в-гав-гав!"  -
Так же беззлобно, как и Алеша, предупредил  он  нарушительницу,  то  есть:
"Куда пошла?!"
     - Папаня! Слышишь? - крикнул Алеша.
     Хрисан Андреевич обернулся и прокричал одобрительно:
     - Молодец, Черноух!
     На склоне яра он поднял над головой палку  и  еще  прокричал  так  же
громко:
     - Распуска-ай! - а замедлив шаг, двигался теперь поперек хода отары.
     Алеша стал делать то же самое, как и отец, но здесь, позади, он шагал
торопливо, иногда перебежкой, прижимая овец к Хрисану Андреевичу. И  тогда
отара мало-помалу расходилась все шире и шире  и  наконец,  не  переставая
щипать травку, выстроилась в одну линию, не гуще, чем в три  четыре  овцы.
Теперь Хрисан Андреевич остановился лицом к овцам, окинул взором строй,  а
рядом с ним пристроился и баран вожак.  Пастух  достал  из  сумки  буханку
хлеба, отрезал корку и отдал ее почему-то тому барану. Бим не  мог  знать,
что баран вожак обязательно должен не только не бояться, а любить пастуха,
поэтому, по своему неведению, он  просто  видел  подтверждение  того,  что
папаня - человек добрый, и только. А папаня, если по совести,  был  еще  и
человек хитрый - баран ходил за ним иногда собакой и всегда  отзывался  на
голос. Не  Биму,  конечно,  постичь  всю  премудрость  пастуха.  А  Хрисан
Андреевич знал отлично, что глупый, отбившийся баран небольшой  отары,  да
еще если без собаки, уведет стадо невесть куда - только  проморгай,  засни
от усталости и от размора солнцепеком. Нет, тут баран  вожак  был  особый,
дрессированный баран, потому и Бима он принял с дорогой душой.
     Хрисан Андреевич закурил трубочку и сказал Алеше:
     - Ты не нажимай, не нажимай - тут кормок хороший.
     ...А что ты думаешь, дорогой мой  читатель?  Накормить  овцу  поздней
осенью - дело действительно премудро хитрое:  не  умеючи  если,  то  через
неделю полстада подохнет и на хорошем корму - затопчут его, и вся недолга,
а с толком если, то и на посредственном выпасе овца будет сытая и  жирная.
Ухитряется  же  Хрисан  Андреевич  накормить  стадо  по  пустырям,  да  по
окрайкам, да перед носом у тракторов, когда они пашут зябь,  а  для  этого
требуется определенный талант, и призвание, и любовь к животным.  Огромный
труд - пасти овец, а в общем-то,  и  красивый  труд,  потому  что  человек
пастух, иногда даже и не задумываясь над тем, чувствует себя  неотъемлемой
частицей природы и ее хозяином и  добродеем.  Вот  в  чем  соль.  Читатель
простит, что я на время забыл о нашем  Биме  и  заговорил  о  человеке  на
просторе поздней осенью.
     Итак, овцы с дружным перетреском щипали короткую  травку  и  хрумтели
так согласно, что все это  сливалось  в  один  сплошной  звук,  спокойный,
ровный, умиротворяющий. Теперь папаня и Алеша были близко друг от друга  и
говорили уже тихо, не крича, как раньше, издали.
     Алеша спросил:
     - Папаня, спустить Черноуха?
     - Давай пробовать. Не должон бы  убечь  сейчас:  от  воли  не  бегут.
Спущай. Но сперва отстань, поиграй с ним - не колготи овцу.
     Алеша подождал, пока отара отошла подальше, отвязал веревку и  весело
крикнул:
     - Черноух! Побежали! - тут он кинулся с горы в яр, топоча сапогами  и
подпрыгивая.
     Бим обрадовался неимоверно. Он тоже  подпрыгивал,  стараясь  на  бегу
лизнуть Алешу в щеку, отбегал в сторону и стрелой возвращался в восхищении
полной свободой потом схватил какую-то палку, помчался к Алеше, сел  перед
ним. Алеша взял ту палку, бросил в сторону и сказал:
     - Подай, Черноух!
