ько нет лишнего места для  стариков, где  в
одной  комнатке  живут  три  поколения  вместе:  внуки,  дети  и  дедушки  с
бабушками, вас бы посчитали извергом и самым последним человеком, если бы вы
заикнулись о том, что, мол, не мешало бы избавиться от стариков.
     Свою собственную маму, которая тебя взрастила, вскормила,  выходила  из
самых жестоких болезней, спасала  от голода, сама недоедая, телом прикрывала
во время  бомбежек, разве можно во  имя своего комфорта  лишить ее на склоне
лет семейного тепла, внимания, радости жить с внучатами и молодеть, глядя на
них?
     Когда я женился в Москве, мы даже медовый месяц провели в одной комнате
с  моей тещей Цилей Моисеевной, и  хоть характер у нее  был не  сахар, разве
поднялась бы у меня рука, чтоб сплавить ее куда-нибудь?
     В первые месяцы  моего пребывания  в  Америке,  когда я  еще чувствовал
разницу во времени  от прыжка через океан, да и вообще не пришел  в себя  от
встречи с  небоскребами, у меня появилась  бессонница, и ночами  я бродил по
Нью-Йорку.  Вернее, по  его  центральной улице  -  Пятой  Авеню. Потому что
свернуть в сторону, в любое  из каменных ущелий рискованно: можно расстаться
со своим пальто и последними долларами в  кармане, а если совсем не повезет,
не принести домой, в гостиницу для эмигрантов, и свою голову.
     Я  гулял  один  по Пятой Авеню  и  глазел  на освешенные витрины  самых
богатых  в  мире магазинов, а  оттуда  на  меня  глазели  манекены.  Десятки
одинаковых манекенов, обряженных в меха и роскошные платья, в  дорожные косч
юмы и фраки, в легкую спортивную одежду и купальные бикини, смотрели на меня
одинаковыми пустыми глазами и скалились в одинаковых бесчувственных улыбках.
     Я не хочу  обижать  американцев.  Тем более,  американских евреев. Но в
каждом из них есть что-то от этих манекенов. Потому и жить в таком окружении
- сомнительное удовольствие, а при мысли, что со  временем ты  тоже станешь
таким, хочется полезть в петлю.
     Грешным делом, я уже полагал, что все повидал  в жизни, и меня ничем не
удивишь. Ошибся. Не только удивился, но чуть не стал кусаться от удивления.
     Работал я  одно  время по своей профессии  в доме престарелых.  Хороший
дом. Чистота.  Прекрасное  оборудование.  Расположен как филиал при  большой
больнице, и наших клиентов пользуют лучшие врачи. За содержание там стариков
их состоятельные дети уйму  денег платят.  Я стригу и брею клиентов. Жалких,
трясущихся  стариков. На  своем скудном английском  стараюсь каждому сказать
пару ласковых слов, и они  сразу догадываются, что я иностранец. Не по моему
произношению.
     Иногда  я оставался  там на  ночь: дежурил за несколько  дополнительных
долларов.
     Умирают старики ночью. Перед  рассветом. Одна старушка дала мне телефон
своей  дочери  - предупредить, если что случится. Среди ночи старушка стала
умирать.  Я спрашиваю у врача, сколько, мол,  еще протянет? Не  больше часа,
говорит.
     Я вспомнил  про  телефон. Старушка так нахваливала свою дочь, не  могла
нарадоваться,  как  она  в  жизни преуспела:  муж -  адвокат,  свой дом  на
Лонг-Айленде, чудесные, как куклы, дети...
     Было три часа ночи, и я  позвонил на Лонг-Айленд. Там  долго не снимали
трубку, потом сонный женский голос спросил, чего мне надо?
     Я  сказал,  что мне ничего не надо, а звоню  им лишь потому, что,  мол,
мама  ихняя  умирает, и если они очень поспешат,  то,  возможно, еще  успеют
застать  ее в живых.  Вы  думаете, на  другом конце провода  захлебнулись  в
рыданиях?
     -  Кто дал вам право звонить нам ночью?  - строго спросила меня дочь.
- Да еще в уик-енд?
     И прочитала мне лекцию о неприкосновенности частной жизни и о том,  что
я хам.
     Вся эта семейка  приехала посмотреть  покойницу  поздно утром,  отлично
выспавшись. Дочь,  спортивного  типа  молодая  дама,  проронила традиционную
слезу,  аккуратно перехватив ее носовым  платком,  чтоб  не испортить тон на
шеке.
