.
     А Коля не  только  не  струсил. Наоборот. Строгим стал, серьезным. Взял
милиционера под локоток,  подвел к газовой  плите, поднял крышку над кипящей
кастрюлей.
     - Понюхай, - говорит, -  чем она меня  кормит. Милиционер понюхал, и
его перекосило.
     - За такое, - говорит, - убить, и то мало. Правильно учишь, товарищ.
     Вот он какой, мой лучший друг Коля Мухин. Он-то меня и наставил на путь
сионизма, и все, что со мной приключилось потом - отчасти и его заслуга.
     У Коли тоже имелся транзисторный приемник. Не японский, конечно. А наш,
советский. "Спидола". Коля - мастер на все  руки - сам вмонтировал  в него
короткие диапазоны  в  шестнадцать  и тринадцать  метров и на трезвую голову
обожал послушать заграничные радиостанции, вещающие по-русски. Делал он это,
в  отличие от  меня, довольно  громко. Так что и  соседям за тонкими стенами
было неплохо слышно. Но никто на него не доносил.
     Во-первых,  потому  что  знали:  это  не  хулиганство,  а  политическое
преступление, контрреволюция, за такое  могут Колю упечь  в Сибирь, и бедная
Клава  хоть и почувствует облегчение поначалу, но потом  хватится,  да будет
поздно. С тоски  зачахнет.  Жалко женщину. Во-вторых, все знали колин буйный
нрав и его тяжелую руку - боялись мести.
     Когда  я  продал,  подальше  от  греха,  свой  транзистор,  заграничные
радиоволны  не  покинули  мою комнату, и  ядовитая антисоветская  пропаганда
продолжала  бушевать  по   всей   ее  кубатуре.  Стоило  утихнуть  соседским
разговорам и скрипу пружин за  стенами нашей большой коммунальной квартиры,и
только сверчок в коридоре заводил свой  концерт,  как  включалось  занудное,
вроде бормашины  у зубного врача,  зудение и  скрежет  советских заглушающих
станций. Это  значило,  что  Коля  Мухин включил свою "Спидолу", беря разгон
через глушители,  чтоб нащупать и  настроиться на чистую,  недосягаемую  для
помех  волну. Потом раздавались  мелодично и звонко позывные  "Би-Би-Си",  и
чистый  женский  голос  задушевно  сообщал  всем  сорока  затаившим  дыхание
обитателям двенадцати комнат:
     - Говорит Лондон.
     Или мужской голос:
     - Слушайте передачу радиостанции "Свобода".
     Или без никакого еврейского акцента:
     - Говорит Иерусалим. Радиостанция "Голос Израиля".
     Никуда не спрячешься. Да ведь и уши, на то они и есть, чтобы слушать. И
мы  с женой лежим под одеялом, высунув носы, и слышим биение своих сердец  и
голос израильского диктора из комнаты Коли Мухина.
     Коля  в последнее время из всех станций мира отдавал явное предпочтение
израильской. И на то были серьезные основания.  Оттуда читали  полные тексты
до жути откровенных и отчаянных писем советских евреев, тайком, без цензуры,
переправленных  на  Запад, с призывом  помочь  им уехать из  СССР в Израиль.
Тогда-то я  и  услыхал впервые выражение "историческая родина" и, прикинув в
уме, согласился, что это так и  есть. Действительно, все евреи, вернее, наши
дальние  предки,  родом из  тех  мест на  Ближнем Востоке, и  это абсолютная
правда,  что  две  тысячи лет мы скитаемся по  свету,  и нигде нас не любят.
Возразить  было трудно.  Да  и  некому. Слушали мы вдвоем с  женой, лежа под
одеялом,  и мнениями  не обменивались. Только  выразительно косились друг на
друга, а в некоторых патетических местах просто не дышали.
