если он в Киеве,  мы  его  из-под  земли
откопаем, а найдем. То, что вы его по фотографиям в фойе  не  отыскали,  еще
ничего не значит. Он может быть и приезжим. У нас же сейчас на  гастролях  и
Московский драматический имени Пушкина, и Львовский  имени  Заньковецкой,  и
Запорожский имени Щорса. Искать есть где. Но, друзья мои  дорогие,  придется
отложить это до завтра... Вот эти две пани, - он показал  на  свои  ноги,  -
очень у меня капризные. Отказываются много ходить, хоть ты их режь! Особенно
вот  эта  -  Лева  Максимовна.  С  Правой  Максимовной  еще   можно   как-то
договориться. А эта как упрется - с места ее не сдвинешь! Я уж им в  подмогу
третью даю, - он кивнул на толстую суковатую  палку  с  вырезанной  собачьей
головой на набалдашнике, - все равно упрямятся. Раньше чем завтра с  утра  я
их никак не уговорю двинуться в дорогу. Да  и  сегодня  уж  поздно  -  скоро
начало вечерних спектаклей, а перед  спектаклем  для  актера,  кроме  сцены,
ничего не существует. Беспокоить его нельзя... Значит,  план  такой:  завтра
утром мы с вами идем на... киностудию. Именно на киностудию...  У  меня  там
небольшая съемка, Я только и могу теперь играть  в  неподвижных  эпизодах  в
кино. Так вот на киностудии мы создаем штаб оперативной  группы  по  розыску
вашего "царя". И, с одной стороны используя молодые творческие силы (то есть
быстроногих молодых актеров), а с другой чудо двадцатого века - телефон,  мы
разворачиваем боевые действия и... часы находят своего хозяина.
   Он сказал это так  просто  и  уверенно,  что  у  меня  в  тот  момент  не
оставалось никаких сомнений - все будет хорошо. И я  невольно  улыбнулся.  И
Ява улыбнулся. И улыбнулась Валька. И братишка Микола улыбнулся тоже.
   И мне захотелось сказать Максиму Валерьяновичу что-то приятное,  хорошее.
Я посмотрел на фотографии и сказал:
   - Это вы столько ролей сыграли?! Вот здорово! Максим Валерьянович  как-то
лукаво улыбнулся, будто понял мое желание.
   - Да, малость сыграл, господа хорошие... Что  сыграл,  то  сыграл.  -  Он
окинул взглядом стены,  завешанные  фотографиями,  задержавшись  на  большой
фотографии Киевского оперного театра. - А вот это, друзья,  самое  священное
для меня место. Тут я впервые в жизни был в театре,  впервые  увидел  сцену,
актеров. Тут впервые передо мной поднялся театральный занавес.
   Максим Валерьянович на миг задумался:
   - Давно это было, да-авненько! И  как  это  ни  странно,  но  можете  мне
поверить: был я тогда совсем маленьким мальчиком,  намного  меньше  вас.  Мы
только приехали тогда в Киев с Тернопольщины, и мать моя поступила уборщицей
в этот театр. И вот однажды взяла она меня на  представление.  Давали  тогда
"Травиату", оперу Верди. Знаете?
   - А как же. По радио  слышали,  -  гордо  сказал  Ява  и,  чтоб  не  было
сомнений, пропел петушиным голосом:  -  "По-окинем  кра-а-й  мы,  где  та-ак
страдали..."