     Я смотрел на нее, как на своего  личного врага, и она, почувствовав мой
враждебный взгляд, повернулась ко мне спиной. Прямой и холеной, вскормленной
покойной старушкой на лучших соках и витаминах.
     На следующий день мой шеф сделал мне внушение за ночной звонок.
     - Возможно, у вас,  в России, так принято.  - строго сказал  мне этот
старый еврей, который сам через пару лет  попадет в  такой дом. - В Америке
другой порядок. И не вам его исправлять.
     - Да сгорите вы все огнем, - ответил я по-русски.
     Он, конечно, не понял.


     Севернее города Бобруйск. Высота - 3200 метров.
     А  сейчас давайте разберемся,  что такое  свобода. Знаете, без красивых
слов, и, как говорится. без  розовых соплей... За свободу приятно  умирать в
кино.
     Послушайте меня и не делайте такие круглые глаза. Я - простой человек.
В Советском Союзе таких называли мещанин и обыватель. Я люблю  жить спокойно
и не бояться, что кто-нибудь на улице  меня  может  ограбить. Потому что моя
милиция  меня  бережет. Да,  да,  называйте  это  полицейским  государством,
тоталитарным режимом...  как вам заблагорассудится. Чем больше полицейских я
встречаю, когда вечером гуляю по улице, тем больше удовольствия я получаю от
прогулки. Да! Я предпочитаю полицейского  с дубинкой на ремне и пистолетом в
кобуре,  чем одетого в цивильное субъекта,  у которого под  модным  пиджаком
может скрываться кастет и нож.
     Конечно, когда по  улице будут прогуливаться одни полицейские, и только
я  одинешенек буду  среди них  наслаждаться  вечерней  прохладой,  это  уже,
конечно,  не культурный  досуг,  а больше  похоже  на  прогулку  арестанта в
тюремном дворике. Зачем  такой перебор? Во  всем  нужна  мера.  Пусть  среди
полицейских  попадаются  гражданские  лица.  Желательно,  женского пола... и
помоложе... а?.. У  Аркадия Рубинчика губа не дура? То-то. Мне это с детства
все твердят, и я, знаете  ли, не отпираюсь.  Что есть, то есть, а  чего нет,
того,  извините  - увы!  Так вот  - насчет  свободы...  Свободу в  кашу не
положишь. Свободой срам не  прикроешь. Для этой цели требуются  элементарные
штаны  с  ширинкой,  которая застегивается на пуговицы,  а  еще лучше  - на
замок-молнию.
     Одним словом,  свободой сыт не  будешь. А что  нужно  человеку в первую
голову? Харч хороший! Затем? Неплохо бы прибарахлиться. Потому как по одежке
встречают... В-третьих?  Что  нам с  вами нужно  в-третьих? Я  вижу,  вы  из
понятливых.  То-то!.. И  вот  когда уже лежишь  с  ней, канашкой,  в  мягкой
постели, и уже совсем без сил, даже слезы, сладкие такие слезы  выступают от
слабости,  и  так  равнодушно-равнодушно водишь голой  пяткой  по ее все еще
подрагивающему  животику, и  делаешь  третью  затяжку болгарской  сигаретки,
слаще  которой в этот миг  нет ничего  на  свете -  вот тогда  и можно себе
разрешить побаловаться мыслями о таких высоких материях, как свобода,свобода
слова, печати и уличных шествий.
     Послушайте меня, дорогой  мой,  из  такой уютной  пуховой постельки, от
этих слабых ручек, что обвились вокруг твоей трудовой шеи, разве потянет вас
на холод и ветер, чтобы шагать, толкаясь, в уличных шествиях и схлопотать от
властей  по  шее  только  потому,  что  у  тебя   зуд  в  заднице,  и  тянет
погорлопанить всенародно? Это занятие для гимназистов-двоечников и студентов
с длинными патлами. Волос длинный - ум короткий.
     Ну,  давайте,  действительно разберемся насчет этой самой  свободы,  за
которую  перебили  столько народу,  что лучше  бы  этого  слова и  вовсе  не
придумали.
     Что мы понимаем под свободой? Право ругать свое правительство. Так? Все
остальное  - это гарнир.  Стало  быть,  выходит:  крою  на все  корки  свое
правительство -  свободный  человек;  молчу в  тряпочку,  занимаюсь личными
делами - раб. О'кей.
     Так вот. если  так рассуждать, мы в СССР были самыми свободными людьми.
