ость. А внутри пух либо вовсе пустота.
     Нет, Бим - другое дело: он искренен и  прям  сердцем.  Если  чего  не
знает, то такой и вид подаст: чего не знаю, того не  знаю.  Если  кого  не
любит, так и скажет: "Ты - нехороший человек. Иди отсюда! Гав!"  И  взлает
иной раз так, что дай бог!
     Женщину же, которая добывает где-то такое божественное молоко, он  не
мог не уважать. Потому-то он все смотрел и смотрел на ту  дверь,  в  какую
она ушла с ведром.
     Но кто-то подошел с улицы и решительно распахнул дверь.
     "Кто? - однозначно спросил Бим. - Гав!"
     Вошедший шарахнулся  из  сеней  обратно.  Из  дома  выскочил  папаня,
включил в сенях свет и спросил:
     - Кто тут?
     - Я, бригадир, - ответил незнакомец.
     Затем он вошел в сени, они пожали друг другу руки (значит,  друзья  -
лаять не положено) и подошли к Биму.
     Папаня присел на корточки, гладил Бима и говорил:
     - А ты молодец, Черноух. Молодец -  службу  знаешь.  Хороший  пес.  -
Отвязал его и впустил в комнату.
     Самое важное: в комнате была и хромая курица. Бим прицелился на  нее,
сделал стойку, приподняв  переднюю  лапу,  но  как-то  неуверенно,  а  это
означало,  что  он  говорит  присутствующим:  "Что  за  птица?  Что-то  не
приходилось..."
     - Смотри, бригадир! - воскликнул папаня. -  Да  он  же  золотой  пес,
Черноух, на все руки!
     Но поскольку курица - ноль внимания на Бима, то он сел, все-же искоса
посматривая на нее, что  на  собачьем  языке  означало  короткие  и  много
вмещающие слова: "Надо же... Туда же!... Ты еще мне!" И обратился взором к
присутствующим.
     - И кур не тронет! - восторгался Алеша.
     Бим внимательно наблюдал за ним, глядя в лицо.
     - А глаза! Маманя, а глаза!  Как  человечьи,  -  радовался  Алеша.  -
Черноух, иди _к_о_ м_н_е...
     Разве Бим не отзывался на искреннюю радость? Он подошел к Алеше и сел
около него.
     За столом пошла беседа. Папаня распечатал бутылку, маманя подала еду.
Бригадир выпил из стакана  все.  Папаня  -  тоже.  Маманя  -  тоже.  Алеша
почему-то не выпил, а ел ветчину  и  хлеб.  Он  бросил  кусочек  хлеба  на
середину пола,  но  Бим  не  сдвинулся  с  места  (надо  же  было  сказать
"возьми!")
     Интеллигент, должно быть, - заметил раскрасневшийся бригадир, -  хлеб
не кушает.
     Курица прихромала и утащила тот кусочек,  предназначенный  Биму.  Все
смеялись, а Бим внимательно-внимательно смотрел на  Алешу:  не  до  смеха,
если нет взаимопонимания даже и в атмосфере дружбы.
     - Подожди-ка, Алеша, - сказал папаня. Он положил  кусочек  хлебца  на
пол, отогнал курицу и обратился непосредственно к Биму: - Возьми, Черноух.
Возьми!
     Бим с удовольствием проглотил вкусный кусочек хлеба, хотя и был сыт.
     Бригадир тоже положил так же кусочек ветчины.
     - Нельзя! - предупредил он.
     Бим сидел. Курица бочком бочком подхрамывала к  ветчине,  но,  только
только хотела схватить, Бим фыркнул на нее,  чуть  не  толкнув  носом.  Та
закостыляла под кровать. Одним словом, комедия, да и только.
     - Черноух, в_о_з_ь_м_и! - разрешил бригадир.
     Бим вежливо скушал и этот кусочек.
     - Все! - кричал папаня. Он говорил  громко,  а  покраснев,  стал  еще
добрее... - Черноух - чудо преестественное! - и даже обнял его.
