теннис...
или, как его, в бадминтон ракеткой вымахивает. Так вымахивает, аж  в  глазах
рябит. Ого-го! Интересно было бы посмотреть на нашу бабку Триндичку с  такой
ракеткой. Все село бы сбежалось. А тут никто и внимания не обращает.
   Интересные старики и старушки в Киеве. Какие-то ребячливые. Будто  старые
дети. А молодые парни наоборот. Вон идут  двое.  Ну,  лет  по  двадцать,  не
больше. И оба с бородами. Чудеса!
   А вон какая-то тетя спит под деревом. Завернулась с головой  в  одеяло  и
храпит. И чего она  на  пляж  пришла,  непонятно.  Дома  под  одеялом  лучше
выспаться можно.
   А сколько детей! Сколько детей на пляже! Только и слышишь:
   - Сема, выйди из воды! Выйди из воды, Сема!
   - Галочка, не заплывай! Плыви назад!
   - Саша, где твои тапочки? Где твои тапочки, я спрашиваю!
   - Алик, сними мокрые трусы.
   - Толя, отдай ему мяч. Толя! Это ж не твой мяч, это его мяч.
   - Яша, за такую вредность ты больше купаться не будешь. Не  будешь...  за
вредность.
   - Фаня, ты опять насыпала песку в мои туфли? А ну-ка высыпь сейчас же!
   - Деточка, ну съешь яичко! Одно только яичко! - говорит  толстая  тетя  в
полосатом купальнике, протягивая облупленное яйцо  щекастому  здоровяку  лет
двенадцати.
   Тот воротит нос и морщится - не хочет.
   - Деточка, ну съешь, прошу тебя! - умоляет тетя. А  из  воды  восторженно
верещит худенький, как воробей, мальчишка лет шести:
   - Мамо, вода! Мамо, Днипро! Мамо, я купаюсь! Мамо, вода! - как  будто  он
никогда в жизни воды не видел и не купался никогда.
   Мы подошли к самой воде и начали выбирать место, где можно положить вещи,
когда разденешься. Между прочим, глядя на Днепр,  который  кишел  людьми,  я
подумал: "Вот если б кто-нибудь  тонул,  а  мы  бы  его  спасли!  Лучше  бы,
конечно, чтобы какой-нибудь ребенок тонул - легче спасать..."
   Это была наша постоянная, пока еще не осуществленная мечта -  кого-нибудь
спасти и вообще стать героями. Особенно хорошо было бы вот  так,  при  всех,
чтоб видели... Чего бы вон тому шустрому пискуну не забулькать,  например...
Мы бы его в миг - раз - и будь здоров. И в  "Вечернем  Киеве"  на  следующий
день заголовок: "Юные герои из Васюковки".
   - Из "Вечернего Киева" как раз интересовались вчера... - услышал я  вдруг
веселый голос. И вздрогнул: уж не подслушал ли кто-нибудь мои мысли?
   Нет, это просто разговаривали двое мужчин. Один, невысокий,  круглолицый,
стоял по колено в воде. Другой, широкоплечий, с крючковатым носом, стоял  на
песке у самой воды. Он был уже одет (возможно, шел домой), но еще не  обулся
- ботинки держал в руке.
   - Все расспрашивали про  роль  царя,  -  продолжал  круглолицый.  -  Нет,
отвечаю, нечего еще говорить. Как будет готово, тогда и приходите.
   - Правильно, - поддержал горбоносый.  -  Никогда  не  нужно  рассказывать
заранее. Я терпеть не могу,  когда  вот  так  делятся  творческими  планами,
обещают, берут обязательства, а потом... пшик! - и ничего нет. Ну,  ни  пуха
ни пера! Я побегу, а то уж  и  так  на  радио  запаздываю...  Бывай!  Привет
Галинке. Я забегу на днях... Дом я помню... А квартира,  если  не  ошибаюсь,
тринадцатая? Так?
   - Так-так! Тринадцатая! Заходи обязательно! Бывай! -  радостно  улыбаясь,
крикнул круглолицый, а когда горбоносый отошел, негромко,  но  так,  что  мы
слышали, буркнул: - К черту!