     Самым захватываюшим, до  холодка по спине, было то, что  люди, писавшие
такие письма, где за каждую строчку, по советской норме, причиталось от трех
до пятнадцати лет,  не  только  не  прятали своих имен,  а  совсем наоборот,
приводили их  полностью,  даже с отчеством и, чтоб их легче было арестовать,
добавляли домашний адрес. Я в такое не мог поверить. Жена моя тоже. Хотя  мы
с ней и полсловом не обменивались.
     Нарушил молчанку Коля  Мухин. Мы с ним сидели както в скверике, глазели
на баб. Так мы обычно с Колей напару любили отдыхать без жен, если, конечно,
не было левой работенки, на стороне, и отводили душу в мужских разговорах.
     Коля первым заговорил про эти письма:
     - Я тебе вот что скажу, Аркадий. Не верю я в них ни на грош. Чистейшая
липа.  Пропаганда! Ну, подумай своим  еврейским умом,  какой дурак, если  он
вырос в  Советском Союзе и знает наши  порядки,  учудит  такое? Да еще адрес
добавит. Приходите, мол, и берите меня тепленьким в постельке. Чудаки там, в
Израиле, насочиняют чепухи и дуют в эфир, и думают, мы, глупенькие, так им и
поверим. Нет, братцы. Стрелянного воробья на мякине не проведешь. Это я тебе
говорю как партийный беспартийному. Понял?
     И даже рассмеялся от злости.
     - Русский человек, Аркадий, страхом насквозь  пропитан. И даже глубже.
Его от этого еще  век не излечишь. Без дозволу начальства мы шагу не ступим,
отучены  раз  и  навсегда.  Тем  более, евреи.  Ваш  брат вообще  нос боится
высунуть.
     Ну, чем ты от меня  отличаешься? Что нос подлиньше да пьешь поменьше? А
в остальном,  порода  одна -  советская.  Чем нас больше пинают, тем  слаше
сапог лижем. Нет, не верю я в  эти  письма  и призывы. Это все штучки-дрючки
для дурачков.  Вот пойди  проверь любой из адресов, что они назвали, и сразу
обман откроется. Ручаюсь, и фамилии придуманы и адресов таких в помине нет.
     Я с ним  полностью  согласился, и мы пошли  в  ближайшую забегаловку. Я
заказал  себе  пива, Коля  сто пятьдесят  с  прицепом.  Сто  пятьдесят грамм
московской водки и бокал пива. Коля смешивал это и пил мелкими глотками. Как
горячий чай. Без закуски.
     Коля и не такое умеет. Однажды, пропив всю получку,  он  покаялся перед
Клавой и дал ей слово даже в праздники не пить. Клава за ним ходила, глаз не
спускала, да и все соседи тоже стерегли. Однако Коля исхитрился.
     Захожу на нашу общую кухню вечером. Коля  сидит, как подопытный кролик,
смирный, благостный. хлебает из тарелки. Клава, довольная, вертится у плиты,
даже песенки под нос мурлычет.
     Гляжу,  Коля  крошит  в  тарелку  хлеб   и  все  это  уплетает.  Соседи
заглядывают на кухню, уважительно кивают ему. Держит человек слово.
     Подошел я ближе, не пахнет борщом, хоть убей. Спиртным  отдает. Коля на
меня  хитро  так  глаз  прищурил, и по  глазу вижу: уже косой. Тут  и  Клава
хватилась - учуяла.
     Оказалось, Коля всех вокруг пальца обвел. Втихаря налил полную  тарелку
водки,  накрошил  туда хлеба и ложкой, как суп, наворачивает. Ни крякнет, ни
дух  переведет.  Ест нормально, как куриный бульон. Это же какую глотку надо
иметь?