   - Во, во, - улыбнулся Максим Валерьянович. - Она, "Травиата". Сидел  я  в
осветительной ложе у самой сцены (мать упросила  осветителя,  чтоб  он  меня
пустил туда). Видно было все и слышно чудесно. Я сидел и не верил,  что  это
не сон, не сказка - все то, что я вижу  собственными  глазами.  В  последнем
действии, когда Виолетта умирает, я настолько увлекся, так поверил, что  она
и вправду умирает, что  вдруг  возмутился  недостойным,  как  мне  казалось,
поведением Альфреда и Жермона. Женщина, можно  сказать,  кончается,  а  они,
мерзавцы, поют во весь голос. Не в силах сдержаться, я закричал: "Цыцте!  Не
пойте! Она ж умирает. Разве можно!" Осветитель, который  сидел  возле  меня,
даже со стула съехал от неожиданности.  Хорошо,  что  оркестр  в  это  время
звучал особенно мощно, а Жермон с Альфредом что есть силы тянули свои  арии,
и  никто  не  услышал  моего  щенячьего  визга.  Обошлось  только  тем,  что
осветитель закатил мне хороший подзатыльник и  выставил  в  коридор.  Так  я
"Травиаты" до конца тогда и не увидел. Но заболел театром на всю жизнь.
   И как ни билась потом мать, как ни старалась сделать из меня человека  (а
человек, по ее понятиям, это значит чиновник), ничего из этого не вышло.  Не
прослужив и двух лет, я оставил "присутственные места",  забросил  на  самый
высокий тополь Бибиковского бульвара  свой  чиновничий  картуз  с  гербом  и
нанялся в труппу Кручинина статистом, то есть артистом, который  играет  без
слов, в толпе, в массовках, и даже имени его в афишах не бывает... Было  это
в театре Бергонье на Фундуклеевской улице. Теперь это улица Ленина, а  театр
- имени Леси Украинки.
   Максим  Валерьянович  разволновался,  глаза  его  блестели,  щеки  горели
маковым  цветом.  Я  всегда  люблю  слушать  воспоминания  старых  людей   о
прошедшем. И чем это объяснить, что рассказы даже про незначительные события
выходят у них интересно?.. Если бы это происходило сейчас, наверное, было бы
совсем не интересно.
   - Эх, публика моя дорогая, то было, как первая  любовь,  эти  первые  мои
годы в театре. Может быть, никто так серьезно не относился к  своей  работе,
как я. Никто так тщательно и столько времени не гримировался, как  я.  Никто
так не волновался перед выходом на сцену, как я. Хотя  выходил  я  с  толпой
всего на минуту, и ни одного слова  не  говорил,  и  зрители  меня  даже  не
замечали. Но мне казалось, что все смотрят на меня. Потом дали  мне  сыграть
небольшую роль. Роль была  малю-сенькая,  с  воробьиный  нос.  Я  выходил  и
отвечал: "Графиня нездорова и принять вас не может". Поворачивался и уходил.
И все. Но я был  убежден,  что  в  этих  словах  главная  идея  пьесы.  И  я
произносил их таким тоном, как будто возвещал о конце  света.  Впервые  весь
зал смотрел на меня и слушал меня.  Передать  это  чувство  невозможно.  Тем
более, что моими словами заканчивалось первое действие. Занавес опускался, и
в зале раздавались рукоплескания. Казалось, что аплодируют мне и только мне.
   Долго еще рассказывал нам Максим Валерьянович о театре, о своей жизни...
   Возвращаясь домой, мы с Явой  всю  дорогу  молчали.  Думали.  Мы  впервые
познакомились с настоящим артистом. С артистом, который  играл  на  сцене  и
снимался в кино.
   Глава VIII. "ТОВАРИЩ ЦАРЬ, ВЫ АРЕСТОВАНЫ!" "У-У. ПОРАЗНЕСУ!..".
   Вечер. Мы лежим на тахте около  открытого  окна.  Этот  день  принес  нам
столько впечатлений, что нужно быть дубовой чуркой, чтобы сразу заснуть.
   Ява все время вертится, как будто его что-то кусает. Я хорошо знаю своего
друга. Я знаю, что его кусает. Его мысль какая-то кусает, не дает покоя.
   - Ну, что такое? - спрашиваю. Ява вздыхает, но молчит.
   - Ну скажи мне, что там такое? - повторяю  я.  Ява  еще  раз  вздыхает  и
говорит:
   - Ты знаешь, Павлуша, я решил:  когда  вырасту,  я,  наверно,  в  артисты
пойду.
