, потому что побоялся признаться маме,
а без записки тоже не мог явиться в школу.
   - Что же ты будешь делать? - спрашиваю я. - Ты и сегодня не скажешь маме?
   - Не знаю. Я вот что думаю: лучше я в цирк поступлю.
   - Как - в цирк? - удивился я.
   - Ну, поступлю в цирк и буду артистом.
   - Что же ты будешь делать в цирке?
   - Ну, что... Что и все артисты делают. Выучу Лобзика считать и буду с ним
выступать, как та артистка.
   - А вдруг тебя не возьмут?
   - Возьмут.
   - А как же со школой?
   - В школу совсем не буду ходить. Только ты, пожалуйста, не  выдавай  меня
Ольге Николаевне, будь другом!
   - Так мама ведь все равно в конце  концов  узнает,  что  ты  в  школу  не
ходишь.
   - Ну пока она не узнает, а потом, когда я  поступлю  В  цирк,  я  сам  ей
скажу, и все будет в порядке.
   - А вдруг тебе не удастся выучить Лобзика?
   - Удастся. Почему не удастся? Вот мы сейчас попробуем. Лобзик! - закричал
он.
   Лобзик  подбежал  и  принялся  юлить  вокруг.  Шишкин  достал  из  буфета
сахарницу и сказал:
   - Сейчас, Лобзик, ты будешь учиться считать. Если будешь считать  хорошо,
получишь сахару. Будешь плохо считать - ничего не получишь.
   Лобзик увидел сахарницу и облизнулся.
   -  Погоди  облизываться.  Облизываться  будешь  потом.  Шишкин  вынул  из
сахарницы десять кусков сахару и сказал:
   - Будем сначала учиться считать до десяти, а потом и дальше пойдем. Вот у
меня  десять  кусков  сахару.  Смотри,  я  буду  считать,  а  ты  постарайся
запомнить.
   Он начал выкладывать перед Лобзиком на  табурет  куски  сахару  и  громко
считал: "Один, два, три..." И так до десяти.
   - Вот видишь, всего  десять  кусков.  Понял?  Лобзик  завилял  хвостом  и
потянулся к сахару. Костя щелкнул его по носу и сказал:
   - Научись сначала считать, а потом тянись к сахару! Я говорю:
   - Как же он может научиться сразу до десяти? Этому и ребят не сразу учат.
   - Тогда, может, научить его сначала до пяти или до трех?
   - Конечно, - говорю, - до трех ему будет легче.
   - Ну, давай тогда сначала до двух, - говорит Костя  -  Ему  тогда  совсем
легко будет.
   Он убрал со скамейки весь сахар и оставил только два кусочка.
   - Смотри, Лобзик, сейчас здесь только два куска - один, два, вот  видишь?
Если я заберу один, то останется один. Если положу обратно, то  опять  будет
два. Ну, отвечай, сколько здесь сахару?
   Лобзик привстал, помахал хвостом, потом сел на задние лапы и облизнулся.
   - Как же ты хочешь, чтоб он ответил? - сказал я. - Кажется, он у нас  еще
не выучился говорить по-человечески.
   - Зачем по-человечески? Пусть говорит по-собачьи, как та собака в  цирке.
Гау! Гау! Понимаешь, Лобзик, "гау-гау" - значит "два". Ну, говори "гау-гау"!
   Лобзик молча поглядывал то на меня, то на Шишкина.
   - Ну, чего же ты молчишь? -  сказал  Шишкин.  -  Может  быть,  не  хочешь
сахару?
   Вместо ответа Лобзик снова потянулся к сахару.
   - Нельзя! - закричал Шишкин строго. Лобзик в испуге попятился и  принялся
молча облизываться.
   - Ну, говори "гау-гау"! Говори "гау-гау"! - приставали мы к нему оба.
   - Не понимает! - воскликнул с  досадой  Шишкин.  -  Надо  его  как-нибудь
раззадорить. Слушай, сейчас я буду дрессировать тебя, а он пусть  смотрит  и
учится.