     Бим принес ее и отдал. Алеша еще раз бросил, но теперь  не  взял  изо
рта Бима, а пошел вверх из яра к отаре, приказав:
     - Черноух, держи. Неси!
     Бим пошел за ним с поноской.  Когда  поднялись  вверх,  вместо  палки
Алеша вложил в рот Бима свою шапку. Бим понес и ее с удовольствием.  Алеша
же бежал вприпрыжку и повторял:
     - Неси, Черноух. Неси, мой молодец, вот хорошо. Вот хорошо.
     Но к отаре они подошли тихо ("не колготи овцу"). Алеша скомандовал:
     - Отдай папане.
     Хрисан  Андреевич  протянул  руку.  Бим  отдал.  Новое  его  качество
открылось для пастухов неожиданно. Все трое были в восторге.
     А не больше как через неделю Бим сам, своим умом дошел,  что  у  него
появилась обязанность: поворачивать самовольных овец к стаду,  следить  за
ними, когда они распущены в линию, но не  возражать,  когда,  войдя  перед
вечером в село, они разбредались стайками по домам.
     Бим познакомился с двумя  собаками,  охраняющими  огромную  колхозную
отару, где было три пастуха, и все взрослые, и все  тоже  в  плащах.  Хотя
отары колхоза и колхозников никогда не сближались и не смешивались, но при
коротких осенних остановках на тырлище Алеша бегал к колхозным пастухам, а
Бим,  вместе  с  ним,  к  колхозным  собакам.  Хорошие  собаки:   палевые,
шерстистые, большие, но смирные, спокойные  они  даже  и  играли  с  Бимом
спокойно и снисходительно, вокруг стада ходили тихо, пешком, а не так, как
Бим - вприпрыг или стелющимся галопом: с чувством собственного достоинства
собаки. Нравились они Биму. И овцы тоже хорошие.
     Началась вольная трудовая жизнь и для Бима.  Хотя  они,  все  втроем,
возвращались усталые и оттого притихшие, но это была воля и доверие друг к
другу. От такой жизни не бегают и собаки.
     Но однажды, как-то вдруг, посыпал  снег,  закрутил  ветер,  закружил,
заметелил. Хрисан Андреевич, Алеша и  Бим  сбили  овец  в  круг,  постояли
немного, да и повели стадо в село среди дня. На овцах был белый  снег,  на
плечах людей снег, на земле снег. Белый снег всюду,  только  один  снег  в
поле - больше ничего. Заявилась зима, свалилась с неба.
     То ли Хрисан Андреевич решил, что такой собаке, как Бим, не  положено
спать с подсвинками или сидеть на веревке, то ли почему-либо  другому,  но
Бим перешел теперь ночевать в теплейшую будку, сколоченную в углу  тех  же
сеней и набитую мягким сеном. А вечерами он входил в дом как член семьи  и
оставался там, пока не поужинают.
     - Не может того быть, чтобы - зима.  Рано,  -  сказал  как-то  Хрисан
Андреевич Петровне.
     Слово "зима" повторяли они в разговоре часто, о  чем-то  беспокоились
впрочем, Бим знал: зима - это белый холодный снег.
     В тот вечер Петровна  пришла  вся  запорошенная  снежком,  мокрая,  с
обветренным и опухшим лицом. Бим видел, как она раздевшись, трясла  руками
и стонала. Руки у нее были в красноватых трещинах и землистых пятнах,  как
бы в подушечках, похожих на подушечки пальцев  Бима.  Потом  она  опустила
руки в теплую воду, отмывала их, долго  долго  втирала  мазь  и  охала.  А
Хрисан Андреевич смотрел на Петровну и о чем-то вроде бы горевал (чего Бим
не мог не заметить по его лицу).