     "Хорошие люди", - подумал Бим. Еще  ему  понравились  усы  у  папани,
мягкие, шерстяные, что он ощутил, когда тот обнимал.
     А дальше пошел такой разговор, из  которого  Бим  понял  только  одно
слово - "овцы", но зато точнехонько определил,  что  двое  мужчин  вначале
стали спорить.
     - Ну, Хрисан Андреевич, давай о деле.  -  Бригадир  положил  руку  на
плечо папани. - Овцы хотят есть иль не хотят?
     - Хотят, - ответил папаня. - Только  мой  срок  кончился,  мне  -  до
покрова, а покров прошел.
     - Овцы частные, личные, а не колхозные, и они тоже желают  кормиться.
Мне уж колхозники уши прозудели: снега нету, корм под  ногами  есть,  овца
должна до снегу на подножном. И правильно говорят.
     - "Овцы - до снегу"... А я железный? А Алешка тебе - железный?
     - До снегу, Хрисан Андреевич, - твердил  бригадир.  -  Плату  положим
двойную. Понял?
     - Не буду, - твердил папаня. - Баба моя  на  свекле  закисла  -  надо
помогать, а ты - "до снегу".
     Но все-таки они похлопали по  рукам  друг  друга  вполне  согласно  и
кончили твердить "овцы до снегу". Затем бригадира проводили на крыльцо все
втроем, забыв про Бима.
     Что ж, он тоже вышел на крыльцо,  обежал  вокруг  двора,  постоял  за
плетнем,  постоял,  втянул  запахи  овец,  с  какими   связано   одно   из
воспоминаний   о   любимом   и   единственном   человеке,   и   присел   в
нерешительности.
     Ночь. Осенняя темная ночь в деревне,  тихая,  притаившаяся  от  зимы,
хотя и готовая ее встретить. Все  в  этой  ночи  неизвестно  Биму.  Собаки
вообще не любят путешествовать  ночами  (разве  что  бродячие,  избегающие
людей,  потерявшие  веру  в  человека),  а  Бим...  Что  и  говорить!  Бим
сомневался пока. Да и Алеша - такой хороший маленький человек.
     Сомнения прервал голос Алеши. Он тревожно, во весь голос закричал:
     - Черноу-ух!
     Бим подбежал и вошел за ним  в  сени.  Алеша  уложил  его  на  место,
подоткнул сено с боков, поласкал и ушел спать.
     Все затихло. Не слышно ни трамвая, ни троллейбуса, ни гудков - ничего
привычного.
     Новая жизнь началась.
     Сегодня Бим узнал, что папаня - еще и Хрисан Андреевич, еще он  же  -
отец, а маманя - еще и Петровна, Алеша же - так Алеша и есть. Кроме  того,
курицу он не презирал, но и не  уважал:  птица,  по  собачьему  разумению,
должна обязательно  летать,  а  эта  только  ходит,  потому  и  недостойна
уважения, как бескрылая  и  дефективная  к  тому  же.  Но  вот  овцы:  они
напоминают об Иване Иваныче от Алеши пахнет овцами тоже... От  Петровны  -
землей и свеклой... А такие запахи  земли  всегда  волновали  Бима.  Может
быть, и Иван Иваныч сюда придет...
     Бим уснул, притеплившись в духовитом сене. В таком сене, дух которого
вызывает невольную улыбку, даже человек засыпает немедленно, и  от  запаха
свежего сена у него возникает в очах голубой цвет перед сном. Бим  же  был
далеко и  чутьистее  человека,  поэтому  каждый  тончайший  оттенок  этого
аромата успокаивал, ублажал его тоску.
     Разбудил Бима крик петуха. Когда-то он его слышал не раз, но  не  так
близко,  а  этот   -   прямо   за   стеной,   громко,   протяжно,   гордо:
"Ку-ка-ре-ку-у-у!" Ему откликнулись все петухи на селе.  (Несколько  позже
Бим узнает, что этот петух - запевала и что такие петухи бывают сердитые.)
