ег перед нею.
     - Хозяин бросил? - спросила она. - Уехал?
     Бим вздохнул. И она поняла.
     Подошли они к той группе работающих. Все здесь  были  женщины,  одеты
так же, как и хороший человек, а сбоку стоял мужчина, в треухе на  затылке
и с трубкой в зубах. Он спросил сердито:
     - За собакой  увязалась,  Матрена?  А  кто  будет  работать?  Эх  ты,
Матрена, Матрена... Одно слово - Матрена, - и тыкал пальцем в ее сторону.
     Бим уловил: хороший человек - это Матрена. Она приказала ему лежать у
обочины, а сама взяла какие-то огромные клещи  и  вцепилась  ими  в  шпалу
вместе с другими женщинами.
     - Раз-два, взяли! - рявкнул мужчина. - Еще разик! Еще раз! - орал  он
подбоченясь и даже гордо.
     На каждый его крик женщины отвечали дружными рывками так, что  бревно
подчинялось и ползло за ними, зажатое со всех сторон клещами.  При  каждом
таком рывке лица женщин  напрягались  до  красноты,  а  у  одной  из  них,
худосочной и квелой, наоборот, лицо бледнело и даже  синело.  Эту  Матрена
отстранила рукой и сказала ей  так,  как  когда-то  говорил  хозяин  Биму,
отгоняя его:
     - У_й_д_и! Отдохни, а то богу душу отдашь.  -  И  к  мужчине:  -  Ну,
кричи, что ль, антихрист!
     - Раз-два, взяли! - гаркнул тот и, поправив треух, стал выводить  как
бы с огромным трудом: - Ой, бабочки, еще раз!  Муж  уехал  на  Кавказ!  Не
доехал до Кавказа! Оженился там, зараза! Стоп! Ложи струмент!
     Слово "зараза" Бим уже слышал  от  курносого  дядьки:  плохое  слово.
Других слов он не понял.
     А женщины положили в сторону клещи, взяли  железные  клинья  и  стали
забивать их  тяжелыми  и  длинными  молотками.  Матрена  легко,  вроде  бы
играючи, вколачивала штырь тремя ударами, а квелая при каждом ударе охала,
стонала:
     - Ах-ха! Ох-ха!
     - Давай, давай! - покрикивал зараза, набивая трубку. - Давай,  давай,
Аксинья! - Он приблизился к женщине: - С потягом бей, с потягом на себя  -
легче пойдет.
     Анисья - это квелая. Она дольше других возилась с каждым клином  и  в
конце концов оказалась  на  отшибе.  Странное  для  женщин  произошло  тут
событие и непонятное: Бим подошел к Анисье расслабленной походкой и  тоже,
как Матрене,  полизал  горькие  брезентовые  рукавицы.  Все  приостановили
работу и с удивлением смотрели на Бима.
     Потом они, по приказу заразы, сели все под кустами и обедали,  каждая
из своего узелка. И покормили Бима. Он ел. Теперь он уже брал пищу из  рук
хороших людей. Это было его спасением.
     К вечеру он забеспокоился: подходил к Матрене, садился, вяло  семенил
передними лапами, смотрел ей в лицо, снова  отходил,  ложился,  но  вскоре
опять подходил и снова отдалялся.
     - Уйти хочешь, Черное Ухо, - догадалась Матрена. - Ну,  иди,  ступай,
Черное Ухо. Куда же я тебя дену? Некуда. Иди.
     Бим попрощался и пошел, медленно, шагом, не  по-собачьи  пошел  вдоль
железной дороги обратно. Дорога есть дорога, она указывает, куда  идти,  -
никогда не собьешься, если взял правильное  направление.  Только  вот  все
тело мучительно ныло от вчерашних побоев серого,  трудно  было  дышать  на
ходу, но - что поделаешь! - идти  надо,  благо  он  подкрепился  у  добрых
женщин, да  и  тропинка  по  бровке  была  гладкой  и  ровной.  Постепенно
втянувшись, он легонько и затрусил. Как же живучи собаки и отходчивы!
     Если посмотреть со стороны, ничего особенного  в  этом  не  было:  по
полотну железной дороги семенила хворая собака. И только.
     Ближе  к  городу  из  одного  пути  стало  два:  еще  пара   железных
непрерывных полос потянулась  рядом.  Потом  их  стало  три.  Недалеко  от
будочки неожиданно заморгали поочередно два красных глаза: левый,  правый,
левый, правый - метались из стороны в сторону.  Красное  для  всех  зверей
неприятно. Волк, например, не в  силах  даже  перепрыгнуть  линию  красных
флажков, а лисица, обложенная ими, остается в кольце на двое трое суток  и
больше. Так что Бим решил обойти громадные красные живые глаза.  Он  сошел
на третью линию рельсов, остановился, вглядываясь в моргающее красное, еще
не решаясь идти дальше. И вдруг под ногами что-то скрежетнуло...
