о-только начали сбрасывать  одеяние,  и  листья  падали,
покачиваясь в воздухе, бесшумно и плавно. Было прохладно и легко, а потому
и весело. Осенний запах леса - особенный, неповторимый, стойкий  и  чистый
настолько, что  за  десятки  метров  Бим  чуял  хозяина.  Лесную  мышь  он
"прихватил" далеко, но не пошел за ней (знакомый пустяк!),  а  вот  что-то
живое так  ударило  издали  в  нос,  что  Бим  приостановился.  А  подойдя
вплотную, облаял колючий шар.
     Иван Иваныч встал с пенечка и подошел к Биму:
     - Нельзя, Бим! Нельзя, дурачок. Ежик называется. Назад! - и увел Бима
с собой.
     Выходит, ежик - зверюшка, и притом хорошая, а трогать его нельзя.
     Теперь Иван Иваныч опять же сел на пенек, приказал Биму тоже  сидеть,
а сам снял кепку, положил ее рядом на землю и смотрел на листья. И  слушал
тишину леса. Ну конечно, же, он улыбался! Он был сейчас таким, как  всегда
перед началом охоты.
     Бим тоже слушал.
     Прилетела сорока, прострекотала нахально и  улетела.  Перепрыгивая  с
ветки, на ветку, приблизилась сойка, прокричала с кошачьим надрывом и тоже
упрыгала так же, по веткам. А вот  королек  малютка,  этот  совсем  совсем
рядом: "Свить, свить! Свить, свить!" Ну что ты  с  ним  будешь  делать!  И
размером-то с жука, а туда же: "Свить,  свить!  Свить,  свить!"  Вроде  бы
приветствует.
     Все остальное было тишиной.
     И вот хозяин встал, расчехлил ружье, вложил патроны. Бим задрожал  от
волнения. Иван Иваныч потрепал его ласково по  загривку,  отчего  Бим  еще
больше разволновался.
     - Ну, мальчик... Ищи!
     Бим пошел! Малым челноком пошел, лавируя между деревьями, приземисто,
пружинисто и почти бесшумно.  Иван  Иваныч  потихоньку  двинулся  за  ним,
любуясь работой друга. Теперь лес со всеми  красотами  остался  на  втором
плане: главное - Бим, изящный, страстный, легкий на ходу. Изредка подзывая
его к себе, Иван Иваныч приказывал ему  лежать,  чтобы  дать  успокоиться,
втянуться. А  вскоре  Бим  уже  пошел  ровно,  со  знанием  дела.  Великое
искусство - работа сеттера! Вот он идет легким галопом, подняв голову, ему
не надо опускать ее и искать низом,  он  берет  запахи  верхом,  при  этом
шелковистая шерсть облегает его точеную шею, оттого он так и  красив,  что
держит голову высоко, с достоинством, уверенностью и страстью.
     Такие часы для Ивана Иваныча были часами забвения. Он забывал  войну,
забывал невзгоды прошедшей жизни и свое одиночество. Даже  сын  коля,  его
кровное дитя, отнятое жестокой войной, будто присутствовал  с  ним,  будто
он, отец, доставлял ему радость даже мертвому. Он ведь тоже был охотником!
Мертвые не уходят из жизни тех, кто их любил, мертвые только  не  стареют,
оставаясь в сердце живых такими, какими они ушли. Так и у  Ивана  Иваныча:
рана зарубцевалась в душе, но болит всегда. На охоте же всякая  боль  души
становится хоть немного, но легче. Благо тому, кто родился охотником!
     И вот Бим замедлил ход, сужая челнок, чуть приостановился на  секунду
и пошел редким, крадущимся шагом. Что-то кошачье  было  в  его  движениях,
мягких, осторожных, плавных.  Теперь  он  уже  вытянул  голову  вровень  с
туловищем. Каждой частицей тела,  включая  и  вытянутый  хвост,  оперенный
длинной шерстью, он был сосредоточен на струе запаха. Шаг... И поднимается
только одна лапа. Шаг - и следующая лапа так же на долю секунды замирает в
воздухе и неслышно опускается. Наконец передняя правая, как почти  всегда,
замерла, не коснувшись земли.