Бим сидел и слушал удивительную музыку, дальше она перекатывалась  волнами
по селу - то ближе, то дальше,  в  зависимости  от  того,  кому  подходила
очередь, что ли, а последним,  в  одиночку,  прокричал  какой-то  немощный
кукарешник, сипло, коротко и неподобно  петуху,  заслуживающему  уважения.
Потом, со временем, Бим разберется,  что  именно  такие  петухи  -  трусы,
убегают даже от чужого петуха, врывающегося во дворовые владения, хотя  по
всем  правилам  куриного  общежития  этот  трус  обязан   защищать   покой
подведомственных ему кур. А он убегает,  идол.  Зато  именно  такой  петух
безжалостен к чужим цыплятам - клюет, падаль такая, между  тем  как  любой
петух, если он не  лишен  чувства  собственного  достоинства,  никогда  не
клюнет цыпленка, забредшего невесть откуда. Такой вот и пропел  последним,
и только тогда, когда убедился, видимо, что не  ошибся  во  времени.  Люди
назвали бы такого петушишку конъюнктурщиком, но Биму было просто  напросто
смешно. Кстати, Бим вовсе не представлял, ввиду отсутствия опыта,  что  по
таким задохлым полупетухам никто никогда не отсчитывает время.
     Бим прилег и задремал. Вдруг снова прокатилось по  селу  из  конца  в
конец песнопение. И Бим снова сел и снова слушал с большим  удовольствием.
Потом - в третий раз, еще сильнее, голосистее и,  право  же,  возвышеннее.
Ах, здорово поют! Вот уж  здорово!  А  что  они  вытворяли  где-то  вдали,
представить невозможно! Бим пока не знал, что это раздеклешивали хором  на
колхозной птицеферме, по неписаным нотам, белые, как кипень, самоуверенные
петухи красавцы, а в  тот  раз  -  не  будь  он  запертым  в  сенях  -  он
обязательно сбегал бы посмотреть и послушать поближе такое чудо.  Но  сени
были его клеткой.
     В щель двери  мало  помалу  расслабленно  вползал  серенький  осенний
рассвет. Бим встал, обследовал сени: стоит кадушка с зерном, в одном  углу
- закромок с початками кукурузы, в другом - кочаны капусты. Вот и все.
     Вышла с ведром Петровна. Бим ее приветствовал. Она - во двор, и Бим -
во двор, следом. Она села под корову, Бим - неподалеку. Струйки  зазвенели
о ведро, а Бим засеменил передними лапами  от  удивления:  молоко!  Корова
стояла смирно и жевала про себя, без ничего -  будто  шептала  и  булькала
симпатичная живая цистерна с открытыми краниками.
     Петровна окончила дойку, позвала Бима (Черноух!), налила ему в  миску
молока, сказала: "нельзя", чуть постояла,  сказала:  "возьми",  засмеялась
добрым смехом и заторопилась в дом.
     Ах, боже мой, какое же это было молоко!  Тепленькое,  духовитое,  тут
тебе и травами отдает, и цветами, полем - всем вместе, а  еще  (теперь  уж
точно!), еще - руками самой Петровны, а  не  просто  человеческими  руками
вообще, как показалось Биму вчера на расстоянии. Бим вылакал все, вылизал,
сделал утренний туалет и быстренько обследовал двор. Корова приняла его  с
полным доверием, даже лизнула в голову, за что Бим притронулся языком к ее
шершавому, молочно пахучему носу. Овцы из за перегородки потопали на  него
копытцами, вроде бы угрожая, но тут же и успокоились, поскольку  уточнили,
что Бим не имеет никаких агрессивных намерений. Свинья и два  поросенка  в
первый раз не удостоили Бима  вниманием,  а  просто  перехрюкнулись  между
собой иронически и даже не пошевелились, хотя и лежали головами к Биму,  у
решетки. Так приняли его четвероногие. Но вот куры - это да-а! Собственно,
не сами куры, а красный петух. Он, как только слетел с  насеста,  захлопал
крыльями и зло заворчал: "Ко-ко-ко-ко-ко!" Да и бросился на Бима коршуном.
