.
   - Тоска какая-то, - сказал я. - Тоска, Мерилин.
   Она привыкла к этому  прозвищу.  Ей  нравилось.  И  она  улыбнулась  мне,
проворчав, однако:
   - Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь.
   Я молча стал  ждать  объяснения.  Мужчине  с  такими  особами  надо  быть
помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила:
   - У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня,  как  нарочно,
все время совпадает - тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день,
от идиотов покоя нет, конечно, тоска - ну, и так напорешься, что потом  себя
не помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься - а это ж вредно,  это  к
алкоголизму ведет, - очень серьезно сказала Мерилин и задумалась  над  своим
вполне очевидным будущим.
   - А ты бы помаленьку, - сказал я.
   - Не получается уже.
   - Смотря с кем пить.
   - Нет, - сказала Мерилин. - Все. Вот осенью замуж выйду.
   - За кого?
   - Там видно будет. А то все мои знакомые - ночники. Днем работай, а ночью
просят: посиди с нами, скучно. Печень у меня уже от этих посиделок болит.
   Она была проста. И  ничего  в  ней  не  было,  кроме  слов,  которые  она
говорила, а говорила - что думала.  Но  на  вид  -  чудо  природы.  Я  вдруг
почувствовал настоящий интерес.
   - Пропадаю я, Мерилин, - сказал я.
   - Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили.
   Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал,  что  мои
неприятности другого рода. Душа болит.
   - Ясно... - сказала Мерилин. - Знаешь, что? Не гни оглобли и не топчи мне
уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса?
   - Конечно.
   Через полчаса я повез ее на квартиру, которую мы  снимали  вскладчину  со
Стасиком Морошко и еще несколькими надежными людьми. Я свой пай внес  вперед
за полгода и имел полное право там  гостевать.  На  эту  ночь  -  я  выяснил
заранее - квартира была свободна.
   Когда мы подъехали, Мерилин сказала:
   - А-а...
   - Что, была уже здесь?
   - Приходилось. Давно. Один раз.
   - Тогда бери ключ и иди до хаты.
   Я отогнал машину на платную стоянку неподалеку - и сам пошел до хаты. Шел
медленно, лениво,  интерес,  вспыхнувший  было  там,  в  клоповнике,  быстро
пропал. Я, впрочем, доволен был своим равнодушием.
   Мерилин вела себя хозяйкой: достала из холодильника водку и  закуску,  из
бара какой-то ликер, сервировала  все  это  на  столике  меж  двумя  низкими
креслами. Она даже успела застелить постель: в шкафу всегда  было  полдюжины
чистых постельных  комплектов,  которые  потом  специально  нанятая  женщина
относила в прачечную. Она же и убиралась здесь - а после  некоторых  попоек,
дебошей и афинских ночей в русском  вкусе  (с  блевотинкой  непременной,  то
есть) дело это нелегкое.
   Мерилин уже и  в  тапочках  была,  по-домашнему,  и  халат  нацепила  (их
несколько висело в ванной), а под халатом наверняка уже ничего не было.
   - Ты только Сороке не говори, - сказала она .
   Сороку я знал ровно столько, сколько неведомого погибшего Стрючка, - и  с
легким сердцем пообещал.
   - Я ведь секс не люблю и с кем попало не лягу, - продолжала Мерилин. -  Я
эротику люблю и люблю тех, кто мне нравится. А мне мало кто нравится.  Ты  -
нравишься. Ты на американца похож. Ковбой.
   - Ты была в Америке?
   - Щас прям. Но кино же. Я этих фильмов пересмотрела...
   - Знаешь что? Ты уже устала от этого, у тебя печень болит. Убери-ка  все,
кроме еды, покушай как следует да отоспись за все свои бессонные ночи.
   - А ты?
   - А я поеду домой. Меня жена ждет.
   - Не поняла. Прости уж дуру - не поняла.
   Мне стало жаль ее. Я сказал:
   - Ты тут ни при чем. Просто я чувствую, что  не  рассчитал  силы.  Я  две
недели работаю как проклятый и почти не сплю. Я не смогу ничего. Извини.