   - Как это ты будешь дрессировать меня? - удивился я.
   - Очень  просто.  Ты  становись  на  четвереньки  и  лай  по-собачьи.  Он
посмотрит на тебя и выучится.
   Я опустился рядом с Лобзиком на четвереньки.
   - Ну-ка, отвечай: сколько здесь сахару? - спросил меня Шишкин.
   - Гау! Гау! - ответил я громко.
   - Молодец! - похвалил меня Шишкин и сунул мне в рот кусок сахару.
   Я принялся грызть сахар и нарочно  громко  хрустел,  чтоб  Лобзику  стало
завидно. А Лобзик с завистью смотрел на меня, и у него даже потекли слюнки.
   - Ну, смотри, Лобзик, теперь здесь остался один кусок сахару. Гау - один.
Понимаешь? Ну, отвечай: сколько здесь сахару?
   Лобзик нетерпеливо фыркнул, зажмурился и стал стучать по полу хвостом.
   - Ну отвечай, отвечай! - твердил Шишкин.

   Но Лобзик никак не мог догадаться, что ему нужно лаять.
   - Эх ты, бестолковый! - сказал ему Шишкин и снова обратился ко мне: - Ну,
отвечай ты!
   - Гау! - закричал я, и опять кусок сахару очутился у меня во рту.
   Лобзик только облизнулся и фыркнул.
   - Сейчас мы его раззадорим, - сказал Шишкин. Он снова положил на  табурет
кусок сахару и сказал:
   - Вот, кто первый ответит, тот и получит сахар. Ну, считайте.
   - Гау! - закричал я.
   - Вот молодец! - похвалил Шишкин. - А ты остолоп! Он взял  кусок  сахару,
медленно поднес к носу Лобзика, пронес мимо и  сунул  мне  в  рот.  Я  опять
громко зачавкал и захрустел сахаром. Лобзик облизнулся,  чихнул  и  смущенно
затряс головой.
   - Ага, завидно стало! - обрадовался Шишкин.  -  Кто  лает,  тот  и  сахар
получает, а кто не лает, тот  сидит  без  сахару.  Он  снова  положил  перед
Лобзиком кусок сахару и сказал:
   - Считай теперь ты.
   Лобзик облизнулся, затряс головой, встал, потом сел, фыркнул.
   - Ну, считай, считай, иначе не получишь сахару! Лобзик  как-то  напрягся,
подался назад и вдруг как залает.
   - Понял! - закричал Шишкин и бросил ему кусок сахару.
   Лобзик на лету подхватил сахар и проглотил в два счета.
   - Ну-ка, считай еще раз! - закричал Шишкин.
   - Гаф! - ответил Лобзик.
   И снова кусок сахару полетел ему в рот.
   - Ну-ка, еще разочек!
   - Гаф!
   - Понял! - обрадовался Шишкин. - Теперь у нас пойдет паука.
   В это время вернулась мать Шишкина.
   - Почему сахарница на столе? - спросила она.
   - Это я взял немного сахару, чтоб выучить считать Лобзика.
   - Еще что выдумал!
   - Да ты только послушай, как он считает.
   Шишкин положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал:
   - Ну-ка, скажи, Лобзик, маме, сколько здесь кусков сахару?
   - Гаф! - ответил Лобзик.
   - И это все? - спросила мама.
   - Все, - сказал Шишкин.
   - Не многому же он у вас научился!
   - А что ты хочешь? Ведь Лобзик - не человек Сейчас он научился до  одного
считать, потом мы научим его до двух, потом - до трех, а там, глядишь, он  и
все цифры, выучит.
   - Глядишь, придется мне от тебя сахарницу прятать, - сказала мама.
   - Я ведь не для себя беру, - обиделся Шишкин. - Я для науки.
   - "Для науки"! - усмехнулась мама. - А свои уроки ты сделал?