Красный петух с красным гребнем ударил грудью и когтями собаку. (Вот какие
петухи бывают!) Бим рыкнул на него в ответ и ударил лапой наотмашь. И тут,
в ту же секунду, петух, повесив крылья и пригнувшись, побежал в угол двора
к курам, собравшимся беспокойной стайкой участливых зрителей бежал  он  от
Бима в совершеннейшем унижении, а подскочил к ним уже  героем.  Да  еще  и
закричал: "Вот как я его! Вот как,  вот  как!"  Куры  в  один  голос  явно
хвалили петуха изо всей куриной силы. И что же вы думаете? Бим  пристально
посмотрел на петуха даже с уважением. Как ни говори, а Бим еще  не  видел,
чтобы птица напала так смело на собаку. А это все-таки что-то значит.
     - Что тут за переполох? - спросил Христиан Андреевич, выходя из сеней
во двор. И курам: - Цытьте, вы!
     Собаки испугались, оглашенные. Взял Бима за ошейник, подвел к  курам,
постоял так с ним и отпустил.
     Бим отошел и отвернулся: а ну их! С тех пор петух и куры не подходили
к собаке, но и бояться особо не боялись, а так - прококочет  иная  и  -  в
сторону с пути Бима. А ему что? Ходят куры, не летают,  не  плавают  опять
же,  никто  в  них  не  стреляет,  -  значит,  не  птица,  а  так  себе  -
смехоподобное существо. Петух - это, конечно, да: и на  крышу  взлетит,  и
предупредит о приближении чужого чуть ли не раньше Бима,  да  и  руководит
достойно - сам червяка не съест, а скличет подчиненных и, бывает,  поделит
даже. Так что петух вполне заслуживает своего звания.
     Ввиду того, что Бима пока не выпускали со двора  еще  с  неделю,  он,
как-то само собой, стал тут за главного:  ляжет  посреди  двора  и  следит
глазами. Кур он уже знал в лицо всех на четвертый день, а  когда  залетела
через плетень чужая курица, он ее так  разогнал,  так  разогнал,  что  она
долго еще тараторила, то убегая куда-то, то возвращаясь и топчась на одном
месте, оглядываясь в страхе и любопытстве. Смех, да и только!
     Поросенок, например, тот сам предложил знакомство на  короткую  ногу:
подошел к Биму, хрюкнул, чуть-чуть толкнул его влажным пятачком  в  шею  и
смотрел глупенькими белобрысыми глазенками. Бим лизнул его в  пятак.  Тому
неимоверно понравилось: он подпрыгнул  от  удовольствия  и  стал  копаться
около Бима, подковыривая под ним  землю.  Бим  снисходительно  перешел  на
другое место, а хрюшка опять к нему: поворчала что-то непонятное (свиньи и
собаки не понимают друг друга так  же,  как  иностранцы)  да  и  улеглась,
прижавшись к теплой  шерстистой  спине  Бима.  Поэтому  когда  в  один  из
холодных дней Биму стало не по себе (дверь в сени  закрыта  на  день),  то
никто во дворе не удивился тому, что Бим спал между поросятами  на  мягкой
подстилке, подогреваемый с двух сторон. Против такой дружбы и мама поросят
не возражала, даже наоборот, каждый раз, как Бим входил в их  жилище,  она
энергично стонала от прилива дружелюбия, но  вовсе  не  от  боли.  Кстати,
такую особенность свиного языка Бим отметил без труда, хотя  дальше  этого
он в языкознании не продвинулся и потом. Пожалуй, это и не столь  важно  -
знать язык. Собака и свинья - разные по всем статьям, но это не мешает  им
жить в мире и согласии.