   - А кто ж милиционером будет? Кто будет преступников ловить? - усмехнулся
я. - Ведь если все милиционеры в артисты пойдут...  И  Тарапунька,  и  ты...
Разведется тогда всяких преступников, как муравьев, прохода от них не будет.
Ты об этом подумал?
   - Ничего, - серьезно говорит Ява, - и без меня найдется, кому ловить.
   - А ты вспомни, что вчера говорил! Даже не два дня тому назад, а вчера!
   - Так то ведь было вчера, а это сегодня. Жизнь идет вперед.
   - Между прочим, - говорю, - чтобы стать артистом, слыхал я,  нужно  иметь
для этого талант... Во!
   - Ну про это ты и не говори! Что-что, а талант у  нас  с  тобой  как  раз
есть. Это точно. Думаешь, ты плохим бы артистом был? Еще бы каким!.. Все  бы
зрители плакали!
   - Ну точно, плакали бы, - хихикнул я. - Денег за билеты жалко было бы...
   - Дурной! Ты думаешь, нас даром в селе "артистами" называют? Дед  Саливон
все же время повторяет: "Вот артисты! Ну и артисты".
   Когда вам в глаза говорят, что вы талант, и убеждают в этом, очень трудно
спорить. Я пробормотал что-то невнятное и замолк.
   Ява теперь говорил без помех:
   - Артистам все-таки лучше всего... Самая лучшая жизнь у артистов. Музыка,
песни, аплодисменты. Не жизнь, а Первомайский праздник!  И  слава!  Какая  у
артистов слава!
   Самых умных  академиков  так  не  знают,  как  артистов.  Вот  скажи,  ты
какого-нибудь академика знаешь в лицо?.. Вот видишь! А  Кадочникова  знаешь,
Рыбникова знаешь, Баталова знаешь, Смоктуновского знаешь, Филиппова  знаешь.
Да что там говорить! Киноартиста, который на экране всего один раз только  и
мелькнул, знают все. Он идет по улице, и все пальцами на него  -  тыц!  тыц!
тыц! А ты говоришь...
   Я вынужден был согласиться. Поговорили мы еще немного о том,  как  хорошо
быть знаменитым артистом, и заснули. И приснился мне сон...
   Между  прочим,  сны  мне  почему-то  часто  снятся  какие-то  путаные,  с
приключениями и фантастикой. И я люблю их рассказывать. Ява  всегда  просит:
"А расскажи-ка, что тебе снилось?" И я охотно  рассказываю...  Ява  завидует
моим снам и говорит, что я во сне живу интересней, чем наяву, и было  б  для
меня, наверно, лучше, если бы я все время спал и не просыпался...
   Так вот приснилось мне... Будто сижу я посреди сцены на царском  троне  в
какой-то огромной царской шубе. И она почему-то  воняет,  как  кобеняк  деда
Саливона. На голове у меня золотая  корона,  в  руках  увесистая  дубинка  с
кругляшкой на конце - "скипетр" называется.
   Из темного зала отовсюду (из  партера  и  с  ярусов)  таращатся  на  меня
коровьи и бараньи морды. Тут и там, на местах зрителей, всюду сидят  коровы,
овцы, бараны и прочий рогатый скот. И меня это нисколечко не  удивляет.  Как
будто так и нужно. В первом ряду сидит наша однорогая корова  Манька,  Явина
пятнистая Контрибуция, козел Жора и колхозный бык Петька.  И  я  то  и  дело
незаметно (чтоб не видно было другим зрителям) моргаю им,  как  подмаргивает
артист своим родичам, которые пришли на спектакль.
   А в основном я произношу какой-то длинный монолог - без  слов,  но  очень
умный и красивый... Наконец я кончил и склонил голову, ожидая аплодисментов.
А в зале гнетущая тишина. И вдруг я  спохватываюсь:  какие  тут  могут  быть
аплодисменты, если у них, у моих зрителей, не  руки,  а  копыта!  А  где  вы
слышали, чтобы кто-то аплодировал копытами? Чего я, дурной, волнуюсь? Мои же
зрители просто не могут  аплодировать.  Они  могут  только  мекать,  бекать,
мукать. Но из уважения ко мне они этого не делают. Они молчат,  выражая  тем
самым восхищение моей игрой.  Манька  и  Контрибуция  растроганно  вздыхают.
