антин? -  спросил  он  и  понял.  -  Никак  за  деньгами
приехал? Чудак, сразу бы и сказал. Найдем. Вчера как раз получку  получил.
Да много ли тебе надо? Бери. Ничего, сведем концы с концами! Бери.
   С графинчиком он приблизился к  широкому  письменному  столу,  выдвинул
ящик, затем отсчитал в нем несколько ассигнаций.
   - На, двести пятьдесят тут, потом  отдашь,  будет  если...  Ну  садись,
выпей маленькую. Где работаешь-то?
   - В уголовном розыске, - сквозь зубы сказал  Константин  и  двинулся  к
столу, упрямо и зло глядя в глаза Быкова. - Меня интересуют не  водка,  не
деньги, Петр Иванович! Меня интересуют доносы. Все копии ваших доносов! Вы
меня поняли? И если вы сделаете шаг к двери... - выговорил он с угрожающим
покоем в голосе. - Я не ручаюсь за себя! Руки чешутся, терпения нет! Ясно?
Будете орать - придушу вот этой подушкой. Все поняли?
   Быков, болезненно выкатив белки, не закончил  наливать  из  графинчика,
синие губы собрались трубочкой, пробормотал:
   - Ты - как?.. Как?..
   Он стукнул графинчиком о стол около недолитой  рюмки;  щеки  его  стали
пепельно-серыми, кожа натянулась на скулах.
   - Эх ты, Константна, Константин!.. За кого ж принимаешь меня?..  О  чем
говоришь? Неужели серьезно ты?
   - Благодетель вы мой, запомните - я вас не идеализирую!  -  Константин,
все покусывая усики, твердо глядел сверху вниз в лицо Быкова. - Ну, я  жду
основное: копии доносов. Первый  -  на  Николая  Григорьевича  Вохминцева.
Второй - на меня. Хочу познакомиться с содержанием -  и  только.  Вы  меня
поняли?
   Стало тихо. Было слышно, как жужжал электрический счетчик на кухне.
   Быков отрывисто и горько засмеялся.
   - Эх ты, герой, ерой. - Он задергал головой; капельки  влаги  выступили
на покрасневших веках. - Я к тебе как к человеку, Константин, а ты  -  эх!
Герой, а у ероя еморрой! Налетчик! Ты знаешь, что  за  это  тебе  будет?..
Знаешь, что бывает по закону за насилие?  За  решетку  посадят!  Жизнь  на
карту ставишь?
   - Да, Петр Иванович! Пока вы строчите доносики - ставлю. Пока.
   - Значит, что ж - убить меня, Константин, хочешь?
   - Может быть. Где копни доносов?
   - Какие доносы? Обезумел? - вскричал Быков. - С Канатчиковой сбежал?
   - Вот что, Петр Иванович, - сказал Константин. - Вы сейчас сделаете то,
что я вам скажу, иначе...  Когда  у  вас  была  очная  ставка  с  Николаем
Григорьевичем? В сорок девятом году? В этом же году вы настрочили  доносик
на меня после истории с бостоном? Ну? Так? Иди иначе?
   - Врешь!
   - Садитесь к столу! - Константин резко пододвинул  бумагу  на  середину
стола. - А ну, берите ручку, пишите! Вы напишете то, что я вам скажу.
   - Что-о?
   - Вы напишете то, что я вам продиктую! И это будет правдой.
   - Да ты что - с Канатчиковой сбежал? - выговорил  Быков  и  отступил  к
дивану, широкие рукава пижамы болтались  на  запястье.  -  Чего  я  должен
писать? С какой стати? Чего выдумал?..
   - Вы это сделаете! - оборвал Константин. - Сейчас сделаете! Садитесь  к
столу! Что смотрите?