     Кормили Бима очень хорошо, а кроме того, и поросята - уже росленькие,
в полроста от Бима - не возражали, если он у них иногда  снимал  пробу  из
корытца. Каждое утро он получал около литра молока, что здесь не считалось
ни во что. Казалось бы, что еще нужно собаке? Но двор  есть  двор,  клетка
лагерь, огороженный плетнем и всегда закрытыми воротами и калиткой. Не для
охотничьей собаки это дело - лежать, караулить кур, воспитывать поросят, -
нет и нет, да еще с таким выдающимся  чутьем,  каким,  как  мы  уже  давно
знаем, обладал наш Бим.
     Он уже привык ко двору, к его населению, не удивлялся сытой жизни. Но
когда с луга тянул ветер, Бим беспокойно ходил, ходил от плетня  к  плетню
или становился на задние лапы перед плетнем же, будто хотел  хоть  немного
приблизиться к высоте, и смотрел  вверх,  в  небо,  где  летали  голуби  -
легкие, вольные. Что-то внутри сосало, а он смутно  догадывался,  что  при
такой сытости и хорошем обращении не было чего-то самого главного.
     ...Ах, голуби вы, голуби, ничего-то вы не знаете  о  сытой  собаке  в
неволе!
     Бим почувствовал еще и то, что доверия к нему нет, раз не  выпускают.
Каждое утро Хрисан Андреевич с Алешей  выгоняли  своих  овец  со  двора  и
уходили с ними на весь день, в плащах,  с  палками.  А  Бима,  как  он  ни
просился, оставляли во дворе.
     И вот однажды Бим лежал, уткнувшись носом в плетень, а ветер приносил
вести: луг есть, где-то недалеко есть и лес. Свобода рядом! Увидел в щелку
- пробежала собака. Тогда-то ему стало невмоготу. Он  копнул  лапой  землю
под плетнем раз, другой, копнул  еще  и  пошел  трудиться  изо  всех  сил:
передними копал и совал землю под себя, а задними выбрасывал  дальше  даже
разлапистой можно работать, хоть и не в полную мочь.
     Неизвестно, что произошло бы потом, но, когда Бим почти уже  закончил
подкоп, вошли во двор овцы. Они увидели, как земля брызжет из под  плетня,
и шарахнулись обратно в калитку где стоял Алеша, пригнавший их с пастбища.
Овцы сбили Алешу с ног и  вдарились  вдоль  улицы  как  помешанные.  Алеша
побежал за ними, а Бим не обращал внимания ни на что: копал и копал.
     Но подошел Хрисан Андреевич, взял его за хвост.  Бим  замер  в  своей
норе, будто неживой.
     -  Затосковал,  Черноух?  -  спросил   Хрисан   Андреевич,   легонько
подергивая за хвост, тем и приглашая Бима обратно.
     Бим вылез. Что поделаешь, если тебя тянут за хвост!
     - Что с тобой, Черноух?! - удивился Хрисан Андреевич  и  отстранился,
оторопев. - Уж не сбесился ли ты?
     Глаза у Бима налились кровью, он нервно подергивался, водя  носом  из
стороны  в  сторону,  часто  часто  дышал,  будто   только-только   кончил
напряженную  охоту.  Он  беспокойно  забегал  по  двору  и  наконец   стал
царапаться в калитку, оглядываясь на Хрисана Андреевича.
     Тот, стоя посредине двора, глубоко задумался. Бим подошел к нему, сел
и говорил глазами совершенно отчетливо: "Мне надо туда, на простор.  Пусти
меня, пусти!" Он просяще  вытянулся  на  животе  и  заскулил  так  тихо  и
жалобно, что Хрисан Андреевич нагнулся и стал его ласкать:
     - Эх, Черноух, Черноух... И собака хочет воли. Куда-а  там!  -  Затем
зазвал Бима в сени, уложил на сено, привязал на веревку и принес  миску  с
мясом.