   - Нет еще, сейчас буду делать.
   - Ты ведь обещал, что к моему приходу у тебя всегда будут уроки сделаны.
   - Будут, будут! Это я только сегодня забыл из-за Лобзика.
   - Ну, смотри же! Если не будешь уроки делать вовремя, то не разрешу  тебе
брать сахар и сахарницу спрячу.
   Мы с Костей засели делать уроки вместе, потому что он ведь даже не  знал,
что задано, а на другой день принялись продолжать обучение Лобзика.
   - Надо учить его не только сахар считать, а  чтоб  он  понимал  цифры,  -
сказал Костя.
   Мы взяли кусочек  картона,  написали  на  нем  цифру  "один"  и  показали
Лобзику.
   - Во г это, Лобзик, цифра один. Все равно что один кусок сахару, - сказал
Шишкин. - Ну, говори: какая это цифра?
   - Гаф! - ответил Лобзик.
   - Молодец! Это он сразу понял, - обрадовался Шиш-кип. - Теперь перейдем к
цифре два.
   Он положил перед Лобзиком два куска и сказал:
   - Считай!
   - Гаф! - ответил Лобзик.
   - Неправильно! Ты говоришь - один, а тут два. Что нужно ответить?
   - Гаф! - снова ответил Лобзик.
   - "Гаф"! - передразнил его  Костя.  -  Где  же  тут  "гаф",  когда  здесь
"гаф-гаф"? У тебя на плечах что: голова или кочан капусты?
   - Гаф! - ответил Лобзик.
   - Затвердила сорока Якова одно про всякого! Где ты  гут  видишь  один?  -
закричал Шишкин. Лобзик в испуге даже попятился.
   - Ты не кричи, - говорю я. - С собакой надо  вежливо  обращаться,  потому
что она будет бояться и ничему не научится.
   Шишкин снова принялся объяснять Лобзику, что один - это один, а два - это
два.
   - Ну, считай! - приказал он ему.
   - Гаф! - снова тявкнул Лобзик.
   - Еще раз! Еще! - подсказал  я.  Лобзик  покосился  на  меня.  Я  закивал
головой и заморгал глазами. Тогда он несмело тявкнул еще раз.
   - Вот теперь - два! - обрадовался Шишкин и бросил  ему  кусок  сахару.  -
Ну-ка, считай еще раз. Лобзик пролаял еще раз.
   - Еще раз! Еще! - зашептал я снова.
   - А ты не подсказывай ему! - говорит  Шишкин.  -  Он  сам  должен  знать.
Отвечай, Лобзик! Лобзик пролаял еще раз.
   - Правильно! - сказал Шишкин. - Только ты должен лаять два раза подряд.
   Он снова заставил его считать. Лобзик и на этот раз пролаял раз, а  потом
увидел, что мы от него еще чего-то ждем, и пролаял второй раз. Постепенно мы
добились, что он лаял два раза подряд, и  перешли  к  цифре  "три".  Занятия
пошли так успешно, что в этот день мы выучили все цифры до десяти, но  когда
стали на другой день повторять, то оказалось, что у  Лобзика  все  в  голове
перепуталось. Когда показывали ему цифру "три", он отвечал, что это  четыре,
или пять, или десять. Когда показывали десять,  он  говорил,  что  это  два,
короче говоря - молол разную чепуху.  Костя  злился,  кричал  на  Лобзика  и
воображал, что это он назло ему отвечает неправильно. Иногда Лобзик  отвечал
правильно, но, наверно, это получалось случайно, а Костя говорил:
   - Вот видишь, ответил правильно -  значит,  знает,  какая  это  цифра,  а
спроси его в другой раз, ни за что не ответит. Такой прохвост!
   Он подозревал, что Лобзику просто  надоело  учиться  и  он  нарочно  дает
неправильные ответы,  чтоб  к  нему  не  приставали.  Вот,  например,  Костя
показывает ему цифру "пять", а Лобзик отвечает, что это четыре.