   Мы с Явой переглянулись и заулыбались. Мы знали, что  когда  говорят  "ни
пуха ни пера", нужно посылать к черту, но чтобы это делал взрослый, в первый
раз слышали.
   Круглолицый артист сделал торопливо несколько шагов, собираясь нырнуть, и
вдруг остановился, вскинув руки:
   - Ух ты! Часы забыл снять! - Обернулся, увидел нас:  -  Хлопчики,  будьте
добры, положите вон там, на серые брюки, чтобы  мне  не  возвращаться,  -  и
протянул часы.
   Я стоял ближе к нему, я и взял. А артист сразу - бух  в  воду!  И  поплыл
кролем, вспенивая  воду  ногами,  как  моторная  лодка.  Здорово  плавает...
Несколько секунд мы смотрели, как он плывет. И вдруг где-то  слева  раздался
вопль:
   - Утонул! Утонул!.. Утопленника вытащили!
   - Где? Где? - так и подскочили мы.
   И кинулись туда, куда уже бежали люди.
   А что? Если бы при вас закричали "утонул", вы бы разве стояли  на  месте?
Тем более, если вы только что мечтали кого-нибудь спасти! Да и к тому же еще
учтите, что вы никогда не видали настоящего живого утопленника... То есть не
живого, конечно... а вообще... ну, одним словом, утопленника.
   - Где? Где? Где? - шныряли мы среди людей, стараясь что-нибудь увидеть.
   Но люди стояли плотно, и никакого утопленника не было видно.
   Тогда мы бросились на четвереньки - и между  ногами,  между  ногами,  как
щенята... Наконец  увидели.  На  песке  лежал  навзничь  кто-то  огромный  и
длинный, а на нем верхом сидел худенький и остроносый, уже немолодой человек
с кустиком седоватых волос на груди. И  делал  искусственное  дыхание.  Раз!
Два! Раз! Два! Методом Сильвестрова.
   - Теперь дайте мне, - сказал загорелый крепыш-спасатель,  который  только
что подплыл на своей лодке. Видно, ему было очень неловко из-за того, что не
он вытаскивал утопленника, а самый обыкновенный  человек,  да  еще  и  такой
неказистый...
   Мы пригляделись к утопленнику.  Это  наверняка  был  один  из  тех  самых
гариков-мариков, потому что на шее у него висела на цепочке  подкова,  а  на
руке было выколото сердце, пробитое стрелой, и под ним  изречение:  "С  юных
лет счастья нет".
   Дважды сменялись остроносый со спасателем, а утопленник все не оживал.  В
толпе гомонили;
   - Такой молодой...
   - Вот беда!
   - Да как же это случилось?!
   - Говорят, заплыл за буек, а там его то ли судорога схватила, то  ли  еще
что...
   - Ох уж этот Днепр, сколько он жизней уносит! И вдруг  утопленник  открыл
глаза. В толпе возбужденно загудели.
   Утопленник поднял голову, обвел людей мутным взглядом и оперся на  локти.
Остроносый, который как раз делал ему искусственное дыхание и сидел на  нем,
втянул носом воздух, поморщился и воскликнул:
   - Так он же пьяный!
   Спасатель тоже наклонился к утопленнику;
   - Ну точно! Разит, как из бочки!
   - Ах ты черт!
   - Ну и сукин сын!
   - Нализался - ив воду...
   - В такую жарищу пить - гробовое дело!
   - Вот тебе и судорога...
   - Такой молодой! - слышалось вокруг.
   Остроносый,  все   еще   сидя   на   воскресшем   пьяном   "утопленнике",
смотрел-смотрел на него, а потом поднял руку и - хлоп! хлоп! - ему по морде,
аж зазвенело.
   - Правильно!
   - Так его!
   - Чтоб знал, как пить! Как людей нервировать!
   - Думали, несчастная жертва, а он...
   - Еще ему! Еще!
   - И мы добавим!