     Коля  продолжал упорно не доверять  вражеской  пропаганде  и  с  тем же
упорством продолжал слушать, как пишут в  газетах, ядовитый и лживый  "Голос
Израиля". Наконец, его терпение истощилось:
     - Послушай,  Аркадий, - зашептал он мне,  когда  мы  прогуливались по
безлюдному скверику.  - Есть шанс  убить медведя. Я вчера  еще  одно письмо
слушал. Страсти-мордасти. Подписанты - все москвичи. Я нарочно один адресок
засек. Здесь рядом, на Первой  Мещанской. Патлах  Бенцион  Самойлович. Давай
сходим, завалимся  в гости, проведаем  голубчика. А?  Что  мы  теряем?  Зато
убедимся раз и навсегда, что  нет такого Патлаха Бенциона по данному адресу.
И дома под этим номером на Первой Мещанской сроду  не  бывало. А квартиры -
никто слыхом не слыхал. Чего душу напрасно бередить? Сходим - и я это радио
больше к уху не подпущу.
     И пошли мы.  Благо, недалеко  - рукой подать. Действительно, зачем нам
нервничать, когда можно одним ударом все сомнения развеять.
     Прем мы  по Первой  Мещанской, смотрим номера  домов так,  для близиру,
потому как на  сто процентов уверены, что такого номера там нет  и в помине.
Вдруг  видим... Вот он,  этот самый номер! Трехэтажный дом. И квартира есть.
На первом этаже. С табличкой на двери: Б. С. Патлах.
     Мы чуть было не дали тягу. Да Коля удержал.
     -  Погоди,  Аркаша.  Очень   мне  необходимо  этого  Патлаха  Бенциона
Самойловича в личность  увидеть. Непременно.  Не могу я поверить, что  такие
бесстрашные  чудаки  живут  среди  нас.  У меня,  понимаешь, в голове полный
заворот  кишок. Не увижу  его - совсем сопьюсь. А если обнаружится, что все
это не липа, тем более  надо выпить. За твой народ, Аркаша. Самый отчаянный.
И  великий. Потоптавшись у  двери и  собравшись с  духом,  мы позвонили. Нам
открыли сразу  же, будто ждали звонка. На пороге стояла седенькая старушка с
таким   носом,  что   не   приходилось   сомневаться   в   ее   национальной
принадлежности.
     - Беня, - слабым голосом позвала она. - Это за тобой.
     В глубине квартиры  послышались шаги, но старушка не  стала  дожидаться
Бени и, как курица-наседка перед собакой, ощерилась на нас:
     - Берите!  Хватайте! Загоняйте иголки под  ногти! Всех не  передушите!
Нас - миллионы.
     Тихо, не очень повышая голос,  кричала она  эти слова в курносую колину
рожу. Меня за его спиной она даже не заметила.
     - Успокойся, мама, - обнял ее сзади худющий еврей, довольно  молодой,
но лысый, как Ленин. - Не нужно истерик. Не доставляй им этой радости.
     Он, как и его мама, ни на йоту не сомневался, что мы пришли за  ним,  и
совершенно не оробел. Слегка побледнел, и все.
     -  Дай  мне,  мама, сумку с  бельем. Я  все приготовил, - сказал он и
поцеловал старушку в лоб.
     Мы  с Колей так и приросли к полу. Потому что мы увидели то, во  что ни
за  что  не  хотели  верить.  Мы   увидели  героя.  Живого.  Непридуманного.
Советского человека, который не боится советской власти. Можно было схватить
инфаркт на месте.
     Первым вышел из стобняка Коля Мухин.
     -  Патлах!  Сука!  - взвыл  он от избытка  чувств и  заключил в  свои
медвежьи лапы лысого,  как  Ленин, Патлаха. - Дай я тебя  расцелую, Бенцион
Самойлович, морда  ты моя жидовская.  Да ты же мне всю душу перевернул, да я
отныне новую жизнь начинаю!
     - Вы, собственно, кто такие? - растерялся хозяин.
     - Аркаша, - догадался Мухин, все еще не  выпуская Патлаха из объятий,
- он нас за легавых принял. Чудило! Скидай, Аркадий, штаны. Покажи ему, что
мы - евреи.