   Константин с силой  подтолкнул  Быкова  к  столу,  чувствуя  рукой  его
дряблое, незащищающееся тело, но то, что он делал в этой комнате, пахнущей
сладковатым лаком старой мебели, и то, что говорил, - все как будто  делал
и говорил не он, не Константин, а кто-то другой, незнакомый ему.  И  вдруг
на секунду ему показалось - все, что делал  он,  слышал  и  видел  сейчас,
происходило как будто бы и существовало в отдалении: и  странно  малиновый
купол торшера, и стол, и деньги на столе, и звук своего голоса, и  ватный,
ныряющий голос Быкова, и движения собственных рук, ощутивших дряблое тело.
Где-то в неощутимом  мире  жили,  работали,  целовались,  ждали,  плакали,
любили, гасили и зажигали свет в комнатах люди, где-то медленно шел  снег,
горели фонари и по-вечернему светились витрины магазинов, но ничего  этого
точно и осмысленно не  существовало  сейчас,  словно  земля,  предметы  ее
потеряли свою реальную и необходимую сущность; и то, что он делал, не было
жизнью, а было чем-то серым, отвратительным, водянистым, зажатым здесь,  в
этой комнате, как в целлофановом сосуде.
   - Костя!.. Что же ты делаешь?
   "Действительно, что я делаю с ним?  -  подумал  Константин.  -  Так  не
должно быть. Я делаю противоестественное... Если  все  это  можно  делать,
тогда страшно жить!"
   Он посмотрел на Быкова.
   Быков стоял перед столом в расстегнутой пижаме, пальцы корябали  желтую
грудь, покрытую седым волосом, зрачки застыли на руках Константина.
   - Костенька, это что же, а? Зачем? По какому праву?
   "А  ему  было  страшно,  когда  писал  доносы?  -   подумал   почему-то
Константин. - Мучила его совесть?"
   - А по какому праву... - произнес Константин,  и  тут  ему  не  хватило
воздуха, - по какому праву вы, черт вас возьми, писали доносы, клеветали -
по какому? Если у вас было право, оно есть и  у  меня!  А  ну  садитесь  и
пишите: заявление в МГБ от Быкова Петра Ивановича. Что стоите? Поняли?
   - Что ты говоришь? Костя!  -  крикнул  Быков  и  заморгал  одутловатыми
веками. - Какое заявление?
   - Все вспомните. И о  доносе.  И  об  очной  ставке  двадцать  девятого
января, где вы... вели себя как последняя б...! Двадцать девятого  января!
Вот  это  и  напишите,  что  оклеветали   невинного   человека,   честного
коммуниста! Напоминаю: двадцать девятого января была очная ставка!
   Константин сдавил локоть Быкова, подвел его к столу, и Быков,  выставив
короткие руки, словно бы слабо защищаясь, внезапно  обессиленно  повалился
на  стул  и,  сгорбясь,  задергался,  заплакал  и  засмеялся,  выговаривая
сдавленным шепотом:
   - Что ж ты делаешь? Ты думаешь, вот...  испугал  меня?  Да  меня  жизнь
тысячу раз пугала... Эх, Константин, Константин. - Быков на миг  замолчал,
клоня дрожащую голову. - А если я тебе скажу, что много ошибался  я.  Если
скажу... И на очной... вызвали, коридоры, тюрьма... не помню, что говорил!
Ошибся!.. Только в одном не ошибся... Я ж знаю, что  у  меня  за  болезнь.
Язву, говорят, вырезали! А я знаю...
   - На меня тоже, старая шкура, перед смертью донос написал?
   Быков вскинул  свое  желтое,  в  пятнах  лицо,  жалко  отыскал  глазами
Константина, а слезы скатывались  по  трясущимся  щекам,  и  он  по-детски
торопливо слизывал их с губ, повторяя:
   - Не писал, не писал! На тебя не писал! Как к сыну  к  тебе  относился.
Спрашивали, плохого  не  говорил...  А  ты  знаешь,  сколько  мне  жить-то
осталось? Знаешь? С такой болезнью...
   - Хватит! - морщась, перебил Константин. - Хватит проливать слезы, Петр
Иванович! Ей-богу, не жалко мне вас!