Козел Жора вытирает кончиком бороды глаза. А колхозный бык Петька, известный
хам и грубиян, плачет, как ребенок. Взволнованный, я встаю, но, вместо  того
чтобы раскланяться, вдруг хлопаю на весь зал кнутом (у меня в руках  уже  не
скипетр, а кнут!). И зрители мои с гвалтом срываются с мест. Миг -  ив  зале
пусто. Никогошеньки. Одни стулья.

   И тут вдруг из-за кулис на сцену выходит... Ява. В форме милиционера.
   Грохоча сапогами, направляется ко мне и говорит:
   "Чего нарушаешь? Не нарушать! А то сейчас заберу в отделение".
   Я гневно смотрю на него:
   "Кто дал тебе право так со мной разговарить? Я - царь!"
   "Какой же ты, к бесу, царь. Ты - вор! Ты украл часы у настоящего царя,  и
вот у меня ордер на твой арест.  Товарищ  царь,  вы  арестованы!"  -  И  Ява
показывает мне какую-то бумажку.
   Меня охватывает страх.
   "Ява, - говорю я, - ну зачем ты так... Ведь ты же знаешь, как  все  было.
Это же случайно".
   А он сердито:
   "Кто дал тебе, вору, право называть меня, представителя власти, на  "ты"?
Опять нарушаешь?!"
   "Извините, - прошу я, совсем сбитый с толку, - но я думал, что мы с  вами
друзья".
   "Индюк думал", - сурово говорит Ява и  вдруг  накидывает  мне  на  голову
какую-то дерюгу. И вот я связан, ничего не вижу, не могу шевельнуть ни рукой
ни ногой. Какая-то ниточка от дерюги щекочет  мне  лицо,  а  я  не  могу  ее
отстранить. И это так нестерпимо, что хочется крикнуть, но крик застревает у
меня в горле, и... я просыпаюсь.
   Оказывается, по мне ползала муха. Когда я открыл  глаза,  она  сидела  на
кончике моего носа и потирала  от  удовольствия  передние  лапки.  Я  сделал
губами - пфуй! - муха слетела, прожужжала где-то под потолком и села мне  на
лоб... О сне нечего было и думать.
   Я сел на тахте и глянул на "милиционера" Яву. Он мирно спал, подложив под
щеку ладонь и причмокивая губами, как младенец.
   - "Не нарушай"!.. У-у, змеюка! Предатель! - пробормотал я  и  пырнул  его
пальцем в бок.
   Он сразу проснулся, вскочил и сел, хлопая заспанными глазами:
   - Га? Что?!
   - Вставай, а то я уже проснулся, и мне скучно, - спокойно сказал я.
   - Тю!.. Дурной! - И он шлепнулся на подушку и закрыл глаза.
   - Не нарушай! - милиционерским тоном сказал я.
   - Отчепись, я спать хочу.
   - А ну тебя, соня! - сказал  я,  соскочил  с  тахты  и  вышел  на  балкон
подышать свежим утренним воздухом.
   А утро какое! Лучистое, звонкое, ясное, как новая  копеечка.  И  веселое,
голосистое, певучее... Ох, какое же певучее!..
   "Аве-е, Мари-ия, а-аве, Ма-ария-а..." - печально выводит  в  растворенном
окне высокий и чистый мальчишеский голос.
   И в ту же минуту:
   "Джама-йа-а-ай-ка! Джамай-ка!.." - бодро и весело звенит все тот же голос
уже из второго окна.
   "Са-анта Лю-учи-ия! Санта Лючия!.." - волнами льется он  из  третьего.  И
одновременно из четвертого  -  его  же  задушевное,  грустное  и  совсем  уж
детское: "Мамма, Мамма..."
   Аж мурашки по коже!