     Все уладилось. Мамаша Патлаха нас потом чаем угощала с вареньем,  а сам
хозяин картины свои показывал.  Он художником оказался.  Из непризнанных.  В
СССР их формалистами зовут. Абстрактными.
     Если честно признаться, я в этом ничего не смыслю. Мне приятно смотреть
на картину, где все ясно и понятно.  Где лошадь - лошадь, а  трактор - это
не аэроплан. А все эти штучки-дрючки, по-моему, на дураков рассчитаны.
     Колины вкусы от моих не намного отличались. Мы из вежливости посмотрели
несколько картинок,  маслом  писаных. Сплошная фаршированная рыба. Живая, но
уже  фаршированная. Плывет в  воде, хвостом  машет. И хвост -  не  хвост, а
вроде пучка сельдерея. Дальше - рыбный скелет. Обглоданная рыба.
     - Еврейская сюита, - с достоинством пояснил художник.
     Мы это все проглотили без инцидентов. Потом допоздна слушали художника.
Соловьем заливался  -  рассказывал  нам о стране своей мечты.  Таких  чудес
наговорил,  как научная  фантастика.  Мы с  Колей  рты поразинули, как малые
дети.
     А художник  как одержимый.  Глаза сверкают,  пена  на губах.  Настоящий
сионист. Пламенный.
     Вывалились  на  улицу в темноте. В голове  гудит, сердце колотится. Вот
когда меня одолела сладкая отрава сионизма. Да и Колю заодно.
     По этому случаю мы  завернули в забегаловку и такого  дали  газу - еле
нашу коммунальную  квартиру потом нашли. Коля  озверел от уважения к евреям,
которых он до этого не больно жаловал. Если не считать меня.
     Главное  представление разыгралось  в нашей общей кухне. Коля приставил
меня к стене, чтоб я не упал. и пошел по комнатам сзывать соседей.  Люди уже
спать легли, рабочий народ - он их из постелей выволок.
     Первой приташил  простоволосую,  в ночной рубахе  Клаву  -  жену свою.
Ткнул ее к моим ногам.
     - На колени, шкура вологодская!
     Клава родом из-под Вологды.
     - Стой на коленях перед ним! След его целуй!
     Второй была наша дворничиха Сукильдеева.
     -  Становись, татарское  иго! -  приказал  Коля.  -  Уважь мудрейший
народ.
     Пенсионера  Бабченко  он  швырнул  к  моим  ногам  так,  что   косточки
хрустнули:
     - Кайся, хохол, за невинно пролитую кровь этой нации. За Батьку Махно,
за Петлюру. Гнись, сука! Придушу!
     Дальше  пошли  жильцы  русского  происхождения.  Им  Коля  велел  хором
прокричать: "Слава великому еврейскому народу! "
     - Раз, два, три, - скомандовал Коля. - Начинай!
     И осекся. Хмель дал утечку, мозги прояснились.
     - Ладно, - вяло сказал он, - отбой. А ну, кыш отсюда по своим углам!
А что было - замнем для ясности.
     А вы спрашиваете, как это началось? Вот так и  началось. И остановиться
сил не хватило.
     Я потом к этому художнику стал наведываться. Манило послушать его речи.
Иногда вместе с  Колей заваливались. И слушали-слушали - не надоедало. Пока
он визу не получил и не отбыл. Куда вы думаете? В Израиль? Малость ошиблись,
дорогой. Он, голубчик, дальше Вены не сдвинулся. Остался в Австрии. Говорят,
процветает. Его  фаршированные  рыбы нарасхват у немцев.  Комплекс вины, как
пишут в газетах.
     "Ах, ах, ах, - скажете вы. - Как это такой пламенный сионист, который
других сагитировал, сам улизнул, укрылся в теплом местечке?"