   - Костя, Костя... Помру, вот рад будешь? А не хотел бы я... - вставая и
покачиваясь, прошептал Быков  и  ладонью  стал  вытирать  мокрое  лицо.  -
Защищался я... А совесть у меня тоже есть. Что ж ты будешь делать со мной?
Если я сам...
   - В монастырь... Если бы можно было - в монастырь. К чертовой матери  я
отправил бы вас в монастырь, паскуда!
   - Серафима Игнатьевна и дочь у меня...
   Но   когда   Быков,   обмякший,   подавленный,   тихонько   постанывая,
расслабленно опустился на диван,  никак  не  мог  раскупорить  порошок  на
тумбочке, Константин не смотрел на него, сжав зубы от жгучего  отвращения,
от смешанного чувства жалости и вязкой нечистоты, и в это  мгновение  едва
сдерживал себя, чтобы не выбежать из  этой  комнаты  с  одним  желанием  -
глотнуть морозного воздуха, лишь ощутить  освежающий  и  реальный  холодок
его.
   Он не глядел на Быкова, испытывая ненависть к себе.
   "Нет, нет, нет! - подумал он. - Жалость? К черту! К черту!"
   Он круто выругался и выбежал из комнаты.


   В машине он, как всегда, привычно очищал перчаткой стекло, смотрел мимо
поскрипывающей стрелки "дворника" на полосы  фар,  но  не  видел  ясно  ни
скольжения фар по мостовой, ни  по-ночному  пустых  улиц,  синеющих  новым
снежком, по-прежнему падавшим с темного неба.
   Константин гнал машину, чувствуя  горячие  рывки  сердца  при  перемене
сигналов на светофорах, далеко простреливающих миганием безлюдные  пролеты
улиц, инстинктивно скашивал взгляд на регулировщиков - и не  было  момента
осмыслить то, что сделал...
   После  того  как  загорелся  за  площадью  всеми   освещенными   залами
Павелецкий и белая полоса окон привокзального ресторана с летящим  на  эти
теплые окна снегом выдвинулась навстречу, унеслась назад и машина, нырнула
в сразу показавшийся туннелем переулок, Константин затормозил  машину  под
стеной дома и долго сидел, прислонясь лбом к скрещенным на руле рукам.


   В первой комнате света не было.
   Зеленый огонь настольной лампы косым треугольником упал под  ноги  ему,
на  пол,  из  полуоткрытой  спальни,  куда  он  вошел,  и   там   загремел
отодвигаемый стул - Константин остановился.
   В проеме двери, загородив огонь, проступала темная фигура Аси.
   Она запахивала на талии халатик.
   И испуганный, непонимающий голос ее:
   - Костя?.. Ты уже вернулся?
   Она  шарила  по  стене  выключатель;  Константин   успел   увидеть   ее
напрягшиеся под халатиком  голые  ноги,  и  тотчас  вспыхнул  свет;  после
темноты он был неожиданно ярок, и Константин отчетливо  увидел  лицо  Аси,
бледное, залитое электричеством, яркой чернотой блестели глаза.
   - Ты уже вернулся?
   - Нет. Я заехал по дороге, - преодолевая хрипоту, сказал Константин.  -
Я хотел тебя увидеть.
   Она со вздохом опустила плечи.
   - Я не ожидала тебя. Ты вошел тихо-тихо, и я почему-то испугалась.
   - У тебя было открыто, - сказал он. - Ася, вот что... Я  сейчас  был  у
Быкова.
   - Что? Что?
   - Я был у него, - ответил Константин.
   Темные увеличенные глаза Аси перебегали по его  лицу,  по  его  кожаной
куртке, а пальцы теребили поясок халатика, и брови, и глаза  ее  будто  не
соглашались с тем, что сказал он.
   - Ты? Был? У Быкова? - отделяя слова, проговорила Ася и отошла от него,
ладонями зажала уши. - Слушать не хочу! Ничего не говори мне!