Уж  как  мы  своих  вождей  крыли!  Где  вы  подобное  услышите?  Хрущев  -
кукурузник,  Никита. Иванушка-дурачок.  А  какие только  клички  Брежневу не
вешали?  Правда. публично не орали с трибун,  не вопили на плошадях. Так нам
же этого и не нужно. Нам потрепаться бы всласть, позлословить, душу отвести.
В своей компании, за рюмашечкой. шепотком. Зачем  глотку драть  - она у нас
казенная, что ли?
     Скажу более: наш парторг Капитолина  Андреевна в узком  кругу такое про
Хрушева рассказывала - закачаешься. Правда, после того, как его сняли.
     Ну скажите мне откровенно: в том  же  Израиле или в Америке люди рвутся
на демонстрации, мешают  уличному движению, публично  скандалят - ну, и что
же  они  за  это  получают?  Думаете,  чего-нибудь  добиваются? Шиш.  Только
охрипнут,  потеряют время и очень довольные,  что  воспользовались свободой,
расходятся по домам. А правительство остается на своем месте и ноль внимания
на их вопли, только посмеивается  в кулачок. Потому  что министров назначают
не уличные демонстранты и снимают их тоже  не они. Как в СССР, так и во всем
мире, совсем другие людишки в эту игру играют.
     А толпе дают цацку, такую игрушечку, именуемую свободой: на, забавляйся
и не лезь, куда не надо. В России, поверьте мне, хоть честнее.  Никаких тебе
игрушек, а  по принципу: всяк сверчок  знай свой шесток,  или  всякому овощу
свое время. То есть сиди  и не рыпайся, и веди себя, как  следует быть. А не
то...  Сами  знаете, не  маленький:  можно  в  Сибири  задницу  остудить  -
прекрасное лекарство.
     И что же мы имеем?
     А имеем мы вот что: в Нью-Йорке вечером носа на улицу не высунешь, сиди
взаперти и  смотри  в  цветной  телевизор, как  полиция  грузит  в амбулансы
зарезанных чудаков, рискнувших-таки высунуть свой нос.
     А что мы  имеем  в Москве? Гуляй себе всю ночь до  самых до  окраин, на
каждом   углу  постовой,  дежурные  патрули  прохаживаются   по   кварталам,
дружинники  дуют за  ними, и ты  так надежно зашишен, что лаже можешь пьяным
уснуть на мостовой. и тебя, в худшем  случае, увезут,  болезного,  под  белы
рученьки в вытрезвитель и там умоют, почистят, уложат под свежие простыни, а
утром вернут все документы до  последнего  и  домой отпустят к соскучившейся
семье.
     Вот я вас  спрашиваю: где больше порядку  и где понастояшему так вольно
дышит человек?
     Как пишут в научных журналах: комментариев не требуется.


     Севернее города Малый Ярославец. Высота 2400 метров.
     Жаль, что мы  с вами еше  до  отлета не были знакомы, я бы  вам показал
картинку с выставки.  Примерно за час до того, как мы поднялись в  воздух, в
Нью-йорский  аэропорт  прибыл самолет  из  Рима.  Битком  набитый советскими
евреями. Не так давно сам был в их шкуре, таким же рейсом прилетел из Рима в
Нью-Йорк. Со своим барахлом  под  мышкой,  измятый,  пожеванный  после  всех
мытарств в Израиле и  в Италии, и  с точно  такой же сумасшедшей надеждой на
Америку как последнее пристанище для обалдевшего еврея.
     Скажи я им, что возврашаюсь в СССР, они бы меня порвали на части. Сочли
бы  идиотом  или советским агентом. Поэтому  я  даже не подошел,  а стоял  в
сторонке и наблюдал: вдруг увижу знакомое лицо? Таких не оказалось. Публика,
как я воспринял на слух, все больше из  Одессы и Киева. Очень устали и очень
возбуждены. Знаете,  кого они  мне напомнили? Жертв кораблекрушения, которым
посчастливилось  доплыть из  последних сил до  незнакомого берега.  И теперь
стоят они, мокрые, продрогшие, сбившись в  кучку,  и лупят глаза. Счастливы,
что добрались до твердой земли. Но какая она, как встретит их - не знают. И
поэтому нервничают. Не говорят, а кричат.
     Еше чуть-чуть - и начнется истерика, забьются в припадке.
     Ведь уже проливали они слезы. прощаясь с Россией. седели и старились на
глазах, когда с кровью рвали все нити - друзья, родня - что связывали их с
прошлым. И  снова плакали, приехав в  Израиль, целуя землю в аэропорту Лод и
сняв  тяжесть  странствий с  души. Это казалось  концом  скитаний. Последней
станцией.  Затем опять бегство.  С разбитым  сердцем, с оплеванной душой,  с
пустыми  глазами, когда верить уже не хочется ни во  что.  Лишь бы прибиться
куда-нибудь. Где сытно и уютно и можно обо всем позабыть.