     Бим взвыл от страшной боли, но никак не мог оторвать лапу от рельсов:
на стрелке лапа попала в могучие тиски. Из воя Бима и  можно  было  понять
только одно: "Ой, больно! Помоги-ите-е!"
     Людей поблизости нет. Люди не виноваты.  Отгрызть  собственную  лапу,
как это делает иногда волк в капкане, собака не может, она ж_д_е_т помощи,
она н_а_д_е_е_т_с_я на помощь человека.
     Но что это? Два огромных ярких белых глаза  осветили  путь  и  самого
Бима, они ослепили его, надвигаясь медленно  и  неумолимо.  Бим  сжался  в
комок от боли и страха. И замолчал в  предчувствии  напасти.  Но  гремящее
существо с такими глазами остановилось шагах в тридцати, а  в  зону  света
впрыгнул из темноты человек и подбежал к Биму. Потом, сразу же, появился и
второй.
     - Как же ты попал, бедняга? - спросил первый.
     - Что же делать? - спросил у первого второй.
     От них пахло почти так же, как от шоферов,  оба  были  в  фуражках  с
большими медалями.
     - За остановку нам влетит, хоть мы и  рядом  со  станцией,  -  сказал
первый.
     - Теперь все равно, - отозвался второй и пошел в будочку.
     Наш бедный Бим понял по интонации (не по словам): это его  спасители.
Он слышал, как пронзительно зазвонил в  будочке  звонок,  а  через  минуту
тиски отпустили лапу. Но Бим не двигался,  он  оцепенел.  Тогда  его  взял
человек и отнес за линию дороги. Там  Бим  закрутился  волчком  на  месте,
зализывая раздавленные пальцы. И однако (до чего же собаки наблюдательны!)
он слышал говор из окон и дверей поезда теперь, не ослепленный светом,  он
видел поезд из темноты сбоку разные  голоса  повторяли  слова  "собака"  и
"охотничья", слова очень понятные.
     Бим был благодарен хорошим, добрым  людям.  Вот  так.  Где-то  кто-то
перевел стрелку той дороги, по которой доверительно шел  Бим.  И  никакому
"кто-то" нет теперь дела до того, что какой-то собаке защемило ногу и  она
стала калекой. Как бы там ни было, но теперь он уже никогда не  пойдет  по
железной дороге: это он понял так же, как понял еще в юности, что там, где
бегут автомобили, ходить нельзя.
     Бим попрыгал на  трех  ногах,  измученный,  изуродованный.  Он  часто
останавливался и лизал онемелые и уже припухшие пальцы больной лапы, кровь
постепенно утихла, а он  все  лизал  и  лизал  до  тех  пор,  пока  каждый
бесформенный палец не стал идеально чистым.  Это  было  очень  больно,  но
другого выхода не было: каждая собака это знает: больно, но терпи, больно,
а ты лижи, больно, но молчи.
     ...К родной двери он прихромал далеко  за  полночь.  Нет!  Опять  нет
следов Ивана Иваныча. Бим хотел поцарапаться в дверь, как  и  обычно,  но,
оказалось, нельзя: с больной ногой невозможно не только встать  на  задние
лапы, но даже и сесть, - только стоять на трех ногах  или  лежать  плашмя.
Тогда он уткнулся носом в угол двери и проверил запахи внутри: хозяина  не
было. Значит, уехал совсем. Так он стоял долго, как бы поддерживая головой
ослабевшее тело. Затем подошел к двери Степановны  и  громко,  коротко,  в
отчаянии сказал:
     "Гав!" (Я тут.)
     Степановна ахнула:
     - Ах, боже ж ты мой! Да где же тебя так-то? - Открыла дверь, впустила
и вошла с ним в его квартиру. - Ой ты собака, собака,  несчастная  собака,
что же мне с тобой делать-то теперь? И что скажет И_в_а_н И_в_а_н_ы_ч?
     Бим только было лег посреди комнаты, вытянув  ноги,  но...  Как  так?
"Иван Иваныч"? Бим поднял голову, повернул ее с  усилием  к  Степановне  и
смотрел, смотрел на нее, не спуская глаз, он явно спрашивал: "Иван Иваныч?
Где?"