   Никто другой из мелких гордецов (а почти все мужчины - мелкие гордецы) на
моем месте не стал бы придумывать такую позорную отговорку. Но я  не  мелкий
гордец. И я действительно хотел домой, к Нине,  к  жене.  Причем  чувствовал
влечение к ней большее, чем обычно.
   - Какого же черта... - начала Мерилин, но тут же себя остановила. Как  ни
малоразвита она,  а  по-женски  умна  и  понимает:  задевать  мужскую  честь
попреками относительно слабости - опасно. А вот поднять боевой  дух,  помочь
реабилитироваться - дело чести, святой долг каждой настоящей женщины.
   И она усадила меня в кресло, скинула с себя халат и начала поднимать  мой
боевой дух. Приникнув к чреслам моим.
   Я изнутри себя наблюдал за собой - внутренним же. Да, вожделею,  пожалуй,
но нехотя - и вполне способен держать себя  в  руках.  Пусть  она  там  себе
копошится, вздыхает, хлопочет, все это напрасно.
   - А вот и врешь, вот и врешь, - шептала Мерилин, эротически трудясь. - Ты
такой мужик! Вот ты какой мужик! Это просто ужас, какой ты  мужик!  Сроду  у
меня не было такого мужика!
   И  шепот  глупый,  и  слова-то   глупые,   но   вдруг   вякнул   во   мне
нечленораздельно холодный наблюдатель - как король, обнаруживший себя голым,
- и исчез, и уже не я, а кто-то другой идет по  комнате,  крепко  переступая
ногами, несет добычу, швыряет на постель - и набрасывается.
   Даже и в этой ситуации, ничего к  Мерилин  не  испытывая,  я  не  мог  не
постараться покорить ее своим искусством - и старался. Привычка.
   ...Я уже одевался, а она все липла, все лезла ко мне.
   - Когда в следующий раз?
   - Не знаю.
   - Хочешь, брошу Сороку? Он пикнуть против тебя  не  сможет,  я  обеспечу.
Сережа! Сережа! Сережа!
   - Ну?
   - Я тебя люблю. Я давно уже люблю, а сегодня совсем. Ты такой...
   - Знаю, - сказал я. - Завтра заеду, заберу ключ от квартиры.
   - Почему ты не останешься?
   - Не твое дело.
   - Ты врешь! Ты нарочно грубишь! Ты меня  уже  любишь,  но  боишься  своей
любви! - воскликнула Мерилин, выпучивая глаза, что, наверное, означало у нее
пароксизм страстного гнева (и она чувствовала  себя  несчастно-прекрасной  в
эту минуту).
   Я расхохотался и ушел. Признаюсь себе: хохот был натужный.
   Вернулся я домой не так уж поздно, случалось и позднее, но  на  этот  раз
подумал: почему она не спросит, откуда я? чем  занимался?  что  за  странный
запах примешивается к запаху моего одеколона?
   Не спросила - не заметила? Не хочет замечать? Или ей  просто  все  равно?
Или у нее настолько широкие  понятия  о  свободе,  что  она  даже  допускает
временное увлечение супруга? Значит - и себе может разрешить?
   Что-то рухнуло.
   Что-то сломалось во мне.
   Я выпил стакан водки, сел возле нее (она лежала с книгой), сжал ее  руку.
Она не могла перевернуть страницу и, значит, не могла читать  дальше.  Но  -
молчала.
   И так я просидел очень долго.
   И лишь когда я отпустил ее руку, она спросила:
   - Что-то случилось?
   - Пустяки. Уже прошло.

   Но ничего не прошло - и пройти уже не могло.
   Я опять почувствовал в себе какую-то болезненность - как в  пору  поисков
той, которую... - и так далее. Я все-таки убью тебя, моя любимая, звучало во
мне навязчиво, как мотив услышанной с утра песенки. Я убью тебя, будь только
повод, только повод.
   Дня  через  два  вечером,  по  предварительному  сговору,  заехал  Стасик
Морошко: поговорить о деле. Говорить-то он говорил, но пялил глаза  на  Нину
абсолютно беззастенчиво, ее это раздосадовало, и она ушла в спальню читать.