     Они стояли, сбившись  в  кучу под  сводами прекрасного аэропорта  имени
Кеннеди,  нервно  чавкали  жевательной резинкой, что в  Америке уже вышло из
моды,  и впереди  у них  маячил  предел  мечтаний  -  американский паспорт.
Который выдадут  через пять лет, не раньше.  И еще  при условии безупречного
поведения.  И при  многих  других условиях.  Которым  надо  соответствовать.
Иначе: вот - Бог, а вот - порог. Просим мотать отсюда к чертовой бабушке.
     Я даже знал, какая мысль придет им в голову. - со мной ведь было то же
самое,  - когда  их  посадят  в автобус  и повезут  в  Нью-Йорк,  и Америка
встретит  их  не   живыми  людьми,  а   стадами  автомобилей  на  дорогах  и
бесчисленными    кладбищами   по    сторонам.   Еврейскими,   католическими,
протестанскими. Тысячами надгробных камней. И под каждым камнем будет лежать
счастливый  обладатель чуда из чудес - американского паспорта, которого нет
у  них, едущих в автобусе. И неизвестно,  будет ли.  Что случится через пять
лет? Вог знает. Дотянут ли вообще до этого срока. Как я, например.
     Сколько  их, получив последний  удар по  лбу, взвоет,  плюнет на все  и
поплетется в Вашингтон на Шестнадцатую авеню.
     Нет, нет, Шестнадцатая авеню в Вашингтоне не место для самоубийц, и там
нет бюро общественного призрения. Не то, что Вауэри-стрит в Нью-Йорке.
     Шестнадцатая авеню - самый респектабельный район  Вашингтона - весьма
паршивого городишки,  скажу я вам  откровенно. Рукой подать  до Белого Дома.
Если повезет - можно президента живьем увидеть. Пока не взяли его на мушку.
     На Шестнадцатой авеню в Вашингтоне  стоит родное советское  посольство.
Воистину последняя станция для очумевших евреев, некогда  бывших советскими.
Сейчас вы немного посмеетесь  вместе со мной. Хотя, откровенно говоря,  я уж
не знаю, смешно ли это. Вам судить.
     Перед советским  посольством  стоят  не один, не  двое, а целых четверо
американских полисменов. С  широкими  задами  и спинами,  как  у битюгов.  С
увесистыми дубинками в здоровенных  лапах.  Такой  если  врежет по черепу -
осколков не соберешь.
     Они охраняют советское  посольство от американских евреев, Сами знаете,
что  тут  иногда творится. Буря!  Ураган!  Американские  евреи затопляют всю
авеню. Плакаты, крики в мегафоны, тысячные вопли: отпусти народ мой! Имеется
в виду та часть еврейского народа, что обитает в СССР и которой американские
братья пробивают дорогу в Израиль. Не в Америку, а в Израиль.
     Сами американцы туда не едут.  Чего  они там  не видали? А вот  русским
евреям место там.
     Поэтому: отпусти народ мой!
     В  такие дни  не  четверо, а сотни полисменов  отжимают бушующую  толпу
евреев от посольства, откуда носа не решается высунуть хоть кто-либо.
     Но  даже в будни,  когда  нет  демонстраций, дежурят не меньше  четырех
полисменов. Потому  что напротив, через дорогу, каждый божий день с утра  до
ночи,   меняясь   поочередно,   тоже   дежурят   человек   десять-пятнадцать
американских  евреев. Из  молодых,  студенты,  видать.  Чаще  в  религиозных
ермолках. Взявшись в кружок, танцуют  на тротуаре и время от времени  дружно
кричат по-русски с американским акцентом:
     - Фараону! Фараону говорю: отпусти народ мой!
     Есть у евреев такая песня.
     И так каждый день, с утра до ночи. Прохожие привыкли к этому, как к бою
городских часов. И полицейские. И посольские тоже.
     Это на одной стороне Шестнадцатой авеню. На другой же,  через дорогу, у
фасада  посольства, за  спинами полисменов  можно  тоже увидеть  евреев.  Не
американских, а бывших советских. Тех, за  кого так надрываются американские
на митингах и демонстрациях.
     Эти не вопят: отпусти народ мой! Потому что когда-то это кричалось ради
них, и их  отпустили. Им  сейчас впору тихо  скулить, пробираясь за  спинами
полисменов в советское посольство:
     - Впусти народ мой!..