   Настроение у толпы сразу изменилось, напряжение спало.  Остроносый  резко
поднялся, перешагнул через "утопленника" и пошел прочь.  Толпа  расступилась
перед ним, давая дорогу.
   - Ничего, мы его в вытрезвитель отвезем, там с  ним  поговорят,  -  бодро
сказал спасатель, беря "утопленника" под мышки и ведя к лодке. - Ты бы  хоть
спасибо сказал человеку, который тебя вытащил!
   - Хоть бы фамилию узнал!
   - Думаешь, легко было ему такого бугая из воды тащить!  -  кричали  вслед
"утопленнику". Но тот  только  глуповато  таращил  глаза  -  видно,  еще  не
очухался. Лодка отчалила, все стали расходиться.
   - Ой! Нужно ведь часы положить! - спохватился я, только теперь обнаружив,
что все еще держу их в руке. Кинулись мы с Явой назад. Туда-сюда... А где же
серые брюки? Нет их. Может, не тут, может, левее?.. И там нет... Что  такое?
Дядя, где вы? Мелькают перед глазами сотни лиц - и вс„ незнакомые.  Кажется,
не тут... Дальше... Ой, нет!.. По-моему, назад... Нет, нет, вперед... Нет, я
тебе говорю - назад... А может, правда, вперед? Бегаем мы взад и вперед,  не
можем найти ни места того, ни артиста, ни серых его брюк... Да и как же  его
найдешь, если всюду и песок одинаковый,  и  люди  одинаково  голые,  никаких
особых примет!
   Ох, и зачем нам нужен был этот пьяный "утопленник"?! Что теперь будет?!
   - А ну, Ява, давай в воду! Может, тот артист еще плавает.
   Разделся Ява - бултых в реку.
   А я на берегу. Далеко отбегать не решаюсь, чтоб хоть Яву не потерять.  Но
все время ищу - людям в лица заглядываю...
   Через полчаса вылезает Ява из воды. Отдувается устало:
   - Нету...
   - Может, он... утопился? - растерянно говорю я.
   - А брюки? Брюк же нет... А поплыл он без брюк... - уверяет меня  Ява.  -
Да и плавает он так, что море тебе переплывет и не утонет.
   - Что же делать?
   - А я знаю?
   Такая досада меня взяла - хоть плачь. Хороший,  симпатичный  человек  дал
мне часы.  "Будь,  говорит,  другом,  положи  на  мои  брюки,  чтоб  мне  не
вылезать". А я... друг называется! Забрал часы и - фить! - ищи ветра в поле.
   - Ява, ведь получается, что я стянул эти часы, - сказал я, скривившись.
   Ява пожал плечами.
   Никогда в жизни я не был так себе противен, как сейчас. Конечно, бывало с
нами всякое... Трясли мы иногда дикую грушу у соседки бабы Насти, у Кнышихи.
Так там  этих  груш  бывало  столько,  что  они  все  рвано  гнили  в  траве
неубранными. Да и баба Настя такая скряга, такая вредина была,  что  от  нее
вся наша улица стонала. И потому  трясли  мы  эту  грушу  не  столько  из-за
паршивеньких дичков, сколько в знак протеста против жадности ее хозяйки.
   А то еще, когда был маленьким, стащил у тети пирожок с  маком.  Так  ведь
это же у родной тети, и какой-то там пирожок... А то у чужого человека, и не
пирожок, а часы, дорогую вещь...
   А мы-то собирались воров ловить! Как же ловить, если сами... воры!
   Мне хотелось встать  и  со  слезами  в  голосе  крикнуть  на  весь  пляж:
"Товарищи милиционеры! Берите меня за шкирку и ведите в отделение. Я вор!  Я
украл часы у хорошего человека, который  поверил  в  мою  честность.  Берите
меня, товарищи милиционеры!"