   Я рассердился. Я пошел к ней. Я сказал:
   -  Понимаю,  он  тебе  неприятен,  но  правила  хорошего  тона   все-таки
существуют. Ты хозяйка дома - и будь ею. Ко мне пришел мой товарищ. Если  бы
к тебе пришла подруга, я бы не стал ее игнорировать, хотя бы из вежливости.
   - Разве он тебе товарищ?
   Я промолчал.
   - Ты просишь опять присоединиться к вам, я правильно поняла?
   - Почему ты говоришь со мной таким тоном? Стасик - дерьмо,  но  я-то  что
тебе сделал? Ты  сейчас  глядишь  на  меня  просто  с  ненавистью!  Ты  меня
ненавидишь? За что? Ты меня боишься? Почему? Если ненавидишь, если боишься -
почему не уйдешь? Ты такая добрая? Ты слишком  хорошо  помнишь  те  истории,
которые я тебе  рассказывал,  -  как  меня  красиво  бросали?  И  не  хочешь
поступить так же? Не беспокойся, я привык. Я только понять хочу, за  что  ты
меня ненавидишь?
   Она смотрела на меня с  недоумением  (вряд  ли,  правда,  натуральным)  и
спросила, конечно, то, что должна была спросить:
   - Ты напился?
   Я подошел к ней, приблизил свое лицо к ее лицу и мощно выдохнул  здоровый
чистый воздух из своего здорового чистого организма.
   - Что с тобой происходит? - спросила она.
   - Ничего. Я просто не понимаю, зачем мы разыгрываем  из  себя  счастливую
парочку? Ты - умная, молодая, красивая. Я - истаскавшийся циник.  Я  недавно
изменил  тебе.  То  есть,  конечно,  это  громко  сказано:  изменил,  просто
захотелось употребить одну девицу - и употребил. У нее интересная  кличка  -
Мерилин. Потому что она похожа на Мерилин Монро.
   Она молчала, она не требовала прекратить. Она молчала - и я не мог  этого
понять.
   - В чем дело? - спросил я. - Тебе это не интересно?
   - Почему? Интересно. Я слушаю. Именно так. Что еще хочешь рассказать?
   -  Ты  составляешь  на  меня  досье?  То  есть  -  историю  болезни?  Как
психоаналитик?
   - Нет. Просто слушаю.
   - Но отношение-то какое-то у тебя есть к этому?
   - Есть.
   - Какое?
   - Отрицательное.
   Стасик Морошко скучал на кухне, а я не мог остановиться, мне  нужно  было
все довести до конца.
   - После того, что я тебе сказал, тебе нужно уйти от меня.
   - Ты этого хочешь?
   Она лежала на постели, уютно подперев рукой голову, и рассматривала  меня
с совершенно ясным и спокойным видом. Это что-то  невероятное  было,  что-то
невыносимое уже.
   - Какая разница!  -  заорал  я.  -  Какая  разница,  хочу  или  не  хочу!
Нормальные женщины после этого уходят! Или хотя бы устраивают скандал!
   - Я нормальная. Но скандала не хочу. Уйти... Пожалуй,  можно.  Но  ты  не
ответил: ты этого хочешь?
   - Нет.
   - Тогда успокойся и поговорим после.
   - Почему после? Почему не сейчас?
   Тут явился Стасик Морошко. Он встал в дверях, ухмыляясь, и сказал:
   - Ты так орешь, Сережа,  что  я  подумал,  что  ты  вдруг  любовью  решил
заняться. Может, договорим сначала?
   - Я тебе не Сережа! - подскочил я к нему. - Это ты для меня - Стасик! А я
для тебя - Сергей Валентинович!
   - Ну это, положим... - усмехнулся Стасик.
   Я схватил его за глотку, сжал пальцами.
   - Я не прав?
   - Прав,  прав,  отстань!  -  испугался  Стасик,  отрывая  руки  от  своей
драгоценной шеи.