   - Ася! - сказал Константин. - Ася, милая, ничего не случилось, я  хотел
объяснить тебе...
   И тронул ее локоть; Ася почти брезгливо отстранилась, сказала  шепотом,
с гадливым отвращением:
   - Ты был? У Быкова? Зачем?
   Он растерянно проговорил:
   - Ася...
   - Зачем ты это сделал?
   - Прости, если я...
   - Зачем? Что ты наделал, Костя?
   "Как объяснить ей все? - подумал Константин. - Как?"
   Ася, зажмурясь, откинула голову и молчала. Он  виновато  приблизился  к
ней, увидел ее  длинную  шею,  слабую  выемку  ключиц  -  и  ему  страстно
захотелось осторожно обнять ее, успокоить, сказать, что он сам до конца не
знает, для чего он  это  сделал;  и  ему  хотелось  объяснить  ей,  что  в
последнее время он живет, точно  ухватившись  за  надломленную  ветку  над
трясиной,  что  ему  не  дает  покоя,  его  мучает  какая-то   неуловимая,
скользкая, надвигающаяся опасность, что он  живет  с  ощущением  следящего
взгляда в спину - и не может преодолеть это, и боится за нее, за себя. Ему
хотелось почувствовать успокаивающую тяжесть ее ладони на своих волосах  и
покаянно лицом прижаться к теплоте ее колен. Он все время  ощущал  в  себе
нервное и злое напряжение, готовый ко всему  -  к  драке,  к  непоправимой
беде, к словам, которые разрушали и еще более усугубляли что-то.
   - Ася, - ответил он, стараясь говорить  спокойно,  но  не  сделал,  как
хотел, не обнял ее, услышал свой фальшиво прозвучавший  голос:  -  Честное
слово... ничего не случилось.
   - Ничего не случилось? Неужели ты не понимаешь? Ты не понимаешь? Он  ни
перед чем не остановится. Ты подумал о нас? О чем ты с ним говорил?
   - Теперь он ничего не сделает. Он уже сделал...
   - Что? Что он сделал?
   Она взяла его за борта кожаной куртки, спрашивая:
   - Что он сделал?
   - Ася, родная, мы еще поживем, не надо ни о чем думать,  -  сказал  он,
по-прежнему пытаясь говорить спокойно.
   - Ты сказал "еще"? Почему - еще?
   - Я говорю о Николае Григорьевиче.
   - Прошу тебя, скажи яснее, Костя.
   Но в эту минуту у него не хватало сил посмотреть ей в лицо,  и,  медля,
Константин легонько снял ее теплые влажные пальцы с бортов куртки,  прижал
их к подбородку, глухо договорил:
   - Может быть, я не должен был, Ася... Но я не мог.  Прости  меня.  Я...
поеду.
   И тут его поразил неестественно оживленный голос Аси:
   - Если ты разрешишь, я сейчас оденусь и поеду с тобой! Хоть один раз  в
жизни хочу увидеть твою работу. Ты хочешь?..
   Константин почти испуганно взглянул на нее - Ася решительно развязывала
поясок халатика, торопилась, и по  лицу  ее  он  видел:  она  готова  была
одеться сейчас.
   Он остановил ее поспешно:
   - Асенька, этого нельзя! Ася, это не разрешается, меня просто снимут  с
работы. Этого нельзя!
   Тогда она заложила руки в карманы халатика и так села на стул,  сказала
тихо:
   - Ну иди, Костя.
   - Не надо,  -  Константин  наклонился  к  ней  и,  едва  прикоснувшись,
поцеловал в волосы. - Не надо ни о чем плохом думать. Ложись  спать,  Ася.
Со мной будет все в порядке. Я уверяю тебя, со мной будет все в порядке.



10

   К концу смены он был рассеян с пассажирами, получал деньги  не  считая,
невнимательно и забывчиво  переспрашивал,  куда  везти.  Ощущение  давящей
тоски,  неясности,  не  отпускающего  беспокойства,  никогда   раньше   не
испытываемого им, заставляло его перед утром бесцельно  гонять  машину  по
Москве.