   Но я не встал  и  не  крикнул.  Потому  что  не  было,  на  мое  счастье,
поблизости ни одного милиционера. А может, и был, да только голый.  А  разве
узнаешь милиционера, если он голый! Да и вообще, голый милиционер -  это  не
милиционер. Никакого трепета перед голым милиционером не  испытываешь.  Вот,
скажем, товарищ Валигура, милиционер, который  живет  у  нас  в  селе.  Его,
например, местный пьяница Бурмило признает только тогда, когда тот  одет  по
всей форме. А когда, бывает, возится милиционер у себя в огороде без фуражки
и без кителя, в одних галифе, и в это время  позовут  его  люди  утихомирить
Бурмила, и Валигура придет в чем был, то  Бурмило  на  него  и  смотреть  не
хочет, только злится:
   "Кто еще такой? Тьфу! Не знаю тебя! Уходи отсюдова! Пшел! Тьфу!"
   Но стоит только Валигуре надеть милицейский китель и фуражку, как Бурмило
сразу  становится  смирным,  как  овца,  и  говорит:  "Извините,   гражданин
начальник", и идет домой спать.
   Нет, голый милиционер - это не милиционер...
   - Знаешь что? - сказал Ява. - Так мы артиста все равно не найдем.
   - Так что - в милицию? - перебил я его, чувствуя холодок под сердцем.
   - Угу! - хмыкнул Ява. - Нас там как раз дожидаются.  Иди!  Будь  добр!  И
передай привет подбитому милиционеру.
   - Так что же теперь? - спросил я, чуть не плача.
   - Мы как сюда пришли? По мосту. А назад люди идут? Тоже по мосту.  Другой
дороги нет. Так вот, сядем у моста и будем ждать. Или мы его увидим, или  он
нас. А с пляжа он еще не ушел. Точно! Куда он без часов пойдет?
   "Ну что ж, - подумал я. - Может, и правду говорит  Ява.  Лучше,  наверно,
возле моста сидеть, чем, высунув язык,  бегать  по  пляжу".  Сели  мы  возле
перил: Ява - с правой стороны, я -  с  левой.  Сидим.  Уж  солнце  на  закат
повернуло. Потянулись люди с пляжа домой. Плотной  стеной,  почти  впритирку
друг к другу идут и идут... Аж глазам больно... И голова кругом идет.  Разве
заметишь кого-нибудь в такой толпе? Одна надежда, что нас заметят.
   И такой  у  меня  несчастный  вид  был,  что  какая-то  женщина  внезапно
нагнулась ко мне, проговорив: "Бедный ребенок", и неожиданно сунула  в  руку
три копейки. Меня всего так и передернуло - она  решила,  что  я  побираюсь.
Опомнился я  -  женщины  уж  и  след  простыл.  Так  и  остался  я  с  тремя
копейками... До чего я дошел, просто беда!... Хорошо,  хоть  Ява  не  знает:
из-за людей нам друг друга не видно. Вскочил я тут  же  и  теперь  уже  стоя
смотрел, а руки за спину спрятал, чтоб снова, не дай бог, не пожертвовали.
   Стемнело уже. Людей все меньше и меньше становится. А артиста нет.
   Урчит у меня в животе от голода. Мы ведь,  кроме  мороженого,  ничего  не
ели. Подошел ко мне Ява:
   - Ну и олухи мы с тобой! Что мы тут стоим? Он артист? Артист. Так  пойдем
завтра по театрам и найдем его. Тем более, мы знаем, что он царя играет.
   - Тю! И как я сам до этого не додумался? Вот Ява! Ну и молодец!  Варит  у
него котелок все-таки! Башковитый  хлопец!  Ну  конечно,  пойдем  завтра  по
театрам (в Киеве каких-нибудь пять-шесть театров) и найдем нашего артиста, и
отдадим ему часы, и расскажем все, как  было,  про  утопленника  и  про  все
остальное.
   Как  хорошо  живется  на  свете,  когда  найден  выход  из   безвыходного
положения!
   - Ну давай хоть рассмотрим хорошенько, что за часы, - сказал Ява.
   Стали мы под фонарем (уже и фонари зажгли!), давай разглядывать.