   - Все должно быть четко. Определенно, - сказал я. -  Зачем  мы  играем  в
какие-то игры? Тебе нравится моя жена, скажи ей об этом. Ей  будет  приятно.
Больше того, может, она ответит тебе взаимностью.
   Стасик смотрел на меня во все глаза.
   - Действуй, действуй! - поощрил я его.
   И повернулся к Нине.
   - Извини, хорошая моя, у меня сегодня дела. На всю ночь. Я, конечно, вру,
но некоторые приличия все-таки надо соблюдать. Я учусь у тебя.  Мы  с  тобой
вместе столько уже времени, и мне тебя абсолютно не  в  чем  упрекнуть.  Ну,
какой-то там сокурсник, бедолага, несчастная семейная жизнь! - но ты мне все
честно рассказала, а другая бы стала врать, отвиливать! Но  я  пока  еще  не
такой, я привык врать, вот и вру, вот и объявляю: еду на всю ночь по  делам,
другая бы спросила, по каким делам, но ты никогда  не  спросишь.  Стасик,  у
меня идеальная жена в этом  отношении,  ты  обзавидуешься,  она  никогда  не
спросит, где я был и что я делал - во сколько бы я ни появился, впрочем, это
оттого, что ей глубоко наплевать, где я был и  что  я  делал.  Я  желаю  вам
сладостных вздохов, родные мои!
   С этими словами я ушел из дома, уехал.
   Во мне все дрожало, но, задав себе вопрос - не психоз ли это,  я  ответил
четко и спокойно: нет, не психоз. У меня было ощущение, что я за одну минуту
проник в изнаночную суть вещей. В такие-то вот моменты с собой и кончают.
   Я очень старался. Я мчался по улицам, не обращая внимания  на  светофоры.
Вот - визг тормозов, вот - чье-то  испуганное  лицо  заглянуло,  кажется,  в
самые глаза, проносясь мимо, а вот - ага! - и мигалка гаишников увязалась за
мной. Что ж, пусть попробуют догонят. Убедившись, что все больше отстают  от
меня, они к мигалке добавили сирену. Чтоб напугать.  Я  засмеялся,  свернул,
еще раз свернул и еще раз.
   Я поехал медленнее, совсем  медленно.  И  оказался  вдруг  у  клоповничка
Мерилин. Но уже вечер и ее, конечно,  там  уже  нет.  Все-таки  я  вышел  из
машины, заглянул и обрадовался: она там была. Она сидела на  каком-то  ящике
меж двух юных широкоплечих торговцев и надсаживала свою бедную печень, держа
в руках стакашек со спиртным напитком.
   - Сергей! - обрадовалась она мне.
   Парни же не обрадовались, но оба  сказали  что-то  вроде:  "Здрс..."  Они
знали меня.
   - Поехали, - сказал я Мерилин.
   - Сейчас, сейчас...
   - Что-то уж очень круто, - пробормотал один из парней.  Он  мне,  кстати,
понравился. У него было умное хорошее  лицо  с  большим  носом,  который  не
портил его, а наоборот,  придавал  ему  какой-то  аристократический  вид,  я
мельком подумал, что такому лицу подошел  бы  кружевной  воротник,  ну  а  к
воротнику соответственно - камзол и прочее -  и  шпага  на  бедре.  Но  лицо
лицом, а пить всем вредно,  он  же  успел  хлебнуть  столько,  что  некстати
охрабрел.
   - Это не Сорока? - спросил я Мерилин.
   - Какой  Сорока,  что  ты!  Сорока  в  больнице  лежит,  откачивают  его,
неизвестно, выберется или нет. Это так, шпундики, - отнеслась  она  к  обоим
юным  мужчинам.  -  Я  по  делу  еду,  -  строго  добавила  она  (информация
предназначалась не им, а все тому же Сороке, который, не  дай  бог,  все  же
выкарабкается из больницы и от этих парней узнает, что подружка его  укатила
с известной личностью вечерней порой).
   Но парень с умным лицом,  получив  добавочную  обиду  в  виде  "шпундика"
(словцо меня позабавило), решил повторить