     Позади, взяв ружье наизготовку, тихо подошел Иван Иваныч. Теперь  две
статуи: человек и собака.
     Лес молчал. Лишь чуть-чуть играли золотые листья  березы,  купаясь  в
блестках солнца. Притихли молодые дубки рядом с величавым исполином дубом,
отцом и прародителем. Бесшумно трепетали  оставшиеся  на  осине  серебряно
серенькие листья. А на палой желтой листве стояла собака - одно из  лучших
творений природы и терпеливого человека. Ни единый мускул  не  дрогнет!  В
такие минуты Бим кажется полумертвый, это похоже на транс от восхищения  и
страсти. Вот что такое классическая стойка в желтом лесу.
     - Вперед, мальчик...
     Бим поднял вальдшнепа на крыло.
     Выстрел!
     Лес встрепенулся,  ответив  недовольным,  обиженным  эхом.  Казалось,
береза, забравшаяся на границу дубняка и осинника, испугалась, вздрогнула.
Дубы охнули, как богатыри. Осина, что рядом, торопливо посыпали листьями.
     Вальдшнеп упал комом. Бим подал его  по  всем  правилам.  Но  хозяин,
приласкав Бима и  поблагодарив  за  красивую  работу,  подержал  птицу  на
ладони, посмотрел на нее и сказал задумчиво:
     - Эх, не надо бы...
     Бим не понял, вглядывался в лицо Ивана Иваныча, а тот продолжал:
     - Для тебя только, Бим, для тебя, глупыш. А так - не стоит.
     И опять Бим не понял - недоступно ему такое понять. Но за  всю  охоту
стрелок, как казалось Биму, "мазал", как слепой. Очень недоволен был  пес,
когда хозяин и вовсе не выстрелил в одного  из  вальдшнепов.  Зато  самого
последнего он свалил чисто.
     Домой они возвратились уже затемно, усталые и  оба  добрые,  ласковые
друг к другу. Бим, например, не пожелал ночевать на своем лежаке, а стащил
оттуда подстилку, приволок ее к кровати Ивана Иваныча  и  улегся  рядом  с
ним, на полу. В этом смысл: его  нельзя  прогнать  на  место,  потому  что
"место" он принес с собой.
     ночью Иван Иваныч почему-то стонал тихонько, вставал, глотал таблетки
и снова ложился. Бим сначала настороженно прислушивался, присматривался  к
другу, потом встал и лизнул вытянутую с кровати руку.
     - Осколок... Осколок, Бимка... Ползет. Плохо, мальчик, - сказал  Иван
Иваныч, держа руку у сердца.
     Слово "плохо" Бим знал отлично и уже давно. И вот уже  несколько  раз
он  слышал  слово  "осколок",  но  его  не  понимал,  но  собачьим  нутром
догадывался, что оно тревожное, плохое слово, жуткое.
     Но все обошлось: утром, после прогулки, Иван Иваныч сел за стол,  как
и обычно, положил перед собой белый лист и зашептал по нему палочкой.



ЗАПИСКИ ХОЗЯИНА

     Вчера был счастливый день. Все - как надо: осень, солнце, желтый лес,
изящная работа Бима. А все-таки какой-то осадок на душе. Отчего бы?
     В автобусе Бим явно заметил, как я вздохнул, и явно же не понял меня.
Пес вовсе не  может  представить,  что  я  дал  взятку  шоферу.  Собаке  -
наплевать на это. А мне? Какая разница - рубль я дал за малое "дело",  или
двадцать - за большое, или тысячу - за крупное? Все равно  стыдно.  Словно
продаешь свою совесть  по  мелочам.  Конечно,  Бим  стоит  ниже  человека,
поэтому никогда и не догадается об этом.