     А следующим утром он наточил ножи, и все  вчетвером  вышли  из  дому:
Петровна, Хрисан Андреевич, Алеша и Бим. Сначала шли ровным  белым  полем,
покрытым мелким снежком - в пол лапы, не больше, так что идти было  легко.
Вокруг  тихо,  но  холодно.  Потом  они  оказались  на  поле,  где  рядами
разбросаны кучи - буртики свеклы, сложенной  листами  наружу  и  прикрытой
сверху листами же. У каждой кучки сидели женщины, одетые  так  же,  как  и
Петровна, и что-то делали, молча и сосредоточенно.
     Все четверо подошли к одному такому буртику, сели вокруг него, и  Бим
стал внимательно смотреть, что же  тут  происходит.  Петровна  взялась  за
ботву, вытащила свеклу из кучи, ловко повернула ее корнем  к  себе  и  чик
ножом! - листья отлетели. Еще чик-чик по головке свеклы! - головка чистая.
И бросила в сторону, рядом с собой. Хрисан Андреевич повторил за нею все в
точности. Алеша - тоже, даже ловчее, чем папаня. И пошло! Чик-чик! - долой
ботва. Чик-чик! - чистая головка. Трах! - свекла в стороне, уже  в  новой,
очищенной, кучке.
     Невдалеке, у такого же буртика свеклы, сидела женщина, одна, и делала
то же самое. У следующего - тоже, но уже два три человека вместе. И так на
всем поле: свекла шалашиками, укутанные женщины с потрескавшимися ладонями
и припухшими от холода лицами.  Все  работали  или  в  легких  брезентовых
рукавицах, или голыми руками. Чик-чик! - нет ботвы. Чик-чик! - нет  ботвы.
Чик-чик! - человек бросает нож и дует ртом  на  ладони,  трет  их  друг  о
друга, и снова: чик-чик! - чистая головка. Как часы!
     И холодно. Следя за ножами, Бим начал зябнуть, а потом вспряжнулся  и
стал обследовать местность поблизости, не  отбиваясь  далеко.  Согрелся  и
вернулся обратно к своим, хотя по пути его  приглашали  и  другие  женщины
(все на селе уже знали, что такое Черноух).
     Потом  к  ним  подошла  та  женщина,  что  сидела  и  работала   одна
одинешенька - молодая, но тощая. Она на что-то жаловалась,  сморкалась  на
землю, затем села рядом с Петровной и показывала ей  руки.  Петровна  тоже
протянула ей свои ладони.  Женщина  пригорюнилась,  закашлялась,  прижимая
брезентовой рукавицей грудь, и затихла. А звали ее Наталья.
     Петровна - чик-чик! Хрисан Андреевич - чик-чик! Алешка -  чик-чик!  И
дуют на руки, и трут щеки. Петровна - чик-чик! И вдруг - блюк!
     У той женщины горемыки из глаз упала на  лист  капля.  Она  закрылась
рукавом и ушла к себе, к своей свекле.
     - Избави боже, еще и ты  не  застудись,  -  сказала  Петровна  Алеше,
подошла, поправила ему теплый платок под шапкой, подоткнула на шее,  сняла
с себя холщовый кушак и опоясала Алешин меховой кожушок.
     Бим тоже тыкался носом в Алешин кожух, помогал  Петровне.  Но  Алеша,
как установил Бим, вовсе не так уж и озяб, как казалось, наоборот, он  был
гораздо теплее папани и Петровны (Бим-то уж чувствовал это лучше людей).
     - Слышь, Алеша, - сказал Хрисан Андреевич, работая  ножом  за  двоих.
(Бим навострил уши.) - Поди-ка побегай с Черноухом, погрейтесь маненько.
     И вот Бим бежит перед мальчиком по свекловичному  полю,  закаменелому
от мороза. Прошли они поле поперек, Алеше стало жарко, и  он  снял  шапку,
развязал платок, сунул его за пазуху, шапку надел, приподняв  у  нее  уши.
Рядом с лесной полосой в густой траве, Бим приостановился, потянул воздух,
забегал челноком и неожиданно для Алеши замер в стойке.
