оей ныряющей, неуклюжей походкой, шаркали по  паркету
шлепанцы.
   -  Это  особый  разговор.  Есть  много  причин,   которые   влияют   на
обстановку...
   - Каких причин? - спросил Сергей. - И почему они влияют?
   -  Не  знаю.  Это  сложный  вопрос.  Возможно,  тяжелая   международная
обстановка, могут  быть  и  еще  внутренние  причины,  не  знаю.  Но  идет
борьба... И все напряженно. Все  весьма  напряженно  сейчас.  А  в  острые
моменты у нас часто не смотрят, кому дать в глаз, а кому  смертельно,  под
микитки. И иные поганцы, учитывая это, делают свое  дело,  маскируясь  под
шумок борьбы. Здесь мешается и большое  и  малое.  Вот  как-то  раз  после
лекции подходит ко мне Свиридов. "Есть сигнал от студентов - не слишком ли
много  рассказываете  о  новейших  машинах  Запада?  Думаю,  все  внимание
отечественной технике должно быть, подумайте о сигнале".
   - Свиридов! - повторил Сергей и придвинул к себе пепельницу.  -  Такие,
как Уваров и Свиридов, подрывают дело партии, веру в справедливость. А  вы
понимаете все, молчите и оправдываетесь международной обстановкой и  иными
причинами. Неужели вас перепугала фраза Свиридова?
   - Нет, не перепугала. Но я ответил, что подумаю, - покривился  Морозов.
- Хотя, как вы знаете, в моих лекциях западной  технике  уделено  мизерное
внимание. Свиридов прям, как линейка. И он тупо, по-бычьи проводит  борьбу
за идейную чистоту института. "Факты, факты!" Не учитываете,  что  нашлись
бы один-два студента, которые написали бы: да, в лекциях доцента  Морозова
были космополитические тенденции. И пока суд да дело, очень жаль  было  бы
отдавать кафедру какому-нибудь патентованному дураку, который выпускал  бы
недоучек. Здесь я приношу пользу, это  я  знаю  не  один  год.  Не  будете
возражать?
   - Нет.
   - Несмотря ни на что, человек должен приносить пользу.
   - Игорь Витальевич, зачем и к чему говорит-ь  здесь  прописные  истины?
Именно для этого вы позвали меня - с воспитательной целью? К  черту  летит
все ваше умное молчание, когда ломают кости! А вы мне  вкручиваете  что-то
похожее на проблему разумного эгоизма. Я это читал еще в  девятом  классе.
На черта она мне!
   Морозов зашаркал шлепанцами  по  комнате,  серые  небольшие  глаза  его
смотрели на Сергея грустно.
   - Хочешь сказать, почему я молчал? - спросил он вполголоса, переходя на
"ты". - Почему?
   - Нет. Это мне ясно.
   - Не совсем. Тактически создался  очень  неудобный  момент.  Поверь,  я
немного опытнее тебя. Так я молчал, потому что весь бой за  тебя  впереди.
Хотя и не знаю, чем он кончится. Если бы ты не скрыл об аресте отца...
   - Я уверен и всегда буду уверен, что отец невиновен. Вы  же  понимаете,
что мое заявление об аресте отца - это расписка в моей трусости.
   - Все понимаю. Но есть факт, как говорит Свиридов. Объективный факт.  И
очень серьезный. Беспощадный. Но весь бой еще впереди.
   Наступило молчание. Было слышно, как  среди  безмолвия  дома  прошел  с
шорохом лифт, на верхнем этаже стукнула дверца.
   - Поздно! -  проговорил  Сергей  и  внезапно  взял  рюмку,  наполненную
коньяком.   -   Ваше   здоровье!   -    чуть    усмехаясь,    сказал    он
несдержанно-вызывающим голосом. - Я все равно знаю, что когда-нибудь  буду
в партии. Я все же вступал в нее не в счастливый момент. А в сорок втором.
Под Сталинградом.
   - Что "поздно"? - спросил Морозов. - Не понял. Что "поздно"?