     Не понять того Биму, что бумажки эти и  совесть  иногда  находятся  в
прямой зависимости. Но какой же я чудак! Нельзя  же  требовать  от  собаки
больше того, что она может: очеловечивать собаку нельзя.
     И еще: мне жаль стало убивать  дичь.  Это,  наверное,  старость.  Так
хорошо вокруг, и вдруг мертвая птица... Я  не  вегетарианец  и  не  ханжа,
описывающий страдания убитых животных и  уписывающий  с  удовольствием  их
мясо, но до конца дней ставлю себе  условие:  одного-двух  вальдшнепов  за
охоту, не больше. Если ни одного - еще бы лучше, но тогда Бим загибнет как
охотничья собака, а я вынужден буду купить птицу, которую для  меня  убьет
кто-то другой. Нет уж, увольте  от  такого...  А  к  кому,  собственно,  я
обращаюсь? Впрочем,  к  самому  себе:  раздвоение  личности  в  длительном
одиночестве в какой-то степени неизбежно. Веками от этого спасала человека
собака.
     Откуда же все-таки осадок от вчерашнего? И только ли  от  вчерашнего?
Не пропустил ли я какую-то мысль?.. Итак,  вчерашний  день:  стремление  к
счастью - и желтый рубль, желтый лес - и убитая  птица.  Что  это:  уж  не
сделка ли со своей совестью?
     Стоп! Вот какая мысль ускользнула вчера: не сделка, а укор совести  и
боль за всех, убивающих бесполезно, когда человек теряет человечность.  Из
прошлого, из воспоминаний о прошлом идет и все более растет во мне жалость
к птицам и животным.
     Я вспоминаю.
     Была установка руководства общества охотников  об  уничтожении  сорок
как вредных птиц, и это обосновывалось якобы наблюдением биологов.  И  все
охотники убивали сорок со спокойной совестью. Была такая  установка  и  об
ястребиных птицах. Их тоже убивали. И  о  волках.  Этих  уничтожили  почти
начисто. За волка платили премию в триста рублей (старыми деньгами), а  за
лапки сороки или коршуна, представленные в общество охотников, то ли  пять
копеек, то ли пятьдесят - не помню.
     Но вдруг, в новой установке,  коршун  и  сорока  объявлены  полезными
птицами, не врагами птиц: уничтожать их  запрещено.  Строжайший  приказ  к
уничтожению сменился строжайшим наказом к запрещению.
     Осталась   теперь   единственная   птица,   подлежащая   уничтожению,
объявленная вне закона, - серая ворона. Она якобы разоряет  птичьи  гнезда
(в чем, впрочем, обвинялась  безапелляционно  и  сорока).  Зато  никто  не
отвечает за отравление ядохимикатами птиц степных и  лесостепных  районов.
Спасая леса и поля от вредителей, мы  уничтожали  птиц,  а  уничтожая  их,
губили... Леса. Неужели виноватой оказалась серая ворона, извечный санитар
и спутник человеческого общества?
     Вали  на  серую  ворону!  -  самое  верное,  элементарное  оправдание
виновных в смерти птиц.
     Длительные эксперименты со смертью  -  ужасно.  Уже  восстают  против
этого честные ученые биологи и охотники, уже борьба за охрану птиц и лесов
идет в международном масштабе.
     Поднял ли я в свое время голос против экспериментов со смертью?  Нет.