     Алеша подбежал к нему:
     - Что тут, Черноух?
     Бим стоял неподвижно и ждал  приказа.  Алеша  сообразил-таки,  в  чем
дело:
     - Пужай! Пужай!
     Бим ждал магического слова "вперед", но Алеша крикнул еще громче:
     - Пужай!
     Бим пошел на подводку и поднял на крыло стайку куропаток.
     Недолго думая Алеша побежал обратно вместе с Бимом.  Бим  понял,  что
снова у них нет взаимопонимания - Алеша не знает слов  Ивана  Иваныча,  но
все-же  бежал  рядом.  А  тот,  запыхавшись  и  раскрасневшись,  рассказал
родителям, как Черноух нашел куропаток и "спужнул" их.
     -  О_х_о_т_н_и_ц_к_а_я  собака  Черноух,  ученая,  -  одобрил  Хрисан
Андреевич. - Ружье бы нам, Алешка! И на охоту. А?
     Ружье? Охота? Какие знакомые и дорогие слова для Бима! Он знает,  что
это значит.
     Бим завилял хвостом, заласкался к  Алеше,  к  Хрисану  Андреевичу,  к
Петровне, он говорил им на своем языке отчетливо  и  ясно.  Но  его  никто
здесь не понял: никто не пошел за ружьем и никто не пошел на охоту  и  без
ружья. Бим сел за спиной Алеши, прижавшись к  кожуху,  и  задумался  -  по
крайней мере, такой у него был вид.
     Уже в сумерках они вернулись домой,  усталые  и  прозябшие.  А  через
несколько дней и вовсе перестали ходить на свеклу - кончили свою делянку.
     Теперь Петровна никуда не уходила и была явно тому рада. Она все  дни
что-нибудь делала:  чистила  корову,  стирала  белье,  мыла  полы,  рубила
капусту, сбивала масло, топила  печь,  варила,  шила  на  машинке,  чинила
одежду, выносила корове лохань - всего не перечислишь. Бим  следил  за  ее
работой.
     За Алешей приходила чистая женщина с книжками, журила Петровну (но не
сердито, как отметил Бим),  обе  они  повторяли  слова:  "Алеша",  "овцы",
"свекла". На следующий день, утром, Алеша ушел с книжками и  так  пропадал
теперь ежедневно. Хрисан Андреевич отправлялся к сроку куда-то с вилами, а
по возвращении от него пахло навозом.
     В один из обычных вечеров,  когда  собрались  все  и  ужинали,  вошел
человек -  высокий,  широкий,  костистый,  крупнолицый,  но  с  маленькими
лисьими глазками и в лисьей шапке.  Бим  приметил,  что  Хрисан  Андреевич
глянул на вошедшего без улыбки, а из-за стола не поднялся  навстречу,  как
всегда, и руки не подал.
     - Здорово были, - равнодушно сказал гость, не снимая шапки.
     - Здравствуй, Клим - ответил Хрисан Андреевич. - Садись.
     Тот сел на лавку, свернул громадную  цигарку,  рассматривая  Бима,  и
спросил:
     - Так это и есть Ч_е_р_н_о_у_х? (Бим  навострился.)  Пропадет  собака
б_е_з о_х_о_т_ы. Иль убегет. Продай: дам двадцать пять.
     - Непродажная, - сказал Хрисан Андреевич и теперь вышел из-за  стола,
закончив ужин.
     Бим на расстоянии в три шага легко понял: от гостя пахнет зайцем.  Он
подошел, обнюхал, вильнул хвостом и глянул в  лицо  лисьей  шапки,  что  и
означало на языке Бима: "Понимаю - охотник".
     - Видишь? - спросил Клим. - Чует Черноух, с кем дело  имеет.  Продай,
говорю.