     Степановна не умела обращаться с собаками, не знала,  как  кормить  и
ухаживать, она, однако,  умела  жалеть.  Может  быть,  чувство  жалости  и
помогло ей  теперь  понять  Бима,  догадаться,  что  слова  "Иван  Иваныч"
пробудили в больной собаке проблеск надежды.
     - Да, да, Иван Иваныч, - подтвердила  она.  -  Подожди-ка:  я  сейчас
приду. - Торопливо выйдя, она сразу же и  вернулась  с  письмом  в  руках,
поднесла его к носу Бима: - Видишь вот? Письмо прислал Иван Иваныч.
     Бим, бедный Бим, умиравший и воскресший,  раздавленный  и  спасенный,
больной и без капли надежды, Бим задрожал. Он уткнул нос в  письмо,  потом
прошелся ноздрями по краям: да, да, да... Вот о н сильно  провел  пальцами
по конверту туда сюда... Когда Степановна подняла конверт с пола и  вынула
из него письмо, Бим с усилием встал и потянулся к ней. Теперь она  достала
из того же конверта совершенно чистый лист бумаги  и  положила  его  перед
Бимом. Он завилял хвостом: здесь написан запах пальцев Ивана Иваныча,  да,
это он нарочито тер пальцами.
     - Тебе прислал-то, - сказала Степановна. - Так и  пишет:  дайте  Биму
этот чистый лист. - Она близко указывала на бумагу, приговаривая:  -  Иван
Иваныч... Иван Иваныч...
     Бим вдруг расслабленно опустился на пол и вытянулся,  положив  голову
на лист. Из глаз его покатились слезы. Бим плакал первый раз в жизни.  Это
были слезы надежды, счастливые слезы, скажу я вам, лучшие в мире слезы, не
хуже, чем слезы радости встреч и счастья.
     ...Дай-то бог, дорогой читатель! Но верь мне: сеттер умеет смеяться и
плакать.
     ...Степановна начинала понимать собаку, но она поняла и то, что ей не
справиться, не осилить одной, не может. Долго  она  сидела  около  Бима  и
думала о своей жизни. И так ей захотелось в деревню, где  она  родилась  и
выросла, так стало тоскливо в этих каменных клетках, где  люди  годами  не
знают друг друга, живя в одном доме, даже в  одном  подъезде.  Но  все  же
догадалась она дать Биму воды.
     ой как надо было ему воды! Он, чуть привстав, пил жадно, теряя  капли
на пол, а потом снова лег в том же положении. Бим закрыл глаза,  казалось,
забылся.
     Уже  перед  рассветом  Степановна  вышла,  так  тихо,  будто  боялась
побеспокоить тяжело больного человека.
     А посреди комнаты лежала всего лишь одинокая собака.
     Сколько Бим проспал, несколько часов, может, и  сутки.  Проснулся  от
жгучей боли в ноге. Был день, потому что светило солнце. Несмотря на боль,
он понюхал листок. Запах хозяина стал слабее и дальше,  но  это  было  уже
неважно. Главное в том, что он есть, где-то есть, и его надо  искать.  Бим
встал, напился из миски и заходил по квартире на трех ногах  было  больно,
но он ходил, ходил, ходил из комнаты  в  прихожую  и  обратно,  кружил  по
комнате. Инстинкт ему подсказывал: если отлежал один бок, если больно,  то
надо  ходить.  Вскоре  приспособился  передвигаться,  не   причиняя   боли
раздавленной лапе: ее надо слегка поднимать вверх, а не волочить над полом
- тогда боль меньше. Когда же Степановна принесла еду, он уже  повилял  ей
хвостом, порадовал, а потом поел. И почему, собственно,  не  поесть,  если
появилась надежда и возникли в собачьей  голове  два  магических  слова  -
"искать" и "ждать".
     Но сколько  он  ни  просился,  сколько  ни  требовал,  Степановна  не
выпускала его. (Сиди дома, ты - больной.) Но наконец и  тут  она  уяснила,
что Бим - существо живое, что ему тоже  надо  выйти  по  надобности.  Она,
безусловно, не знала, что были случаи, когда  собаки  умирали  от  разрыва
кишечника или задыхались при запорах, если тех собак  не  выпускали  более
трех дней. А такие случаи были не раз.
     Большая человеческая жалость и доброта души руководили Степановной  в
ее жизни. Только и всего. Она прицепила поводок к ошейнику и пошла. А  Бим
захромал рядом.
     Во дворе, в дальнем углу, стояли двое: старая седая женщина и  хромая
худущая собака - вот такая получилась картина.
     Ребятишки выскакивали из подъездов, спешили в школу, но многие из них
подбегали и спрашивали:
     - Бабушка, бабушка, почему Бим на трех ногах?