И это - укор и моей совести. Как бледно и немощно прозвучал бы  мой  голос
теперь, если бы я сказал задним числом так:
     "Спасите серую ворону -  отличного  санитара  местожительства  людей,
спасите ее от истребления, ибо она помогает очищать от нечистот  местность
вокруг нас так же, как сатирик  очищает  общество  от  духовных  нечистот,
спасите серую ворону за это самое пусть она немножко воровка птичьих  яиц,
но на то и серая ворона, чтобы  птицы  умели  стоить  гнезда  спасите  это
колготную насмешницу, единственную птицу, обладающую  наглостью  наивности
настолько, что она  в  глаза  человеку  может  так  и  ляпнуть  с  дерева:
"Ка-ар-р!" (уходи, дурак!), а только вы отошли, слетит вниз и,  насмешливо
покрякивая, примется в ночь уплетать тухлый кусок мяса,  который  ни  одна
собака в рот не возьмет. Спасите серую ворону - сатирика птичьего мира! Не
бойтесь ее. Посмотрите, как маленькие ласточки дружно клюют ее и прогоняют
оттуда,  где  и  без  нее  чистота,  а  она  улетает  от  них,  ехидненько
покаркивая, туда, где пахнет тухлым. Спасите серую ворону!"


     Действительно, получилось бы и  немощно  и  бездоказательно.  Но  так
пусть и остается такое в той тетрадке о Биме. Сейчас  прямо  и  напишу  на
обложке: "БИМ".
     Здесь все будет только для самого себя. Ведь  записки  я  начал  ради
спасения чести Бима, виновного в своем рождении, но они  разрастаются  все
больше, и уже обо всем том, что связано не только с Бимом, но и  со  мной.
Никто их, видимо, не напечатает да и кому интересно читать  "О  собаке,  о
себе"? Никому. Так и хочется написать словами Кольцова:

                    Пишу не для мгновенной славы:
                    Для развлеченья, для забавы,
                    Для милых, искренних друзей,
                    Для памяти минувших дней.

     ...А Бим лежит и днем - наработался, дружище, нахватался  целительных
запахов желтого леса.
     Ах, желтый лес, желтый лес! Вот вам и  кусочек  счастья,  вот  вам  и
место для раздумий. В осеннем солнечном лесу человек становится чище.




5. НА ОБЛАВЕ В ВОЛЧЬЕМ ЯРУ

     В один из осенних дней к Ивану Иванычу  зашел  человек,  от  которого
пахло ружьем и собакой. Хотя он не был в охотничьих доспехах  и  одет  был
обыкновенно, как все малоинтересные люди, но Бим уловил  в  нем  и  тонкий
запах леса, и следы ружья на ладонях, и ароматный запах осеннего листа  от
ботинок. Конечно же, Бим обо всем этом  сказал,  обнюхивая  гостя,  бросая
взгляды на хозяина и энергично работая хвостом. Видел он  его  впервые,  а
вот сразу же признал товарищем без никаких сомнений и колебаний.
     Гость знал собачий язык, потому и сказал ласково:
     - Признал, признал. Молодец, хорошо, хорошо. - Потрепал по  голове  и
сказал уверенно и четко: - Сидеть!
     Бим исполнил приказание -  сел,  в  нетерпении  перебирая  лапами.  И
слушал, и смотрел неотрывно.
     Хозяин и гость пожали руки, встретившись добрыми глазами.
     "Отлично!" - сказал Бим, взвизгнув.
     - Умный пес, - сказал гость, бросив взгляд на Бима.
     - Хороший Бим, лучше не надо! - подтвердил Иван Иваныч.
     Вот так они поговорили втроем немного,  и  гость  охотник  достал  из
кармана бумагу, разложил ее, стал водить по ней пальцем и говорить:
     - Вот тут... Тут, в самой гущине волчьего яра. Сам подвывал... Пятеро
откликнулись: три прибылых, два матерых. Одного перевидел. Ну и во-олк!
     Бим  знал  слова  хозяина  на  поиске:  "Тут,  тут,  тут  и  тут".  И
насторожился. Но когда было сказано "во-олк!", Он расширил глаза: это  тот
жуткий запах лесной собаки, запах, которого испугался когда-то Бим, запах,
о котором хозяин тогда устрашающе повторял,  показывая  след:  "Волк!  Это
волк, Бим". Вот теперь и охотник сказал тоже так: "Ну и во-олк!"