     - Не продам, Клим, не продам. Дело  прошлое  -  даже  Алеша  не  знал
сперва, - послал я три рубля в редакцию  в  областную  и  дал  объявление:
"Пристала собака охотницкая, белая, с черным  ухом".  Получил  ответ:  "Не
объявляйте, пожалуйста. Пусть живет до срока". В чем дело -  не  знаю,  но
чую - собака эта важнецкая, беречь надо.
     - А ты загубишь. Продай, - настаивал Клим, начиная сердиться.
     - Дела не будет, - отрезал Хрисан Андреевич. - Так - бери на охоту, а
приводи в тот же день. Пущай Черноух породу соблюдает, как ему  по  уставу
положено.
     - Так-что непродажная, - вмешался и Алеша.
     - Ну, так и так, - недовольно заключил Клим, потрепал Бима по холке и
ушел.
     После ужина,  под  фонарь,  христиан  Андреевич  заколол  валушка  и,
подвесив за задние ноги на распялке, снял с него шубу,  выпотрошил,  обмыл
тушку и оставил ее в сарае до утра.
     Петровна весь вечер то укладывала яйца в корзину, то  набивала  банки
сливочным маслом или заливала топленым. Она потом аккуратно  устанавливала
их в базарные, из белых хворостинок, корзины.
     Вот теперь-то Бим уловил, что от всего этого (барашек без шубы, яйца,
масло, корзины) пахнет городским базаром. Ему ли не знать! Весь  город  от
края до края он изучил в поисках Ивана Иваныча. И Бим заволновался: базар,
город, корзины, своя собственная квартира - все  связалось  в  одно:  Иван
Иваныч там. Ночь он не сомкнул глаз.
     Утром, рано-рано, Хрисан  Андреевич  завернул  уже  твердую  тушку  в
чистую мешковину, обмотал шпагатом и вскинул на плечо. Петровна надела  на
коромысла две корзины, подняла и  положила  его  на  оба  плеча.  Как  Бим
просился с ними! Он ясно же говорил, втолковывал им настойчиво: "Мне  надо
с вами. Я - туда. Возьмите".
     Никто не понял его переживаний. Больше того, Хрисан Андреевич сказал,
поправляя и прилаживая к плечам тушку:
     - Придержи-ка, Алеша, Черноуха - как бы не убег за нами.
     Алеша взял его за ошейник и придержал на крыльце. А папаня и  маманя,
каждый с тяжелой ношей, медленно пошли к шоссе,  к  автобусной  остановке.
Бим провожал их взглядом, не обращая внимания на ласку  и  уговоры  Алеши,
провожал, пока они не скрылись из виду.
     Вскоре пришел Клим с ружьем и рюкзаком. Охотничьей сумки и патронташа
на нем нет (недостаток экипировки Бим отметил немедленно). Но  все-таки  -
ружье! - вот в чем смысл. Бим доверчиво  потянулся  к  охотнику  и  тут-же
установил, что патроны насыпаны в карман. Тоже непорядок большой.  Главное
же - ружье. За человеком с ружьем он пойдет куда угодно. Надолго или  нет,
а пойдет. Такая уж натура у легавых собак, и Бим  не  был  исключением:  у
него на какой-то срок затихла тоска, возникшая в последний  день,  -  даже
так. В отношении к ружью Бим был обыкновенной охотничьей собакой. Не  надо
его обвинять в отсутствии логики, истину  он  постигал  только  практикой,
хотя и был умнейшей собакой из собак. Ему  еще  много  предстоит  пережить
только от одного того, что он - собака. Не будем обвинять.
     - Пошли-ка, Черноух, на охоту, - сказал Клим.
     Бим запрыгал перед ним: "На охоту, на охоту!"
     Клим же взял его на поводок, а Алеша предупредил:
     - Дядя Клим, когда  Черноух  станет,  вытянется,  замрет,  то  тут  и
куропатки. Ему надо крикнуть так: "Пужай!", а то с места не сойдет.
     - Аль правда?
     - Ну дык! Знаю же, - степенно ответил Алеша. - Мне вот уроки учить, а
то бы показал сам.
     - Мы тоже кой-чего понимаем. Не впервой, - заверил Клим.