   - Да не четыре, Лобзик, посмотри хорошенько, - говорит ласково Костя.
   Лобзик снова отвечает, что это четыре.
   - Ну, не  глупи,  Лобзик,  ты  же  сам  видишь,  что  это  не  четыре,  -
уговаривает его Костя.
   "Четыре", - упрямо твердит Лобзик.
   - Дурак! - начинает сердиться Костя. - Считай правильно, тебе говорят!
   "Четыре", - отвечает Лобзик.
   - Вот я дам тебе четыре раза по шее, тогда узнаешь, как  злить  человека!
Вот скажи еще раз четыре, я тебе покажу!
   "Четыре", - опять повторяет Лобзик.
   - Ты видишь, что он со мной делает? - кипятится  Костя.  Он  берет  цифру
"четыре" и показывает Лобзику:
   - Ну, а это, по-твоему, какая цифра? Лобзик отвечает, что это пять.
   - Вот видишь! - кричал Костя. - Когда ему показывали  пять,  так  он  все
время твердил, что это четыре, а когда показали четыре, он говорит, что  это
пять! А ты говоришь, что он это не назло мне делает! Я знаю,  почему  он  на
меня злится. Утром я нечаянно наступил ему па лапу, так он запомнил и теперь
мстит мне.
   Я не знал, хитрил Лобзик или не  хитрил,  но  было  ясно,  что  из  нашей
дрессировки никакого толку не вышло. Может быть, мы с Шишкиным  были  плохие
учителя, а может быть, сам Лобзик был  никудышный  ученик,  не  способный  к
арифметике.
   - Может быть, лучше признаться маме да идти в школу? - сказал я Косте.
   - Нет, нет! Я не могу! Теперь я уже столько прогулял.  Мама  как  узнает,
так и не знаю, что с нею будет. Шуточка дело! Если б я один день прогулял.
   - Тогда, может быть, рассказать Ольге Николаевне и посоветоваться с  ней?
- предложил я.
   - Нет, мне стыдно говорить Ольге Николаевне.
   - Ну, если тебе стыдно, то, может быть, я расскажу ей?
   - Ты? Выдавать меня пойдешь? Знать тебя не хочу больше!
   - Зачем, - говорю, - выдавать? Вовсе я не собираюсь тебя выдавать. Ты сам
говоришь, что тебе стыдно, ну я бы и сказал, чтоб тебе стыдно не было.
   - "Стыдно не было"! - передразнил меня Шишкин. - Да мне  в  двадцать  раз
стыдней будет, если ты скажешь! Молчал  бы  лучше,  если  ничего  не  можешь
придумать умней!
   - Что же делать? - спрашиваю я. - С Лобзиком ничего не вышло. В цирк тебе
все равно не поступить. Или ты, может быть, еще надеешься Лобзика выучить?
   - Нет, на него я уже не надеюсь. По-моему, Лобзик  -  это  или  отчаянный
плут, или круглый осел. Все равно из него никакого толку не будет. Мне  надо
другую собаку достать. Или вот что: лучше я акробатом стану.
   - Как же ты акробатом станешь?
   - Ну, буду кувыркаться и на руках  ходить.  Я  уже  пробовал,  и  у  меня
немножко получается, только я не могу все время вверх ногами  стоять.  Надо,
чтоб сначала меня кто-нибудь за ноги держал, а потом  я  и  сам  смогу.  Вот
подержи меня за ноги, я попробую.
   Он встал на четвереньки, я поднял его за ноги кверху, и он стал ходить па
руках по комнате, но скоро руки у него  устали  и  подогнулись.  Он  упал  и
ударился головой об пол.
   - Это ничего, - сказал Шишкин, поднявшись и потирая ушибленную голову.  -
Постепенно руки у меня окрепнут, и тогда  я  смогу  ходить  без  посторонней
помощи.
   - Но ведь па акробата долго учиться надо, - говорю я.