   Ему было все равно: выработает  он  сегодня  деньги  или  нет,  и  лишь
немного проходило напряжение, когда он бесцельно мчал машину по  пустынным
переулкам без светофоров, неизвестно для  чего  подгоняя  себя:  "Быстрей,
быстрей!"  И  как  только  привычно  подкатывал  к  стоянке,  инстинктивно
приглушал мотор,  тишина  ночных  улиц  с  ровным  пространством  мостовой
удушливо наваливалась на  него.  Тогда  он  слышал,  как  в  машине  четко
стучали,  отсчитывали  время  часы  с  настойчивым  упорством  заведенного
механизма.
   Смена кончалась в девять утра. Константин ждал конца смены. Он точно не
знал, что должен будет делать этим утром.
   "Только не ждать, только не ждать,  -  убеждал  он  себя.  -  Я  должен
поговорить с Михеевым? Я хочу ясности... Но какой? Ну а дальше что?"
   И независимо от того, как пойдет разговор с Михеевым, его мучило это "а
дальше что?", и оттого, что он не в силах был полностью  представить,  что
будет дальше, его охватывал нервный озноб, холодок змейками полз по спине.
   Мотор был не выключен,  печка  работала,  становилось  душно,  жарко  в
машине, пахло нагретым металлом, а  он,  подняв  воротник,  никак  не  мог
согреться, и было горячо и сухо во рту.
   Потом он не выдержал ожидания конца смены и в восьмом часу  утра  повел
машину к парку.
   Константин остановился на набережной, в трех минутах езды от гаража,  -
здесь он хотел перехватить Михеева по пути. И здесь было удобно  ждать,  -
тут такси проезжали к парку из центра.
   Утро начиналось чистое,  розовое,  со  звонким  морозцем,  с  зеркально
молодым, хрустким ледком на мостовой. Лопаясь, он брызнул  трещинками  под
каблуками, когда Константин вылез  из  машины,  разминаясь  после  долгого
сидения.
   Холодного накала заря  надвигалась  из-за  дальних  улиц,  краснел  лед
канавы, подымался парок над незамерзшим стоком бань возле далекого  моста.
Там, за мостом, над крышами вертикально дымили  фабричные  трубы;  дым  не
таял, стекленел в небе, и были безмолвны  ближние  улицы  в  ранней  стуже
утра.
   Воспаленными глазами Константин оглядывал набережную  и  небо,  хлебнул
несколько раз на полную грудь горьковато-холодный воздух -  и  от  глотков
этого крепкого студеного воздуха  немного  закружилась  голова.  Похрустев
каблуками по ледку, он залез в машину, и теперь не было желания двигаться,
думать - вот так  только  сидеть,  расслабив  тело,  ощущая  эту  пустоту,
зябкость морозного утра, в котором, словно на краю света, стояла дымящаяся
зимняя заря.
   "Вот так хорошо", - подумал ой.
   Вместе с  напряжением  уходила  грубая  острота  реальности,  исчезала,
покачиваясь, как  на  мягких  рессорах,  усталость,  вся  прошедшая  ночь,
разговор с Асей... И тут же  как  вспышка  в  темноте:  "Михеев!..  А  что
Михеев? Что я должен делать с Михеевым?"
   - Машина? Зачем машина? Кто водитель? Эй!
   "Не заметил знак!" - вяло раздражаясь, подумал Константин и в  ожиданий
долгого разговора с дотошным орудовцем разомкнул веки,  принял  удивленное
выражение простецкого парня.
   - А что, товарищ, разве?.. А где знак? История повторяется...
   - Что?
   - Один раз - как комедия, другой раз - как штраф.