   В то лето киевляне увлекались  песнями  итальянского  мальчика  Робертино
Лоретти, и почти в каждой  квартире  были  его  пластинки.  С  раннего  утра
неслось над городом пение голосистого Робертино.
   "Вот бы нам с Явой такие соловьиные голоса, - подумал я. - Не ломали б мы
голову, как прославиться. Стояли бы  себе  на  сцене  возле  рояля,  выпятив
грудь, и только рот разевали..." Ан дудки! Нашими голосами  только  "Пожар!"
или "Караул!" кричать. А если уж в артисты, то только в драматические. Или в
кино! Вот это да! Вот это мы можем! Кино!.. Радость щекочет мне живот. Мы же
сегодня будем на киностудии! На настоящей киностудии, где снимают  фильмы...
И увидим известных киноактеров. И как фильмы  снимают,  посмотрим...  И  все
такое интересное увидим!.. Эх! Даже не верится!..
   Ява уже встал. Мы быстренько завтракаем - и айда!
   ...Как прекрасны люди утром! Будто росою умытые!  Бодрые,  свежие  и  как
будто даже хрустящие, как молодые огурчики. А глаза у них  какие!  Чистые  и
ясные, как цветы, что только распустились.
   Мы едем в  автобусе,  и  я  вокруг  все  рассматриваю.  И  такое  у  меня
настроение расчудесное. И так я всех люблю! И так мне хорошо!
   Бодрым шагом заходим мы во  двор,  где  живет  Валька.  Нам  нужно  зайти
сначала к ней, а потом уже к Максиму Валерьяновичу. Вдруг мы  видим  большую
ватагу хлопцев (человек двадцать, не меньше) и среди них Будку. Они толкутся
как раз у Валькиного подъезда, во что-то играют - не пройдешь  никак.  Мы  в
нерешительности остановились.  И  тут  Будка  заметил  нас.  Я  увидел,  как
загорелись у него глаза. Он что-то сказал хлопцам,  и  те  кинулись  к  нам.
Момент - и мы окружены со всех сторон.
   "Ну, пропали! Пропали ни за грош!" - мелькнуло в голове.
   - Павлуша! За спину! - кричит Ява.
   Я мигом подскакиваю к нему и прислоняюсь  спиной  к  его  спине.  И  так,
занявши "круговую оборону", мы стоим, выставив вперед кулаки. А  кольцо  все
сжимается и сжимается. И уже Будка, размахивая руками  перед  Явиным  носом,
орет:
   - Поразнесу! У-у, поразнесу сейчас!
   И я уже отталкиваю в грудь долговязого слюнявого детину, который лезет на
меня. И вот кто-то больно двинул меня по ноге. Еще миг - и  начнется  драка.
Да нет,  какая  там  драка!  Избиение,  свалка,  конец  наш...  Я  уже,  как
говорится, кожей чувствую, как меня сейчас бить будут.
   И тут вдруг Ява говорит звонким таким голосом, с насмешечкой:
   - Ого, как вас много! И все на  двоих!  Вот  здорово!  "Что  он  говорит?
Пришибут же на месте!" - с ужасом думаю я. А Будка со  злобой  цедит  сквозь
зубы:
   - Ты, гад, поговори! Сейчас ка-ак врежу! - и уже замахивается.
   И вдруг:
   - Законно он говорит. Всем кодлом - не дело! Ты, Будка,  с  кем-нибудь  с
одним из них стукнись. Вот это будет правильно. И честно, и  поквитаешься...
А мы посудим. Чтоб вс„ по правилам было.
   Это говорит вихрастый малый лет четырнадцати, который стоит где-то сзади,
но голова его возвышается над головами  передних.  И  Будка  опускает  руку.
Видно, такое решение ему  не  нравится,  но  делать  нечего...  Он  измеряет
взглядом Яву, потом меня и недовольно бурчит:
   - Ладно. Тогда я вот с этим стукнусь, - и тычет мне пальцем  в  плечо.  -
По-моему, этот крепче.