     И если вы  думаете, что я  его сейчас начну бичевать и  оплевывать, как
дезертира и бесчестного человека, то глубоко заблуждаетесь.
     Теперь-то, после всего, что я пережил.  я глубоко уважаю этого Патлаха,
Бенциона Самойловича, и понимаю. что он  был самым мудрым из нас. По крайней
мере. логики у него было больше, чем у всех нас вместе взятых.
     Никого он не  обманывал. Он действительно был без ума от Израиля  и все
передачи оттуда на русском языке слушал  с  раннего утра до поздней ночи. Он
был как заведенный будильник. В разгар самого задушевного разговора он вдруг
умолкнет, взглянет на часы и включает радио. Его мозг был настроен на "Голос
Израиля"  с  точностью  до  одной секунды. Он включал  рычажок, и  без паузы
раздавались позывные Иерусалима.
     Я был  у  него в гостях  и видел, как он сломался. У  него сидел народ.
Конечно, евреи. Стоял жуткий галдеж.
     - Тихо! - - крикнул он. - Слушаем Израиль.
     Стало тихо,  и он включил  свой  транзистор. Но  и там тоже  было тихо.
Только  легкое  потрескивание.  Художник  глянул на свои  часы и  неуверенно
спросил:
     - Неужели мои часы врут?
     Нет, часы не врали. Сверили с другими. Время было точное.
     На израильской волне продолжались слабые шорохи.
     Художник  перевел рычажок  на "Би-Би-Си"  - там вовсю гремели позывные
Лондона.  Он  прыгнул  на  "Голос  Америки"  -  и  там   позывные  убывали,
приближаясь к концу.
     Все  больше  меняясь в лице и бледнея, художник вернулся  к Иерусалиму.
Тишина.
     И так две с половиной минуты по часам. Потом  дали  позывные, и женский
голос, как обычно, сообшил:
     - Говорит Иерусалим. Радиостанция "Голос Израиля".
     И ни слова извинения за опоздание.
     Художник выключил радио, опустил свою лысую, как у Ленина, голову и так
просидел какое-то время, пока мы не зашевелились, собираясь уходить.
     Он поднял на нас глаза, и это были не его глаза. Огонь в них угас.
     -  Все,  -   сказал  он.   -  Страна,   в   которой  государственная
радиостанция, вешающая  на  заграницу  может  опоздать с передачей на  две с
половиной минуты и не извиниться, пусть даже по техническим причинам, - это
не государство, а бардак. Мне там делать нечего.
     И не поехал.
     Он был  самым  прозорливым евреем в Москве. Он был провидцем. Недаром у
него была лысина, как у Ленина.


     Над Атлантическим океаном. Высота - 30600 футов.
     Стригся  Коля Мухин, конечно, только у меня. И, как  вы сами понимаете,
бесплатно. У меня бы рука  отсохла, если бы я взял  с такого близкого кореша
хоть одну копейку, и если вы подумали на минуточку, что я на такое способен,
так зто только от того, что вы меня абсолютно не знаете.
     То, что  он стригся бесплатно, так это,  как  говорится, полбеды.  Коля
категорически  воспротивился,  чтоб  мы  это  делали  после работы,  в  моей
комнате, где моя  жена, а  не его,  будет потом  выметать  колины лохмы.  Ой
посчитал это унизительным для себя.  Это оскорбляло его пролетарскую рабочую
гордость.
     Коля  приходил  стричься  ко  мне  в парикмахерскую. А наше  заведение,
должен  я вам сказать,  совсем не для  таких  личностей, как Коля  Мухин. То
есть, не для слесарей-водопроводчиков. Я работал  в одной из  самых шикарных
гостиниц Москвы. Сплошной мрамор и бронза. Хрустальные люстры с тонну весом.
Среди  гранитных колонн в нашем  холле может  заблудиться взрослый  человек.