     Или так:
     - Бимка, больно тебе?
     Но в школу бежать надо: это большая ответственность - ходить в школу,
самая первая ответственность в жизни - перед семьей, перед учителем, перед
друзьями. Потому они  и  не  задерживались,  убегали.  Это  обстоятельство
оказалось очень важным и для Степановны, и для Бима, хотя  они  ничего  не
подозревали, а просто ушли домой, когда наступило к тому время.
     У подъезда встретил их Палтитыч (Павел Титыч Рыдаев)  и  обратился  к
Степановне:
     - Такое дело, значит. Кобель этот - собака стоящая, и ее надо беречь.
Раз уж хозяин дал тебе поручение, то вот  тебе  совет:  привяжи  на  цепь.
Обязательно. Иначе убежит. Не укараулишь. Выскочит в дверь, и - каюк.
     - Да разве ж можно такую умную собаку на цепь? -  не  очень  уверенно
возразила Степановна.
     - Что, и тебя надо воспитывать? Учти: без хозяина и без  цепи  кобель
почует волю. И - каюк.
     - Да он же обозлеет, цепной сделается.
     - Пойми ты, темный ты человек! Обозлеет - зато жив будет. На цепь, на
цепь - вот тебе и вся моя инструкция. Добра желаючи говорю: на цепь!
     Не подчиниться председателю домкома Степановна не могла, поэтому  она
купила цепочку за рубль десять и на ней выводила Бима  во  двор.  Но  дома
отцепляла ее от ошейника и бросала в уголок. Хитрая бабушка Степановна - и
волки сыты, и овцы целы. Впрочем, ей самой пришлось выходить с Бимом всего
лишь  два-три  раза,  причиной  чего  оказались  необыкновенные   события,
развернувшиеся вокруг имени Бима.



9. МАЛЕНЬКИЙ ДРУГ, ЛОЖНЫЕ СЛУХИ, ТАЙНЫЙ ДОНОС НА БИМА.
                             ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА

     В  школе,  делясь  новостями,  ребятишки  на   первой   же   перемене
распространили слух: есть в их дворе собака - ходила на четырех  ногах,  а
теперь на трех, и худущая прехудущая,  а  была  не  худущая,  и  она  была
гладкая, а теперь взлохмаченная, была веселая, а теперь унылая, и зовут ее
Бим. Хозяина увезли в Москву  на  операцию,  а  водит  ее  теперь  бабушка
Степановна.
     Слух дошел  до  одного  из  учителей  методистов,  тот  на  очередном
районном собрании работников просвещения осветил это на следующий  день  в
интересном  выступлении  приблизительно  так:  растет  молодой   поколение
отличное, оно "приобщается к идее доброты, включающей в себя жалость,  как
таковую, ко всему живущему на земле".  Все  это  он  подтвердил  глубоким,
опять же, интересом одной школы  даже  к  какой-то  неизвестной  собаке  с
черным ухом, хозяина которой надолго положили на операцию.
     Три дня подряд во всех школах района города учителя говорили детям  о
жалости к животным и рассказывали, как хорошо и тепло  отнеслись  в  школе
номер такой-то к собаке. Но наиболее  осторожные,  однако,  предупреждали,
что собака, в таком  случае,  не  должна  быть  бешеной,  чего  и  следует
остерегаться. В школе, где учился Толик, учительница рассказывала об  этом
же, но просто и душевно.
     - Ну, подумайте,  дети,  вы  только  подумайте!  -  говорила  она.  -
Какой-то жестокий человек оторвал у собаки ногу. (Так несколько  изменился
слух уже среди  учителей:  слух  есть  слух!)  Это  недостойно  советского
человека! А несчастная собачка с черным ухом навеки калека. - Она нашла  в
тетради нужную страничку и продолжала: теперь,  дети,  напишем  сочинение,
маленькое и теплое, на свободную тему: "Я люблю животных". Для  свободного
изложения  и  для  того,  чтобы  вы  чего-нибудь  не  напутали,  вот   вам
планчик-вопросник.
     И она написала мелом на доске, глядя в тетрадку:
     1. Как зовут вашу собаку?
     2. Белая она, черная или какая?
     3. Острые у нее уши или вислые?
     4. С хвостом она или коротышкой?
     5. Какой она породы, если это известно?
     6. Ласковая она или злая?
     7. Играешь ли ты с ней, а если играешь, то как?
     8. Кусается она или нет? Если кусает, то - кого?
     9. Любят ли ее папа и мама?
     10. За что ты любишь собаку?
     11. Как ты относишься к другим животным  (куры,  гуси,  овцы,  олени,
мыши и другие)?