   - Ничего, скоро зимние каникулы. Я как-нибудь дотяну до каникул.
   - А после каникул что будешь делать? Ведь зимние каникулы скоро кончатся.
   - Ну, а там как-нибудь дотяну до летних каникул.
   - Это долго тянуть придется.
   - Ничего.
   Странный это был человек. На все у него был один ответ:
   "Ничего". Стоило ему придумать какое-нибудь дело, и он уже воображал, что
дело сделано. Но я-то видел, что все это пустая затея и все его мечты  через
несколько дней разлетятся, как дым.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Костины мама и тетя вовсе не догадывались, что он в школу не ходит. Когда
его мама приходила с работы, она первым долгом проверяла его уроки, а у него
все оказывалось сделано, потому что каждый раз я приходил к нему и  говорил,
что задано. Шишкин так боялся, чтоб мама не догадалась о его проделках,  что
стал делать уроки даже исправнее, чем когда ходил в  школу.  Утром  он  брал
сумку с книжками и вместо школы отправлялся бродить по городу.  Дома  он  не
мог оставаться, так как тетя Зина занималась во второй  смене  и  уходила  в
училище поздно. Но шататься без толку по улицам тоже было опасно. Однажды он
чуть не встретился с нашей учительницей английского языка и поскорей свернул
в переулок, чтоб она не увидела его. В другой раз он увидел на улице соседку
и спрятался от нее в чужое парадное. Он стал  бояться  ходить  по  улицам  и
забирался куда-нибудь в самые отдаленные кварталы города, чтоб не  встретить
кого-нибудь из знакомых. Ему все время казалось, что все прохожие  на  улице
смотрят на него и подозревают, что он нарочно не пошел в школу.  Дни  в  это
время были морозные, и шататься по улицам было  холодно  поэтому  он  иногда
заходил в какой-нибудь магазин, согревался немножко, а потом шел дальше.
   Я почувствовал, что все это получилось как-то нехорошо, и мне было не  по
себе. Шишкин ни на минуту не выходил у меня из головы. В классе пустое место
за нашей партой все время напоминало мне о нем.  Я  представлял  себе,  как,
пока мы сидим в теплом классе, он крадется по городу совсем один, точно вор,
как он прячется от людей  в  чужие  подъезды,  как  заходит  в  какой-нибудь
магазин, чтоб погреться. От этих мыслей я стал рассеянным в классе  и  плохо
слушал уроки. Дома я тоже все время думал о нем. Ночью никак не мог  уснуть,
потому что мне в голову лезли разные мысли, и я старался найти  для  Шишкина
какой-нибудь выход. Если б я рассказал об этом Ольге  Николаевне,  то  Ольга
Николаевна сразу вернула бы Шишкина в школу,  но  я  боялся  что  тогда  все
считали бы меня ябедой. Мне очень хотелось поговорить об этом с  кем-нибудь,
и я решил поговорить с Ликой.

   - Слушай, Лика, - спросил я ее. - У вас в  классе  девчонки  выдают  друг
дружку?
   - Как это - выдают?
   - Ну, если какая-нибудь ученица чего-нибудь натворит, то  другая  ученица
скажет учительнице? Был у вас в классе такой случай?
   - Был, - говорит Лика. - Недавно Петрова сломала  на  окне  гортензию,  а
Антонина Ивановна подумала на Сидорову и хотела наказать ее,  сказала,  чтоб
родители пришли в школу Но я видела, что это Петрова  сломала  гортензию,  и
сказала об этом Антонине Ивановне.
   - Зачем же тебе нужно было говорить? Значит, ты у нас ябеда!
   - Почему - ябеда? Я ведь правду сказала. Если б не я,  Антонина  Ивановна
наказала бы Сидорову, которая совсем не виновата,
   - Все равно ябеда, - говорю я. - У нас ребята не выдают друг друга.
   - Значит, ваши ребята сваливают один на другого.
   - Почему - сваливают?