   - Я  уезжаю,  Игорь  Витальевич,  -  сказал  Сергей,  сильно  сжимая  в
повлажневших пальцах рюмку.  -  Как  говорят  -  в  жизнь.  Что  ж,  поеду
куда-нибудь в большой угольный бассейн... Вот вам и ваша польза  -  горные
машины. Не примут забойщиком, не возьмут на врубовку,  на  комбайн,  пойду
рабочим, на поверхность - уголь грузить. Посмотрю...
   - Куда?
   - Еще не знаю. Все равно. Лишь бы шахта. Что ж, давайте за это  выпьем,
Игорь Витальевич.
   Огни над Чистыми прудами по-ночному  просвечивались  сквозь  надуваемую
ветром легкую занавеску. И эта уютная комната на третьем этаже,  с  умными
книгами на полках, тахтой, рукописями, коньяком и  рюмками  на  столике  и
разговор этот - все вдруг показалось отрывающимся от  него.  Да,  были  за
тесной комнаткой на Чистых прудах  другие  города,  люди,  лица  -  в  это
мгновение все, что он мог вообразить, отчетливо существовало, было где-то,
и  решение  ехать  представлялось  непоколебимым,  единственно  верным.  И
возникло минутное облегчение.
   - Что ж, давайте за это, Игорь Витальевич. А не за разумный эгоизм!
   Но Морозова не было рядом;  он  в  раздумье  сел  за  письменный  стол,
отодвинул груду книг, рукописей, горбато ссутулив  костистые  плечи,  стал
что-то нервно, быстро писать, не оборачиваясь, ответил:
   - Пей. Я мысленно.
   Сергей, однако, держа рюмку, поставил ее на столик, не выпив, -  глядел
в молчании на Морозова. Странно было: он сутулился, как человек, привыкший
работать над книгами, но громоздкие плечи, спина в несоответствии  с  этим
казались грубовато-шахтерскими, недоцентскими.
   - Вот, - проговорил Морозов, подходя, провел языком по краю конверта. -
Вот! - И он, плотно припечатывая ладонью, заклеил конверт  на  столике.  -
Мой совет тебе: езжай в Казахстан, -  прибавил  Морозов  отрывисто.  -  На
"Первую". В Милтуке. Передашь письмо секретарю райкома  Гнездилову.  Акиму
Никитичу. Здесь все указано: адрес и прочее. Я  проработал  с  Гнездиловым
пять лет. Да, был у него главным инженером. Езжай! И вот что  еще,  знаешь
ли... - Морозов с неуклюжестью выдвинул ящик, вытянул из-под  бумаг  пачку
денег. - И вот, знаешь ли,  на  первый  случай...  Да,  видишь  ли,  таким
образом...
   - Не надо. У меня есть. Почему-то все мне предлагают деньги.
   - Ну вот... Теперь выпьем, Сергей.
   - Что ж, давайте.


   Он  медленно,  поглаживая  перила,  вдыхая  знакомый  запах   лестницы,
поднялся на второй этаж  и  здесь,  на  площадке  под  тусклой  запыленной
лампочкой в сетке, увидев знакомые до трещинок, старые, обшарпанные  стены
перед дверью, переждал немного, не находя в себе  сразу  решимости  нажать
кнопку звонка, - все,  мнилось,  исчезнет,  оборвется,  упадет  куда-то  в
черноту бездны: и стены, и почтовый ящик, и лампочка в сетке, и ее шаги, и
шуршащий звук платья, и всегда образованно сияющие глаза навстречу ему,  и
голос ее: "Ты?" И с тем, что он не будет приходить сюда, не мог, не  хотел
согласиться и не мог, не хотел поверить, что они расстанутся надолго.
   Он знал: это было самым страшным, что могло еще произойти в его жизни.
   Сергей нажал кнопку звонка, и, когда дверь открылась, он все еще держал
руку на звонке, как будто не в силах был представить, что она  по-прежнему
здесь.