     12. Видел ли ты когда-нибудь лося?
     13. Почему корову доят, а лося нет (домашние животные и дикие)?
     14. Надо ли любить животных?
     Толик сидел как на иголках, он не мог ничего писать. В  общей  тишине
он спросил, не выдержав:
     - Анпална, а как зовут собаку с черным ухом?
     Учительница посмотрела в блокнот и ответила:
     - Бем.
     - Бим! - крикнул Толик, взбудоражив  этим  возгласом  весь  класс.  -
Отпустите меня, Анпална. Пожалуйста! Я пойду искать Бима, я его знаю -  он
очень добрый. Пожалуйста! - просил он  жалобно,  готовый  в  благодарности
целовать руки Анпалне.
     - Толя! - строго обратилась к нему Анна Павловна. - Ты мешаешь другим
работать. Думай и пиши сочинение.
     Толик сел. Он смотрел на чистый лист тетради, а видел Бима. Казалось,
он сосредоточился на свободной теме вместе со всеми, но он написал  только
одно заглавие: "Я люблю животных".  Лишь  незадолго  до  звонка  он  начал
быстро-быстро сочинять ответы. Даже и после звонка он на  некоторое  время
задержался, а Анна Павловна, как обычно в таких случаях, сидела за  столом
и терпеливо ждала. Наконец Толик,  мрачный,  неизвестно  чем  недовольный,
положил перед Анной Павловной свое сочинение. И вышел.
     Его работа, таким образом, была сдана самой последней, поэтому, как и
всегда, Анна Павловна прочитала ее самой первой (сверху лежит).
     Толик точно, даже с превышением, ответил  на  все  вопросы  свободной
темы. Его творчество включало даже и поэтические опыты,  хотя  и  с  явным
плагиатом из популярной песенки, знакомой каждому малышу. В общем  же  все
выглядело так:

Я ЛЮБЛЮ ЖИВОТНЫХ

     Ее зовут Бим. Она белая с черным ухом. Уши вислые.  Хвост  настоящий.
Порода охотничья, не  овчарка.  Ласковая.  Играл  один  раз,  но  какой-то
дядька-зуда увел, дурной старикан и неподобный ни  на  что.  Не  кусается.
Мама и папа ее любить не могут, она чужая, с желтой табличкой на  шее.  За
что люблю, не знаю, просто так. Кур, гусей, овцы, олени,  мыши  люблю,  но
мышей боюсь. Лося пока не видел, они в городе не живут. Корову доят, чтобы
было молоко в магазинах и чтобы выполнялся план. ("А ведь он дефективный!"
- Подумала Анна Павловна.) Лося не доят потому, что в магазинах не  бывает
лосинового молока и оно никому не нужно. Животных любить надо, а собака  -
лучший друг человека. Я сочинил песенку сейчас:

                            И лось хорошо,
                            И олень хорошо,
                            И мышь хорошо,
                            А собака лучше.

     Еще я заводил морских свинок, но мама сказала, они  очень  пахучие  в
квартире, нос зажимай, и отдала их чужой  девочке.  А  Бима  я  все  равно
найду, пусть даже вы меня и не отпустите. Все равно найду, сказал найду  и
найду. Хоть вы Анна Павловна, мне все равно".
     У Анны Павловны глаза на лоб полезли: "Он же из рамок  вон  выскочил!
Он же черт-те о чем думает. В тихом омуте..." Последнюю мысль она не стала
додумывать дальше, так-как была педагогом, а просто,  с  сознанием  долга,
поставила двойку.
     Вот ведь как оно выходит. Анна Павловна была на хорошем  счету,  дети
ее, похоже, любили и слушались, за  исключением  некоторых,  без  каковых,
впрочем, не обходится ни в  одном  классе.  Воспитание  -  штука  сложная,
сложнейшая, скажу я вам, потому, видно, Толик и  написал  такое,  одно  из
первых своих, сочинение: просто-напросто от необъяснимой обиды и, конечно,
несознательно, если иметь в виду, что о морских свинках и об Анне Павловне
никаких вопросов в теме не было. Может быть, с возрастом он и поймет  свою
ошибку детства, но пока ему этого не сообразить. Он даже не пришел в класс
после перемены. А это уже - ЧП!
     Толик поехал из своего нового района в другой, старый, в ту  школу...
И допытался таки у ребят обо всем: когда они видели Бима и где он живет. К
радости своей, он узнал также, что нога вовсе не оторвана, а только висит.
И пошел с ребятами в тот дом, к Биму.
     Он нажал кнопку звонка. Бим ответил вопросом: "Гав! (Кто там?)"
     - Это я