     Гость ушел, попрощавшись с Бимом.
     Иван Иваныч сел заряжать патроны, закладывая крупные горошины  свинца
и пересыпая их картофельной мукой.
     Ночью Бим спал беспокойно.
     А задолго до рассвета они вышли с ружьем на улицу и  стали  на  углу.
Вскоре подъехал большой автомобиль, загруженный охотниками. Они  сидели  в
крытом кузове на  скамейках,  сидели  тихо  и  торжественно.  Иван  Иваныч
сначала подсадил Бима, потом и сам влез в шалаш. Вчерашний охотник  сказал
Ивану Иванычу:
     - Э-э, нет! Зачем же Бима с собой!
     - Собак не должно быть на облаве. Снять! - строго  сказал  кто-то.  -
Голос подаст - и пропала облава.
     - Бим не подаст голоса, - будто оправдываясь, говорил Иван Иваныч.  -
Не гончак же он.
     Ему возражали одновременно несколько человек, но кончилось  тем,  что
вчерашний гость сказал:
     - Ладно. С Бимом поставлю в запасную. Есть место, Иван  Иваныч:  было
так, что волк прорывался там через флажки, по протоке.
     Бим догадался, что его не хотят брать. Он тоже уговаривал соседей, но
в темноте этого никто не понял. И все же автомобиль тронулся.
     Уже солнце взошло, когда остановились у  кордона  знакомого  лесника.
Вышли все тихо, без единого слова, как и  Бим.  Потом  долго  шли  гуськом
вдоль опушки. Никто не курил, не кашлял, не стукнул даже сапогом о  сапог,
ступая по собачьи: тут все знали - куда, кто и зачем. Не знал только  один
Бим, но он тоже шел тенью след в след за хозяином. Тот на ходу притронулся
к уху Бима: хорошо, дескать, хорошо, Бим.
     Впереди всех, главным, шел вчерашний гость охотник. И вот  он  поднял
руку - все остановились. Трое передних ушли в лес еще тише, по кошачьи,  и
вскоре вернулись. Теперь  главный  поднял  вверх  фуражку  и  отмахнул  ею
вперед. По этому знаку половина охотников  пошла  за  ним,  в  том  числе,
позади прочих, Иван Иваныч и Бим. Так что Бим шел последним тише его никто
не мог передвигаться, но,  несмотря  на  это,  Иван  Иваныч  взял  его  на
поводок.
     По безмолвной команде главного первый, идущий за ним, стал за куст  и
замер. Вскоре  так  же  замер  у  дубняка  второй,  потом  третий,  и  так
поодиночке все заняли свои номера. Остались около главного Иван  Иваныч  и
Бим. Они шли еще осторожнее, чем раньше. Теперь Бим увидел, что  сбоку  их
пути протянут шнур, а на нем не шевелясь висели куски материи, похожей  на
огонь. Но наконец главный поставил их вдвоем, а сам ушел назад.
     Бим чутким ухом все-таки слышал его шаги, хотя людям казалось, что их
никто не слышит. Бим уловил, что главный провел и остальных охотников,  но
так далеко, что, по мере удаления, даже Бим уже не различал шороха.
     И наступила тишина. Настороженная, тревожная  тишина  леса.  Бим  это
чувствовал и по тому, как хозяин замер, как у него дрогнуло колено, как он
беззвучно  открыл  ружье,  вложил  патроны,  закрыл  и  снова   застыл   в
напряжении.
     Они стояли под прикрытием куста  орешника  сбоку  промоины,  заросшей
густым терником.  А  кругом  был  могучий  дубовый  лес,  суровый  сейчас,
молчаливый. Каждое дерево - богатырь! А между  ними  густой  подлесок  еще
сильнее подчеркивал необыкновенную мощь вековечного леса.