   Хорошенькие часики! Круглые и плоские, как пятачок. На черном  циферблате
вместо цифр черточки золотые. И стрелки золотые. И этих стрелок  не  две,  а
целых три. Третья, длинная и тонкая, как волос, по всему циферблату бегает -
секунды отмеряет. Красивые часики. Мы таких еще и не видели.
   - А ну, - говорит Ява, - примерь.
   - Не хочу.
   - Чего там! Раз ты все равно как вроде бы украл их, то хоть примерь, хоть
поноси немного. Завтра уж не придется.
   - Не хочу я чужие часы носить.
   - Ишь какой гордый - без хлеба на воде и от хлеба отказывается... Ну, раз
ты такой гордый, давай я поношу.
   И он взял у меня часы, и надел на руку, и сразу стал на пять лет  старше.
Даже лицо у него стало строже и серьезнее. Он шел и гордо нес руку с часами,
отставив ее в  сторону,  прямую  и  негнущуюся,  как  палка,  и  все  искоса
поглядывал на нее. Иногда он сгибал  ее  в  локте  и  подносил  к  глазам  -
смотрел, который час. А меня не замечал и не говорил ни слова, будто меня  и
на свете не было.
   И стало мне горько и досадно, что сам я не надел часы. Часы  ведь,  можно
сказать, "мои", я муки душевные за них принял... А носит их Ява,  да  еще  и
бахвалится, сатана!
   Когда мы прошли всю набережную  и  очутились  у  моста  имени  Патона,  я
наконец не выдержал и сказал:
   - Хватит! Снимай! А то еще... испортишь, а мне отвечать.
   Вздохнувши, Ява неохотно снял часы и снова стал  на  пять  лет  моложе  и
такой же несолидный, как и был.
   Я спрятал часы в карман и только тогда успокоился.
   Потом вспомнил:
   - Я же забыл тебе сказать... на мосту мне  какая-то,  тетка  три  копейки
дала.
   - Да? - встрепенулся Ява. - Так чего же мы  пешком  идем!  Надо  было  на
трамвае ехать. А то я уже еле ноги тащу.
   - Так это же милостыня, балда! Кто же на  милостыню  в  трамвае  ездит!..
Тетка мне милостыню подала, понимаешь, думала, что я нищий.
   - Вот как! Интересно! - взял наконец в толк Ява. - И что  же  ты  с  ними
делать будешь?
   - Так вот я и не знаю...
   Действительно,  положение  было  дурацким.  Взять  себе?  Ни  за   что!..
Выкинуть? Деньгами только господа капиталисты швыряются. Думали мы  с  Явой,
думали  и,  наконец,  придумали  -  отдать  настоящему  нищему,  как  только
встретим2...
   - Ас часами-то как интересно вышло! - с жаром сказал Ява, и  в  глазах  у
него вспыхнул охотничий блеск. - Вот здорово! Прямо как преступника  искать!
Между прочим, очень важно,  что  мы  знаем,  где  он  живет.  В  тринадцатой
квартире...
   - Ужасно важно! - хмыкнул я. - Ты знаешь,  сколько  в  Киеве  тринадцатых
квартир? Чтоб обойти их все, нам жизни не хватит.
   - И все равно интересно... - не сдавался  Ява.  -  И  похоже  как  ловить
воров.  Только   тут   наоборот...   Наоборот,   понимаешь...   Воры   ловят
потерпевшего, чтобы отдать ему то, что украли. Кино! Скажи?
   - Будет теперь нам кино, увидишь, что нам тетка скажет. Она, наверно,  уж
голову потеряла от волнения...
   ...Тетка нам ничего не сказала. Она лежала молча на тахте с компрессом на
голове. Нам сказал дядя... Он сказал:
   - Если бы вы, шалопуты, были мои сыновья, я бы сейчас вам по одному месту
так надавал, что вы в штаны бы завтра не влезли. А поскольку я не имею права
этого делать, то прямо скажу: еще хоть раз такое  повторится,  я  немедленно
покупаю вам билеты и в тот же день отправляю в Васюковку. Из-за вас  вдовцом
оставаться не хочу. Тетка чуть не умерла от волнения. Вон  видите,  лежит  с
головной болью...