   Нина стояла в передней. Он обнял ее молча  и  даже  зажмурился,  ощутив
знакомый запах теплых волос.
   - Что? Что?
   - Я люблю тебя... И больше ничего... И больше ничего...
   - Сережа, что?
   - Я люблю тебя, - повторял он с сжимающей горло нежностью, прижимая  ее
к себе, чувствуя напряжение ее тела, дрожь ее пальцев на своей спине.
   - Что? Что? Мне страшно, Сережа...
   - Я люблю тебя. Я люблю тебя!..
   - Что, Сережа, что?..



16

   Это письмо-записку -  свернутый,  помятый  и  грязный  треугольник  без
штампа, без печати - он вытащил утром из почтового ящика, и  потом,  когда
читал его, едва разбирая написанные химическим карандашом и рвущим  бумагу
неузнаваемым почерком неясные слова, он еще не до конца сознавал, что  это
письмо отца, что это его так  неузнаваемо  изменившийся  почерк,  а  когда
прочитал и разобрал слабую, убегающую  вниз,  к  обрезу  грязного  листка,
подпись отца, он подумал, что за одну встречу с ним, за то, чтобы  увидеть
его хоть раз, он мог бы отдать все.

   "Дорогой мой сын!
   Прости меня, если все,  что  случилось  со  мной,  отразится  на  твоей
судьбе, на судьбе Аси, на вашей молодости.
   Верь, что я всегда любил тебя,  Асю,  мать,  хотя  ты  никогда  не  мог
простить мне ее смерти. И многое ты не мог простить  мне  после  войны.  Я
помню твою неприязнь, твой холодок ко мне, а  я  ничего  не  мог  сделать,
чтобы его разрушить. Мы не совсем понимали друг друга, и в этом моя  вина,
только моя.
   Мой дорогой сын Сергей!
   Если ты когда-нибудь узнаешь, что со мной что-нибудь случится, -  верь,
что  я  и  другие  были  жертвы  какой-то   страшной   ошибки,   какого-то
нечеловеческого подозрения и какой-то бесчеловечной клеветы.
   Что ж, и смерть, мой сын, бывает ошибкой.  Ты  знаешь  по  войне.  Нет,
самое страшное не допросы, не грубость, не истязания, а то, когда  человек
не может доказать свою правоту, когда силой пытаются заставить подписать и
уничтожить то, что он создавал и любил всю жизнь.  Все  должно  кончиться,
как ошибка, в которую невозможно поверить, как нельзя  поверить,  что  все
чудовищное, что я видел здесь, прикрывают любовью к Сталину.
   Поверь мне, что я невиновен.
   Поверь мне, что я коммунист, а не враг народа, как тебе будут  говорить
обо мне.
   Поверь мне, что для меня дело партии - это все мое, чем я жил.
   Что бы ни было, мой сын, будь верен делу революции, только  ради  этого
стоит жить! Я верю в твою непримиримую честность.
   Люби Асю. И береги ее. Она еще ребенок.
   Придет время, и оно, мой  сын,  само  разберется  в  судьбах  правых  и
виновных.
   И прости мне то, что мне не хватало  сил  быть  образцом  для  тебя.  А
каждый отец хочет этого.
   Помни, что я всегда любил вас.
   И последнее... Я понял, что должен уехать очень далеко...
   Крепись и не горюй. Смерть - не самое страшное...
   Твой отец".



17

   В сумерках Сергей вошел во двор института. Огромное здание проступало в
сером воздухе; все там было  тихо,  пусто,  сумрачно,  лишь  за  деревьями
светилась короткая полоса окон на втором этаже  -  то  был  читальный  зал
библиотеки.
   Подняв воротник плаща, Сергей стоял на институтском дворе под тополями,
капли пробивались  сквозь  листву,  ударяли  по  плечам,  по  лицу  его  -
неприятно холодили брови влагой, и слегка знобило от дождевой сырости.