     Итак, после большого перерыва  и  многих  переживаний  Бим  пошел  на
охоту. Сначала им ничего и не попадалось, кроме норы вонючего хоря.
     - Рой, - сказал Клим.
     Бим такого не понимал, отошел в сторону и сел в недоумении.
     К середине дня сильно потеплело. Солнечно, тонкий слой снега  раскис,
под лапами уже хлюпала грязь, очесы на ногах Бима обмокли и вымазались, он
стал поджарым и невзрачным, как и всякая мокрая легавая. Но Бим  искал  по
всем правилам - челноком впереди Клима, поперек и с поверочным заходом. На
опушке кустарникового колка Бим стал по куропаткам.
     Клим крикнул:
     - Пужай!
     Бим даже вздрогнул от басового рыка и поднял  куропаток  рывком,  без
подводки (ай, какая ошибка!), но выстрела не последовало.  Бим  обернулся.
Охотник засовывал патрон в одностволку, а никак. Потом стал его  вынимать,
тоже - никак.  Бим  сел,  не  сходя  с  места  подъема  куропаток,  и,  не
приближаясь, однако, к охотнику, следил за ним. А Клим стал ругаться  так,
как ругаются вечером на тротуаре пьяные: качаются и ругаются друг на друга
или просто в черную ночь. Этот же и не качался, а  ругался.  Хотя  Клим  в
конце концов вынул патрон, вставил другой и закрыл ружье, но  был  злой  и
чем-то напоминал серого.
     - Ну, ищи! - приказал он Биму. - Черноух, ищи!
     Отвернувшись и выходя против ветра на челнок, Бим сделал вид: "Ну что
ж, буду искать".
     Но что-то такое апатичное взяло, что-то такое апатичное  появилось  в
прихрамывающей побежке, не та уже прыть, что до  подъема  куропаток.  Клим
принял это как физическую слабость собаки, не понимая того, что у Бима это
самое означает начало сомнений в человеке: вот так,  искоса,  оглядываться
на него, не останавливаясь  и  не  приближаясь,  держась  на  почтительном
расстоянии. Он как бы и не искал, а только следил  за  охотником,  но  это
только казалось.  Страсть  необоримая,  страсть  вечная,  пока  существуют
охотничьи собаки, взяла свое. В сущности, Бим шел за ружьем, а вовсе не за
Климом.
     Неожиданно он поймал запах зайца. По этим  зверькам  Иван  Иваныч  не
охотился с Бимом, хотя раза два-три Бим и делал по ним стойку.  Они  ведь,
эти зайцы, не держат стойку ничуть: только приостановись,  а  он  -  теку.
Гонять за ним нельзя - хозяин не разрешал. Летом, правда, они кое-как  еще
лежат и под стойкой, но Иван Иваныч всегда отзывал Бима.  Одного  зайчонка
величиной с ладонь даже отнял из под лапы и пустил на волю. Так что заяц -
не птица. Однако Бим настроил нос на струю, идущую от зайца, пошел точно и
стал на стойку - мокрый, чуть кособокий на испорченную лапу. Нет,  уже  не
та стойка у калеки. Не та художественная стать.
     - Пужа-ай! - заорал Клим.
     Заметим, в мягкую погоду, а тем более в раскисшей грязи,  заяц  лежит
крепко, а Бим пока все еще не стронулся  с  места,  будто  хотел  сказать:
неправильно кричишь-то.
     - Пужа-ай, черт хромой! - рыкнул Клим.
     Поднял зайца Бим и прилег, как и полагается перед выстрелом.
     Клим бабахнул, как пушка. Заяц бежал, но все медленнее  и  медленнее.
Потом сел, потом спрятался в борозде и пропал из глаз.
     Клим кричал дико:
     - Ату, ату его! Ала-ала-ла-ла!
     - Ату! - и бежал по направлению, где спрятался заяц.
     Бим, хотя и  запрыгал  рядом  с  Климом,  знал  точно,  что  все  это