     Под  вопли  охрипших  американцев с  противоположного тротуара: отпусти
народ мой! - виновники  всего этого  шума на  брюхе  вползают в  посольство
проситься назад. В Россию. Домой. К маме. К папе.
     Я  не только наблюдал это со  стороны. Как вы сами догадываетесь, я был
одним из  тех,  кто с виноватым видом скребся в двери советского посольства.
За  широкими спинами  полисменов. Под  аккомпанемент  уже  охрипших  на  той
стороне улицы в своей бесконечной пляске борцов за советских евреев:
     - Отпусти народ мой!
     Меня  впустили  в  посольство. Пришел я  не один, а с приятелем, уже не
первый раз сюда ходившим. У  него все было на  мази:  документы отправили  в
Москву, ждал окончательного решения оттуда. Он повел меня, как новичка, чтоб
показать,  что  это  не так  страшно, а заодно прозондировать  почву -  как
движутся его дела. Должен вам сказать, как только я очутился внутри, все мои
страхи  и опасения как рукой  сняло. К нам вышел работник посольства, то  ли
консул,  то ли вице-консул  -  не  помню,  улыбнулся  нам так  по-свойски и
сказал:
     - Заходите, дорогие товариши. Будьте как дома.
     Представляете? Это  нам, которые  по  всем статьям советского закона -
изменники  Родины,  отшепенцы, предатели, лакеи сионизма  и империализма  -
такие слова: дорогие товариши.
     С ума сойти! Да еше будьте как дома.
     Мне даже показалось, что я ослышался.  А он,  этот малый из посольства,
рубаха-парень, истинно русская  душа,  усадил  нас  в мягкие  кресла, вызвал
девушку,  тоже  русскую, с  таким  милым,  немного  монгольским  личиком,  и
говорит:
     - Принимай гостей, Тамара. Кофе нам, пожалуйста. И торт  "Сюрприз". -
И нам так  по-хорошему,  по-свойски подмигнул. -  Тортик свеженький.  Вчера
прилетел из Москвы.
     Нет,  положительно можно было сойти с ума.  Для нас тут торт "Сюрприз".
Только что из Москвы.
     Я  этот вафельный торт с шоколадом, который, кроме как в СССР, нигде не
выпекают, в свое время не очень  жаловал.  Суховат.  Приторен. Всегда  можно
найти что-нибудь получше. Например, торт "Пражский" из  ресторана "Прага" на
Арбате.
     Но  здесь,  в Вашингтоне,  в  фойе  посольства,  под  тремя  портретами
советских вождей, которые строго, но без злости, а  скорее  -  по-отечески,
смотрели  на  нас,  своих  двух  бывших  подданных еврейского происхождения,
наломавщих кучу  дров,  и  теперь  как  блудные сыны  приползших  к родимому
порогу, этот торт "Сюрприз" показался  мне вершиной кондитерского искусства,
и таял во рту, как сливочный крем.
     А  Тамара эта - Боже мой,  сколько приятнейших воспоминаний связано  у
меня с этим именем - смотрела на нас так ласково, как младшая сестра.
     - Каждый имеет право на ошибку, - понимаюше сказал нам этот парень из
посольства, и у меня запрыгало сердце. Такого в  СССР не говорят. По крайней
мере, раньше не говорили. В тюрьму отправляли не только за ошибку, но  и без
всякой твоей ошибки. Так, для профилактики. Бей своих, чтоб чужие боялись.
     Значит,  многое изменилось в России, пока  я тут гулял  по  заграницам.
Либерализм.
     Мой приятель, а ему палец в рот  не клади, жутко хитрый и ловкий малый,
стал  задавать  посольскому вопросы  специально  ради меня, чтобы я выслушал
ответы и не думал о нем, что зря трепался.
     Вопрос первый:
     - Скажите, пожалуйста, товарищ начальник,  что нужно сделать человеку,
потерявшему советское гражданство, чтоб восстановить его и вернуться домой?
     Ответ:
     - Написать заявление с изложением  мотивов. В  четырех экземплярах.  И
заполнить  четыре  анкеты. Кроме того, желательно иметь  формальный вызов от
родственников, живуших в СССР, для воссоединения семьи.
     Тут я чуть не заржал. Комедия! Водевиль!
     Когда мы  просились из СССР в  Израиль, от нас тоже требовали вызов  от
израильских родственников  на предмет воссоединения  семьи. У большинства из
нас  никакой  родни  за  границей  сроду не было.  Тогда в  Тел