   Целый день он бродил по дождливому городу, без  цели  шагал  по  лужам,
потом в сумерки стал петлять по мокрым и узким переулкам вокруг института,
но, когда увидел со двора яркую электрическую полосу окон читального зала,
как бы оборвалось все: лекции, экзамены,  разговоры  в  курилках  в  конце
коридора, горные машины, полуночный треп Косова и Подгорного в  общежитии,
куда он вместе с Константином  заходил  иногда  поздним  вечером,  заходил
просто так...
   "Значит, все? Это - все?"
   Став под деревьями, он посмотрел  в  глубину  институтского  двора,  на
флигельки общежития, уже тоже опустевшего, - под желтыми окнами морщилась,
лопалась дождевая вода на асфальте.
   И не хлопали двери, не звучали голоса - все казалось безлюдным.
   Он пришел сюда, чтобы увидеть Косова и  Подгорного,  -  знал,  что  они
уезжали сегодня на практику в Донбасс. Он хотел их увидеть.
   Когда, миновав двор  с  прилипшими  к  асфальту  листьями,  он  на  миг
заколебался перед дверью общежития, а потом ступил через порог в  коридор,
освещенный одной матовой лампочкой, остро и едко пахнуло навстречу нежилой
обстановкой: стояли сдвинутые к стенам столы, на  них  -  оголенные  сетки
вынесенных кроватей, зашуршала  заляпанная  известью  бумага  под  ногами,
загремела пустая консервная банка, тут был сыроватый запах ремонта.
   На двери  во  вторую  комнату  острием  заржавленного  рейсфедера  было
приколото объявление: "Убедительно просим коменданта не  беспокоить  и  не
врываться. Уедем сами. У нас час  отдыха.  Спасибо  за  внимательность.  С
почтением Косов, Подгорный, Морковин".
   Сергей усмехнулся, толкнул дверь.
   В комнате был хаос: везде чернели кроватные сетки,  матрацы  вздыблены,
свернуты в рулоны, на  тумбочках  кипами  лежали  старые  конспекты,  стол
завален обрывками чертежей, на подоконниках валялись пузырьки из-под  туши
- и здесь был тот же ремонтный беспорядок.
   Час отдыха заключался в том, что в  дальнем  конце  комнаты,  на  голой
сетке, подложив под голову стопу учебников, лежал, вытянув ноги в  носках,
Подгорный и задумчиво курил, на ощупь стряхивая пепел в  горлышко  бутылки
из-под пива, стоявшей на полу.
   Рядом в широких и длинных болтающихся трусах, в майке, потно  прилипшей
к  толстой  спине,  возился,  трещал  деревянным,  как  сундук,  чемоданом
Морковин; наваливаясь коленом на крышку,  он  дышал  озлобленно  и  шумно:
что-то не умещалось. Подгорный не обращал на него внимания.
   - Здорово, - сказал Сергей. - Час отдыха? А где Косов?
   Он остановился посреди комнаты, руки в карманах, с плаща капало,  капли
шлепали по газетам на полу.
   Подгорный быстро повернул лицо к нему,  глаза  округлились,  лоб  пошел
гармошкой; и приподнялся, уставясь на ботинки Сергея, обляпанные грязью.
   - Здоров... Сережка! Ты к нам?..
   Морковин  вскинулся   возле   чемодана,   переступая   толстыми,   чуть
кривоватыми ногами, учащенно замигал рыжими ресницами. И,  хлюпнув  носом,
спросил с изумлением:
   - Это как же? Значит, исключили тебя? И ты как? И на практику не едешь?
   Подгорный затолкал окурок в горлышко бутылки, оборвал его ядовито:
   - Ты бачил, Сережа, морковинский сундук? Думаешь, он горную  литературу
везет? Заблуждение. Старые галоши, разбитые ботинки, драные  рубахи  -  як
собака рвала, а все в сундук кладет. Хозяин! Пригодится на практике. А  ты
думал! Он знает. Три часа укладывает.  Во,  погляди,  Серега.  Да  еще  на
сундуке замок. Он у нас голова-а! Мыслитель! Аж над башкой сияние.