Церковь, храм,  а не отель.  Люкс,  чего тут рассказывать.  И, как  вы  сами
понимаете, в  таком раю  проживают знатные иностранцы,  советские  генералы,
дипломаты со  всех концов света. Иногда попадаются и личности с Кавказа. Они
сыпят  деньгами налево и направо и получают в  нашем отеле любую комнату и в
любое время, потому что платят не в кассу, а администрации в лапу. Иначе  бы
их и на порог не пустили. Со свиным, как говорится, рылом да в калашный ряд.
Как,  скажете  вы,  с советским  паспортом?  Да  еще  непроверенный  простой
человек? Точно. Но простой  он  с виду,  а на  самом деле -  золотой. Сунет
такой  кавказкий  человек  кругленькую   сумму,  и  иностранца   моментально
переведут к черту на  рога,  куда-нибудь  в  Останкино,  а ему,  кавказскому
человеку, пожалуйста, полулюкс с белым роялем.
     Он на рояле не играет. Он увенчан другими лаврами. Он с Кавказа возит в
Москву лавровый лист.  Понятно? Миллионные барыши. То, что он имеет за день,
я за пять лет не получу. И Святослав Рихтер, и Давид Ойстрах тоже.
     Вот какой у нас клиент.  Я имею в виду не кавказцев - их один процент,
а иностранных туристов, генералов и дипломатов. Когда сидят, ожидая очереди,
чтоб попасть ко мне в кресло, можно подумать, что это международный конгресс
на самом высшем уровне. Фраки, ордена, аксельбанты. Дамы в невероятных мехах
и  бриллиантах.  А кругом  сверкает хрусталь,  стены переливаются мраморными
жилками, ноги тонут в мягких коврах. И все они, не взирая на чины  и звания,
терпеливо  ждут, пока я  приглашу  в кресло. С  французом -  силь ву пле, с
американцем  -  плиз,  а с нашим  иконостасом -  милости  просим,  товарищ
генерал.
     Один Коля Мухин не  признает очереди. Он  вваливается  ко  мне, весь  в
мазуте  и  ржавчине, в  рваном ватнике, из брезентовой сумки торчат  гаечные
ключи и ручная дрель, плюхается в кресло между  фраками и мундирами и зычно,
как в лесу, объявляет:
     - Кто последний - я за вами.
     Но это только так, для проформы. Стоит  моему креслу освободиться, и он
рвет ко мне, оттолкнув любого, кто подвернется под локоть.
     Коля  шокирует  насмерть  нашу  клиентуру. И делает  это  нарочно  и со
смаком.   Как   же,   мол,  не  пропустить   вперед   рабочего   человека  в
рабоче-крестьянском государстве? Чья власть? Рабочих! Кому почет и уважение!
Рабочему! Извольте расступиться, дать дорогу гегемону, то есть пролетариату.
     Коля Мухин с виду прост, а на деле  хитрее ста армян  и еврея впридачу.
Он знает всю правду, а прикидывается дурачком. Сами, мол, вопите про рабочую
власть,  ну,  так вот  и  ешьте:  любуйтесь хозяином страны,  как  вы  меня,
пролетария, называете. Душу отводит.
     Я хоть про себя и радуюсь, что он им в морду наплевал, но в то же время
опасаюсь,  как бы меня за его  проделки не  выставили без выходного пособия.
Коля - русский и член КПСС. Он вытрезвителем отделается. У меня же  нет его
преимуществ. Сунут волчий билет в зубы - и гуляй как знаешь.
     Многие  за границей любят рассужать  о русском человеке.  Пишут  книги,
спорят  по  телевизору,  жалованье  за  это  получают.  Загадочный, говорят,
сфинкс, тайны славянской души. Вот уж, погодите, проснется русский народ, он
свое слово скажет.
     Меня от всего этого  смех  берет. Или, думаю, идиоты, или притворяются,
чтоб  без куска  хлеба