   Мы стояли опустив голову и что-то лепетали про то, как  были  в  кино,  а
потом катались на "чертовом колесе",  а  потом...  были  в  гостях  у  одной
знакомой девочки (Валька Малиновская, честное слово, вот и  адрес...  можете
проверить!) и как нас там хорошо принимали, и угощали,  и  усадили  смотреть
телевизор, и не хотели отпускать, и... мы больше не будем!
   Потом мы выпили одного чаю ("В гостях же во-о ка-ак наелись!") и голодные
легли спать.
   ...Мы лежим и не можем заснуть.
   На меня находит приступ запоздалого раскаяния. Совесть  точит  меня,  как
червь дерево.
   - Ведь как все паршиво выходит! -  с  горечью  шепчу  я.  -  Хотим  стать
героями, а только и делаем, что врем да обманываем. И только за  один  день!
Артиста обманули и, можно сказать, обокрали, милицию  с  ног  сбили,  трешку
прокутили, тете наврали, дяде наврали, даже...  милостыню  приняли.  Неужели
для того, чтобы стать героем, нужно так  много  врать  и  столько  нечестных
поступков совершить? Если  так,  то  весь  этот  героизм  ничего  не  стоит!
Какой-то брехуновский героизм. А настоящие герои - это прежде всего  честные
люди.  Кармелюк,  Довбуш,  граф  Монте-Кристо,  капитан  Немо,  Катигорошко,
Покрышкин... Никогда они не врали. А мы брехуны и жулики... Ява  вздыхает  в
знак согласия. -
   - Конечно, - говорит он. - Что-то  мы  совсем  заврались  и...  вообще...
давай больше не будем.
   - Конечно, давай, - говорю, - только нужно что-то придумать, что  нас  бы
сдерживало. Давай дадим клятву (может, даже кровью),  что  больше  не  будем
врать. И условимся: если не можешь или не хочешь сказать правду, молчи;  как
бы ни выпытывали, как бы ни домогались - молчи, и все.
   - Хорошо, - кивает Ява. - Только кровью мы уже клялись - это не помогает.
Давай так: если все-таки соврал, не удержался, тогда...  тогда  другой  дает
ему три щелчка в лоб. Причем немедленно и где бы ни случилось: на  улице,  в
школе,  на  уроке  или  даже  в  президиуме  собрания.  И  не  имеешь  права
увертываться или отбиваться. Ни в  коем  случае.  Святой  закон!  За  первое
вранье - три щелчка, за второе - шесть, за третье - двенадцать, и так далее.
Сила! И волю будем закалять... А это для героизма знаешь как нужно!
   Ява обязательно должен придумать что-нибудь интересное. И на этот  раз  я
подозревал, что не так ему щелчками от  вранья  вылечиться  захотелось,  как
чтобы интересно было, Но я не стал спорить - лишь бы результат был хороший.
   На этом и порешили.
   И, чувствуя себя уже почти на сто процентов честными мы спокойно заснули.
   Глава V. ИЩЕМ ЦАРЯ-НЕЗНАКОМЦА ИЗ ТРИНАДЦАТОЙ КВАРТИРЫ. ВСТРЕЧА В  ТЕАТРЕ.
ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ ЯВЫ РЕНЯ.
   Утро началось с неожиданности. Когда  я  проснулся,  Ява  был  уже  одет.
Одеваюсь и вижу - он мне подмаргивает и  головой  кивает:  идем,  мол,  есть
кой-какой секрет. Пошел я за ним в санузел.
   Прищурился на меня Ява подозрительно и шепчет:
   - Ты чего утаил, что твой дядя в контрразведке работает? -  и  уже  палец
для щелчка сгибает. Я вытаращил на него глаза:
   - В какой контрразведке?
   - В той самой, - говорит, - которая шпионов ловит.
   - Тю! Ты уже совсем свихнулся на этих шпионах.
   - Ничего не