   - Отцепись! - Морковин дернул носом, не отводя взгляда от Сергея.  -  И
на практику уже не едешь? - опять спросил он, съеживаясь.  -  Значит,  все
теперь? Как же тебя, выключили?
   Он, видимо, наивно не понимал, как могло случиться  это  с  Сергеем,  и
Сергей, осматривая комнату общежития, молчал, как будто необычным был  его
приход сюда, куда часто приходил он прежде.
   - Вот, заметил? Над башкой нимб мыслей. Сокра-ат! И за что ему четверки
ставят, мыслителю калужскому? - съязвил Подгорный. - Садись, Сергей. Ну що
стоишь? Григорий по "Гастрономам" бегает.  Консервы  на  дорогу...  Сейчас
прибудет. - Он вроде раздраженно покачался на кровати, зазвенел пружинами.
- Слухай, Морковин, шел бы ты погулять по коридорам. Ну погуляй,  погуляй,
хлопче!
   - Не лезь! - зло огрызнулся Морковин. - Куда ты меня выгоняешь?
   И демонстративно сел на чемодан, выставив толстые колени.
   - Да! - Подгорный тоскливо перекатил глаза  на  Морковина.  -  Бес  его
возьми, ведь через два часа уезжаем. Слышь, Сережка, через два...
   - Значит, через два часа? - проговорил как бы про  себя  Сергей  и,  не
вынимая рук из карманов, зашагал по  комнате;  под  его  ногами  шелестела
бумага, сырой  плащ  задевал  за  угол  стола,  за  спинки  кроватей;  он,
казалось, пьяно, по-больному  пошатывался;  лицо  за  эти  дни  осунулось,
похудело. Потом он задержался против окна, вынул  одну  руку  из  кармана,
зачем-то начал трогать, переставлять на подоконнике пустые пузырьки из-под
туши, сказал, не обращаясь ни к кому в отдельности:
   - Ладно. Собирайтесь. Мешать не буду. Косова подожду, прощусь  и  поеду
спать.
   Голос Подгорного прозвучал за спиной его:
   - Ты шо думаешь делать?
   - Что делать? - повторил Сергей, все  переставляя  пустые  пузырьки.  -
Уеду на шахту. Буду работать. Это все.
   - Шо-о?
   - Что тебя удивляет, Мишка?
   - Значит?..
   - Когда человека исключают из партии, его исключают и из  института,  -
ответил Сергей, подбросил на ладони пузырек, поставил его на подоконник. -
Тебе что - это неизвестно?  Я  подал  заявление.  Не  стоит  ждать,  когда
Свиридов напомнит об этом Луковскому. Я  все  понимаю,  Мишка.  И  ты  все
понимаешь. Не надо удивляться!
   В ту же минуту он повернулся от окна - раздались шаги в коридоре, дверь
распахнулась:  Косов  в  намокшем  старом  бушлате  не  вошел,  а   шумно,
отфыркиваясь, ввалился в  комнату,  держа  две  авоськи,  набитые  банками
консервов, свертками, бушлат был не застегнут, шея и грудь розовы,  мокры,
насечены дождем. Он с размаху грохнул авоськи на  стол,  сдернул  флотскую
фуражку, отряхивая ее, крикнул весело:
   - Братцы, на улицах штормяга! Шлепал по "Гастрономам" каботажным рейсом
на полный ход, вгрызался в очереди, что твоя врубовка. Иес, сэр, овер  ол!
А ну кинь кто-нибудь закурить! Сережка? И ты тут?
   Он увидел Сергея, веселое выражение стерлось  с  загорелого  лица  его,
косолапо, враскачку,  как  ходил  по  морской  привычке  своей,  не  желая
отвыкать, ринулся к нему, стиснул его кисть.
   - Салага, черт! Я искал тебя два дня! Оборвал в автомате  телефон.  Где
ты пропадал? Мы же сегодня отчаливаем...
   - Я знаю, что ты звонил.