     Вот и все. Грустно. Сытая жизнь без свободы опротивела Биму.
     К мясу он не притронулся.



12. НА ПРОСТОРЕ ПОЛЕЙ. НЕОБЫЧНАЯ ОХОТА. ПОБЕГ

     Утром, как и ежедневно, в доме Хрисана Андреевича все повторилось  по
заведенному  порядку:  пружина  трудового  дня   начала   распускаться   с
последних, третьих петухов, потом промычала корова, Петровна подоила ее  и
затопила печь. Алеша вышел поласкать своего, теперь уж любимого, Черноуха,
папаня задал корм корове и свиньям, посыпал зерноотходы курам, после  чего
все сели за стол и позавтракали. Бим в  то  утро  не  прикоснулся  даже  к
ароматному молоку, хотя Алеша и просил  его,  и  уговаривал.  Потом,  пока
родители хлопотали по дому, Алеша принес воды и вычистил  котух  коровы  и
еще раз просил Бима поесть,  совал  его  нос  в  миску,  но  увы,  Черноух
неожиданно стал почти совсем чужим. Под  конец  сборов  на  работу  Хрисан
Андреевич наточил огромный нож и засунул его над дверью.
     С солнцем Петровна укуталась в свои  толсты  -  Бим  взвыл  горько  и
безнадежно.
     И вот открылась дверь с улицы, вошел Хрисан Андреевич, отвязал Бима и
вывел на крыльцо, потом запер дверь снаружи,  направился  к  стайке  овец,
около которых стоял Алеша, передал ему из рук в руки Бима на веревке,  сам
зашел впереди овец и крикнул:
     - Пошли, пошли-и!
     Овцы  двинулись  за  ним  вдоль  улицы.  Из  каждого  двора   к   ним
присоединялись  то  пяток,  то  десяток  других,  так  что  в  конце  села
образовалась порядочная отара. Впереди все так же  шел  Хрисан  Андреевич,
позади Алеша с собакой.
     День выдался морозный, сухой, земля под ногами твердая,  почти  такая
же, как асфальт в городе, но более корявая, даже запорхали густо снежинки,
заслонив на короткое время и  без  того  холодное  солнце,  но  тут  же  и
перестали. Это была уже не осень, но еще и не зима, а просто настороженное
межвременье, когда вот вот  заявится  белая  зима,  ожидаемая,  но  всегда
приходящая неожиданно.
     Овцы бодро постукивали копытцами и блеяли, переговариваясь  на  своем
овечьем  протяжном  языке,  понять  который,  ну,  право  же,   совершенно
невозможно. Присматриваясь, Бим заметил: впереди отары, пятка в  пятку  за
Хрисаном Андреевичем, шел баран с кручеными рогами, а позади  всех,  прямо
перед  Алешей,  хроменькая  маленькая  овечка.  Алеша   изредка   легонько
подталкивал ее крючком палки, чтобы не отставала, и тогда кричал:
     - Папаня, осади малость! Хромушка не тянет!
     Тот замедлял шаг не оборачиваясь, а вместе с ним сбавляло ход  и  все
стадо.
     Бим шел на веревке. Он видел, как важно выступал папаня перед овцами,
как они  подчинялись  малейшему  его  движению,  как  Алеша  по  деловому,
сосредоточенно, следил за овцами,  сзади  и  с  боков.  Вот  одна  из  них
отделилась и, пощипывая желтоватую травку, потянула в  сторону  от  стада.
Алеша побежал с Бимом и крикнул:
     - Куда пошла-а?! - и бросил перед ней свою палку.
     Овца вернулась. Слева сразу три пожелали проявить самостоятельность и
побрели себе к зеленоватому пятну, но  Алеша  так  же  побежал  и  так  же
поставил их на свое место. Бим очень быстро сообразил, что ни одна овца не
должна отлучаться от сообщества, а в очередной пробежке с  Алешей  он  уже
гавкнул на ту овцу, что нарушала порядок и  дисциплину.  "Га