   И он приготовился зевнуть перед Обычной нотацией, но  не  зевнул  -  за
стеклом увидел бритое досиня лицо,  круто  выдающийся  вперед  подбородок;
лицо кричало:
   - Что? Кто сказал? Что сказал?
   - Я, - договорил Константин. - Доброе утро, товарищ Гелашвили!
   Он узнал машину директора парка.
   Машина стояла впритирку, от работы мотора покачивался штырек антенны, и
стекла, внутренность машины были в  багровом  освещении.  Раскрыв  дверцу,
вынося  ногу  в  хромовом  сапоге  на  мостовую,   Гелашвили   рассерженно
опрашивал:
   - Почему? Почему, я интересуюсь? Корабельников!.. Сидишь и  спишь?  Кто
разрешил? На курорт приехал? План перекрыл?
   Гелашвили  был  в  новом,  белеющем  меховыми   отворотами   полушубке,
щегольски сидевшем на его сильной, атлетической фигуре, как отлично сшитый
костюм; правая рука толсто забинтована, покоилась на марлевой  перевязи  -
кажется, вчера поранился в мастерской. Левой рукой  он  решительно  открыл
заднюю дверцу Константиновой машины, спросил:
   - Что - план перекрыл? Молчишь? Что молчишь?
   Гелашвили, соединив в прямую линию брови, подозрительно осмотрел пол  и
Сиденья, проверил, нет ли следов цемента или извести;  материалы  эти  для
перевыполнения плана шоферы иногда прихватывали частникам на  коммерческих
складах. А этого Гелашвили не прощал.
   - Говори - слушаю! - сказал Гелашвили, проверив и багажник. - Почему не
работаешь? Когда смена кончается, в девять? Разучился  на  часы  смотреть?
Самый образованный шофер  парка,  отличный  водитель,  в  пример  ставили!
Пассажир ждет, скучает, а ты на курорте сидишь? (Это была излюбленная  его
фраза.) Не дам! Разговор короткий!  Надоело  -  уходи,  плакать  не  буду!
Лодырей не надо! Я таких шоферов в каждой подворотне  найду!  Ну,  говори,
объясняй - слушаю! Куда смотришь? На меня смотри!
   - Может быть, я и уйду, - сказал Константин, глядя на  фабричные  дымы,
плавающие среди утреннего неба. - Может  быть,  -  и,  посмотрел  в  глаза
Гелашвили, накаленные, неотступные.
   - Воевал? - лающе спросил Гелашвили.
   - Опять уточняется анкета?
   - Ты как винтовку бросил! - крикнул Гелашвили, хищно сверкнув зубами. -
Дезертир!
   Константин хмуро сказал:
   - Не будь вы директором парка... А впрочем, если вы повторите, я  найду
не менее крепкие выражения...
   - Что повторить? Что? - крикнул Гелашвили. - Может  быть...  Подумаю!..
Начальства испугался? Струсил? Говори, а  я  от  правды  не  умру,  почему
стоял? Ну как мужчина говори! Не кисейная барышня - может, пойму! Ну  что,
пассажира ждал из этого дома? Объясни!
   И Константин понял: он хотел, чтобы было именно так.
   - Вы правы, жду, - ответил Константин.
   - Завтра перед сменой зайдешь! Всякие дурацкие слухи  ходят  о  тебе  -
надоело уже слушать!
   Гелашвили сурово фыркнул, потом, сгибая атлетический торс, влез в  свою
машину и что-то резко приказал шоферу.
   "Победа"  Гелашвили  расстелила  дымок  на  багровом  ледке   асфальта,
покатила по набережной в сторону парка.
   "Всякие слухи? - подумал Константин, стискивая зубы. - Что ж,  кажется,
Илюша торопится. И кажется, од не так глуп! Нет! Он,  оказывается,  тертый
парень, с виду ошибешься!.."
   На часах было пять минут девятого.
   Он повел машину к парку.
   - Никак захворал, Костенька? Или ремонтировался на линии? Всегда  сверх
плана, а сегодня - кот наплакал. Если что - бюллетень бы