     Бим превратился в сгусток внимания: он сел недвижно и  ловил  запахи,
но пока ничего особенного не примечал, так как  воздух  неподвижен.  И  от
этого Биму было неспокойно. Когда есть хоть малый ветерок, но всегда знал,
что там, впереди, он читал по струям, как по строкам, а  в  безветрие,  да
еще в таком лесу, - попробуй-ка быть спокойным, когда к тому же его добрый
друг стоит рядом и волнуется.
     И вдруг началось.
     Сигнальный выстрел разорвал тишину на большие куски: это  пророкотало
то там, то тут, то где-то вдали. А вслед, как бы  в  тон  лесному  рокоту,
далеко далеко голос главного:
     - Поше-е-ел! О-го-го-го-го-го-о-о!
     Иван Иваныч наклонился к уху Бима и еле слышно прошептал:
     - Лежать!
     Бим лег. И дрожал.
     - О-го-го-о-о! - ревели там охотники-загонщики.
     Тишина теперь рассыпалась на голоса,  незнакомые,  неистовые,  дикие.
Застучали палками о деревья,  затрещала  трещотка,  как  сто  сорок  перед
гибелью. Цепь загонщиков  приближалась  с  криком,  гомоном  и  выстрелами
вверх.
     И вот... Бим зачуял знакомый с юности запах: волк! Он прижался к ноге
хозяина, чуть-чуть - совсем чуть-чуть! - привстал на лапы и вытянул хвост.
Иван Иваныч все понял.
     Они увидели оба: вдоль флажков, вне выстрела, показался волк. Шел  он
широкими махами, голову опустил, хвост  висел  поленом.  И  тут  же  зверь
скрылся. Сразу же, почти тотчас, раздался выстрел в цепи, за ним - второй.
     Лес рокотал. Лес почти озлобленно встревожился.
     Еще выстрел на номере. Это уже совсем  близко.  А  крики  все  ближе,
ближе и ближе.
     Волк, огромный старый волк появился неожиданно. Он пришел  промоиной,
скрытый терником, а завидев флажки, резко  остановился,  будто  на  что-то
напоролся. Но здесь, над промоиной, флажки висели выше, чем на всей линии,
втрое выше роста зверя. А гомон людей настигал вплотную.  Волк  как-то  не
очень решительно и даже вяло прошел под флажками и оказался  в  пятнадцати
метрах от Ивана Иваныча и Бима. Вот он сделал несколько махов, но  за  это
время человек и собака успели рассмотреть, что он был ранен:  пятно  крови
расплылось на боку, рот окаймлен пеной с красноватым налетом.
     Иван Иваныч выстрелил.
     волк, подпрыгнув на всех четырех  ногах,  резко,  всем  корпусом,  не
поворачивая шеи, обернулся на  выстрел  и...  Стал.  Широкий  мощный  лоб,
налитые кровью глаза, оскаленные зубы, красноватая пена... И  все-таки  он
не был жалок. Он был красив, этот вольный  дикарь.  О  нет,  он  не  хотел
падать  и  сейчас,  гордый  зверь,  но...  Рухнул-таки  плашмя,   медленно
перебирая лапами. Потом замер, присмирел, успокоился.
     Бим не смог вынести всего этого. Он вскочил и встал на стойку. Но что
это была за стойка! Шерсть на  спине  взъерошилась,  на  холке  она  почти
стояла торчком, а хвост зажат между ног: озлобленно-трусливая, безобразная
стойка на своего брата, на гордого  царя  собак,  уже  мертвого  и  потому
безопасного, но страшного  духом  своим  и  кровью  своей  страшного.  Бим
ненавидел брата своего, Бим верил человеку,  волк  не  верил.  Бим  боялся
брата, волк не боялся его, даже смертельно раненный.


     ...А крики уже приблизились вплотную. Еще был  один  выстрел.  И  еще
дуплет. Видимо, какой-то  опытный  волк  шел  совсем  близко  от  цепи  и,
возможно, прорвался через нее в самый последний  мом