   - Салага ты. Пакостная морда. Кустарь-одиночка. Вот кто ты! Исчез  -  и
концы обрубил. За это шею бьют! Спасибо, что пришел!
   Косов на радостях, не выпуская руки Сергея,  рванул  его  к  себе,  как
всегда, играя силой, увесисто ударил другой  рукой  по  плечу,  заговорил,
всматриваясь в его лицо:
   - Неужто все-таки на меня обиделся? Или чихнул на  всех  левой  ноздрей
через правое плечо? Этого не знал за тобой. Ты копилка за  тремя  замками.
Копилка. Если обиделся - скажи в глаза, чего крутить?
   - Какая обида! Пошел ты... знаешь? - Сергей выдернул руку из  маленьких
железных пальцев Косова, хмурясь, достал пачку сигарет, протянул Косову. -
За что мне на тебя обижаться? Ну что  смотришь?  Бери  сигарету.  -  Косов
ногтями вытянул сигарету. - Черта в сумку! Я еще не умираю, Гришка.
   - Идиотские дела, старик, - сказал Косов. - Все как-то  через  Пензу  в
Буэнос-Айрес. У нас часто зуб дергают через ухо. Вот что я тебе скажу.
   - Тут на кровати Холмин спал, -  как-то  не  очень  внятно  пробормотал
Морковин, заворочавшись на своем чемодане. - Вот тут он... Знаешь, Сергей?
   - Здесь? - Сергей покосился на кровать.
   - На этой, - мрачно ответил Косов. - Его переселили из третьей  комнаты
к нам, пожил пять дней - и амба! Тихий был  парень,  в  очках,  без  конца
читал Маркса и Гегеля. Причем на немецком языке. Читал и курил. Две  пачки
"Памира" выкуривал в день. Был с виду пацаненок.
   - Его... здесь арестовали?
   - Нет. Но сюда приходили  ночью  двое  с  комендантом  и  перерыли  всю
тумбочку и весь матрац.
   - Между прочим, имел интерес...  интерес  имел  Уваров  к  стихам  цего
Холмина, - сказал Подгорный, со стуком высыпал на стол  из  одной  авоськи
банки консервов, договорил как бы между делом: - Частенько  приходил:  ты,
говорят, стихи отлично пишешь, дай почитать. А Холмин всю любовную  лирику
Морковину читал. А контрреволюцию он тебе читал, ну?
   Жмуря золотистые  глаза,  он  глянул  на  замершего  Морковина  -  тот,
запинаясь, ответил шепотом:
   - Какую  контрреволюцию?..  Он  про  природу  стихи  писал.  А  никакой
контрреволюции не было.
   - Понимай шутки, Володька. Без шуток, браток,  тяжело  будет  на  свете
жить,  -  серьезно  сказал  Подгорный,  выволок  из-под  кровати  потертый
чемодан, стал как камни кидать туда банки консервов. -  Продукты  у  меня.
Назначаю себя завскладом.
   И с такой силой захлопнул крышку чемодана, что задребезжали пружины  на
кровати.
   Подгорный разогнулся, длинное и смуглое лицо  сумрачно,  угольно-черные
брови сошлись над тонкой переносицей.
   - Ты чего молчишь? - спросил он Косова.
   Косов ходил кругами по  комнате,  в  расстегнутом  бушлате,  раскачивая
плечами, замкнутый, дым сигареты таял за спиной. Услышав слова Подгорного,
спросил рассеянно:
   - Что?
   - Сережка уходит из института,  -  неудивленно  объяснил  Подгорный.  -
Слышал? И вообще...
   - Тебе что - предложили? - спросил Косов, дернув ворот рубашки,  словно
было жарко ему.
   - Не предложили, но предложат, - сказал Сергей. - Это ты знаешь.
   У Косова что-то дрогнуло в лице.
   - Знаю! Но ты думаешь, старик, что так все время будет? Знаешь, я ходил
в войну на Балтике, такие ночные штормяги бывали - штаны тре