   - Ну, если б ты в классе сломал  гортензию,  а  учительница  подумала  на
другого...
   - У нас, - говорю, - гортензии не растут. У нас в классе кактусы.
   - Все равно. Если бы ты сломал кактус, а учительница подумала на Шишкина,
и все бы молчали, и ты бы молчал, значит, ты свалил бы на Шишкина.
   - А у Шишкина разве языка нету? Он бы сказал, что это не он, - говорю я.
   - Он мог сказать, а его все-таки подозревали бы.
   - Ну и пусть подозревали бы. Никто же не может доказать, что это он,  раз
это не он.
   - У нас в классе не такой порядок, - говорит  Лика.  -  Зачем  нам,  чтоб
кого-нибудь напрасно подозревали? Если кто виноват, сам должен признаться, а
если не признается, каждый имеет право сказать.
   - Значит, у вас там все ябеды.
   - Совсем не ябеды. Разве  Петрова  поступила  честно?  Антонина  Ивановна
хочет вместо нее другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на  другую
подумали. Если б я тоже молчала, значит, я с ней заодно. Разве это честно?
   - Ну ладно, - говорю я. - Этот случай совсем особенный. А не было  у  вас
такого случая,  чтоб  какая-нибудь  девочка  не  явилась  в  школу,  а  дома
говорила, что в школе была?
   - Нет, у нас такого случая не было.
   - Конечно, - говорю я. - Разве у вас такое может случиться! У вас там все
примерные ученицы.
   - Да, - говорит Лика, - у нас класс хороший. А  разве  у  вас  был  такой
случай?
   - Нет. У нас, - говорю, - нет. Такого случая еще не было.
   - А почему ты спрашиваешь?
   - Так просто. Интересно узнать
   Я перестал разговаривать с Ликой, а сам все время думал  о  Шишкине.  Мне
очень хотелось посоветоваться с мамой, но  я  боялся,  что  мама  сейчас  же
сообщит об этом в школу, и тогда все пропало. А мама и сама заметила, что со
мной что-то неладное творится.  Она  так  внимательно  поглядывала  на  меня
иногда, будто знала, что я о чем-то  хочу  поговорить  с  ней.  Мама  всегда
знает, когда мне нужно что-то сказать ей. Но она никогда не требует, чтоб  я
говорил, а ждет, чтоб я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь  случилось,
то гораздо лучше, если я сам признаюсь, чем если меня заставят это  сделать.
Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня просто лицо такое,  что
на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот я так сидел и  все
поглядывал на маму и думал, сказать ей или не сказать, а мама  тоже  нет-нет
да и взглянет  на  меня,  словно  ждет,  чтоб  я  сказал.  И  мы  долго  так
переглядывались с ней, и оба только делали вид: я - будто  книжку  читаю,  а
она - будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы мне в голову
не лезли грустные мысли о Шишкине.
   Наконец-таки мама не вытерпела и, усмехнувшись, сказала:
   - Ну, докладывай, что у тебя там?
   - Как это - докладывай? - притворился я, будто не понимаю.
   - Ну говори, о чем хочешь сказать.
   - О чем же я хочу сказать?  Ни  о  чем  я  не  хочу  сказать,  -  стал  я
выкручиваться, а сам уже чувствую, что сейчас же обо всем расскажу,  и  рад,
что мама сама  об  этом  заговорила,  так  как  легче  сказать,  когда  тебя
спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.
   - Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня  ходишь
как в воду опущенный и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну, говори,
говори! Все равно ведь скажешь. Что-нибудь в школе случилось?
   - Нет, не в школе, - говорю. - Да нет, - говорю, в школе.
   - Что, опять небось получил двойку?
   - Ничего я не получил.
   - Что же с тобой случилось?
   - Да это не со мной вовсе. Со мной ничего не случилось.
   - С кем же?
   - Ну, с Шишкиным.
   - А с ним что же?
   - Да не хочет учиться.
   - Как - не хочет?
   - Ну, не хоче