   Он брешет; Ява на вид сильней меня, - но никто не спорит.
   - Идем к яру, - говорит вихрастый.
   И все гурьбой, подталкивая нас, идут к яру. А  у  меня  внутри  с  каждым
шагом что-то с болью рвется и опускается все ниже и ниже.
   "И почему же я?!" - пищит в моей душе  тоненький  овечий  голосок.  Но  я
молчу. Я должен молчать. Ведь я же мужчина!
   Ява тоже молчит. Я знаю, что  он  сейчас  чувствует.  Он  чувствует  себя
виноватым передо мной (ведь он-то как раз и намял  Будке  ухо,  а  я  только
держал). И Ява ужасно переживает, что вынужден драться я, а не он. Да  разве
он может теперь что-нибудь сделать? Разве он может просить, чтобы дрался он,
а не я? Это же, значит, при всех признать меня слабаком, это все равно,  что
плюнуть в лицо. Нет, он не может этого сделать! Я понимаю. И я умру,  но  не
дам себя опозорить.
   Мы спускаемся к яру, продираясь  сквозь  колючую,  покрытую  сизой  пылью
дерезу.
   - Вот тут, - говорит вихрастый, и мы останавливаемся.
   Небольшая поляна. С трех сторон дереза, с одного - крутой  склон.  Хлопцы
расходятся, встают полукругом у кустов дерезы. И вот я лицом к лицу со своим
противником. Несколько мгновений стоим, подавшись вперед  и  покачиваясь,  -
примеряемся.
   Будка выше меня, шире и, конечно, плотней. Да разве я  мог  выбирать?  Во
всяком случае, лучше драться с одним, хоть и более  сильным  Будкой,  чем  с
десятью.
   Вы, наверное, сами знаете, что обычно боишься, пока не начнется драка.  А
потом уж страх проходит. Вместо него злость, боль и боевой азарт.
   Будка размахнулся и, хотя я  присел,  он  все  же  задел  мне  по  голове
кулаком. И тут меня такая ярость взяла, что я вам передать не  могу.  Ах  ты
чертов Будка! Ах ты будка деревянная! Собрал целое кодло  и  храбрость  свою
показывает! А когда был  один,  сопли  по  щекам  размазывал?!  Ах  ты  клоп
вонючий! И я, не помня себя от злости, ринулся в  бой.  Волчком  вертелся  я
вокруг Будки, тыча кулаками и отскакивая. А  он  только  беспорядочно  махал
своими "граблями" и топтался на месте.
   Хлопцы загалдели:
   - Да что ты, Будка?!
   - Да бей же его!
   - Под дых! Под дых!
   - По сопатке!
   Но Будка только сопел и  размахивал  руками,  как  мельница.  Наконец  он
поймал меня за рубашку, обхватил, и мы покатились по земле.
   - Навались на него! Дави! Дави! На лопатки! - подзадоривали Будку.
   Но Будка был уже готов. И не он, а я положил его на лопатки,  придавил  к
земле и крепко держал. Наши лица почти касались, мы тяжело  отдувались...  И
скоро побежденный Будка уже не трепыхался. Все! Моя взяла!
   - Э, нет! Это не честно! Не по правилам! Недозволенный прием! -  слышу  я
вдруг и чувствую, как меня за штаны сволакивают с Будки.
   Поднимаю голову и вижу - тянет долговязый,  которого  я  тогда  толкал  в
грудь. Я хорошо знаю, что я дрался честно и никакого  недозволенного  приема
не было, но я запыхался, и мне не  хватает  воздуха  что-нибудь  сказать.  Я
только с надеждой смотрю на вихрастого. Но он молчит, не вмешивается. И  мне
сразу становится ясно: положение мое безвыходное. Они -  Будкины  друзья  и,
конечно, хотят, чтобы победил Будка. Конечно. Иначе не  стоило  им  затевать
этот поединок. Иначе они могли бы просто отлупцевать нас. Моя победа  -  это
позор для них для всех. И они этого не допустят. Хорошо драть