ие хриплый голос так загремел на всю  лестницу,  что  эхо  вприпрыжку
поскакало вниз по ступенькам.
   - Ага! Попался! Попался наконец!
   Не  говорю  уж  про  Яву,  которого  трепали  за  ухо,  я  и  сам-то   от
неожиданности прирос  к  месту  и  не  мог  шевельнуться.  А  грозный  голос
продолжал греметь:
   - Так вот кто хулиганит! Вот кто звонит и  убегает!..  А  бедная  бабушка
должна бить старые ноги, попусту выходить открывать?! Вот мы сейчас  с  вами
поговорим!
   И тут же из-за дверей послышался звонкий Валькин голос:
   - Кто там?
   Ой-ой-ой! Я бросил на Яву панический взгляд. Ява собрал все  силы  и  так
отчаянно рванулся, что даже если бы ему пришлось оставить  ухо  в  дядькиной
руке, он все равно бы вырвался Да что ухо! В тот момент Ява готов был отдать
полголовы, даже полтуловища, только бы вырваться, убежать хоть  с  тем,  что
останется, подальше от Валькиных глаз.
   Да вы сами подумайте: в первую минуту свидания, которого  вы  так  ждали,
ваша Валечка видит (боже ты мой!), что какой-то здоровенный  громила  держит
вас за ухо, как паршивого щенка. А вы, склонивши  голову,  жалко  висите  на
своем ухе,  даже  не  касаясь  земли.  Вы,  который  столько  мечтал  о  той
торжественной, волнующей  минуте,  когда  откроется  дверь.  Она  станет  на
пороге, и вздрогнут от радостного удивления густые ресницы, и засияют очи, и
вспыхнут румянцем щеки. И  она  скажет:  "Ой!",  а  потом:  "Ах!",  а  потом
"Здравствуй, здравствуй! Это ты? Как я рада!" И все будет так прекрасно...
   А вместо этого...
   Как выстреленные из пушки, мы прогрохотали по лестнице вниз, выскочили во
двор, потом на улицу и целый квартал бежали что есть духу, не оглядываясь. И
только когда убедились, что за нами никто не гонится, отдуваясь, перешли  на
шаг.
   Мы шли не разбирая дороги, шли и молчали.
   Из Явиных глаз бежали слезы. Он морщился и отворачивал от меня лицо. Но я
все понимал. Это просто механически... Просто ухо каким-то образом связано с
тем органом, который вырабатывает слезы. И если  ухо  сильно  покрутить,  то
слезы потекут сами собой. И это не означает, что человек плачет. Ява никогда
не плакал!
   Ухо у Явы вспухло, увеличилось вдвое и пылало, как мак.
   Конечно, с таким ухом снова пробиваться на свидание нечего было и думать.
   Мы хорошо  понимали,  что  случилось.  Произошло  ужасное  недоразумение:
видно, какой-то шалопут развлекался тем, что звонил в квартиры и  убегал.  А
мужчина, случайно подойдя и заметив нашу мельтешню возле дверей после  того,
как мы позвонили, решил,  что  мы  хулиганим.  Мы  понимали,  что  произошла
ошибка, но нам от этого легче не было. Особенно Яве. И не столько из-за уха,
сколько оттого, что с Валькой не встретился и теперь, кто знает,  встретится
ли вообще.
   Я боялся, что он во всем  будет  обвинять  меня:  ведь  если  б  я  сразу
позвонил, как он просил, и если б не  стал  его  выпихивать  вперед,  может,
ничего бы и не было. Но Ява проявил благородство, он ни о  чем  не  говорил,
только иногда смахивал слезы.
   Мне хотелось его развеселить, но  я  долго  не  мог  придумать,  как  это
сделать. Наконец я сказал:
   - Эх, подловить бы это хрюкало, из-за которого нам попало, и зазвонить бы
ему в ухо так, чтоб у него отпала охота звонить куда не надо,  чтоб  у  него
три дня в башке звенело! Тогда бы знал, как шкодить. Эх бы я ему дал!..
   Но  мое  отважное  настроение  на  Яву  не  подействовало.  Я  сокрушенно
вздохнул.
   Мы прошли парками над кручей, перешли через мостик и вышли  к  кинотеатру
"Днипро".
   - Во! - радостно воскликнул я, как мореплаватель, который увидел землю  -
Давай в кино сходим! Тетя же нам специально денег на это дала Айда!
   Но Ява, отвернувшись, угрюмо буркнул:
   - Не хочу!
   - Ну и зря, - сказал я. - Чем красоваться с таким, ухом на  людях,  лучше
часа полтора посидеть в темноте в кино А за это время ухо станет нормальным.
   Все так же не глядя на меня, Ява буркнул:
   - Идем!
   Я мигом бросился в кассу за билетами...
   Смотрели мы "Семеро смелых" - героический фильм про полярников. В картине
все время безумствовал буран, и герои, обвешанные с головы до  ног  ледяными
сосульками, мужественно хекая, карабкались на ледяные горы, проваливались  в
снег и тащили друг друга на плечах. Это немного ободрило Яву. Когда мы вышли
из кино, у него в глазах уже не было такой безнадежной  грусти  и  отчаяния,
как раньше, хотя ухо еще имело не очень хороший вид.
   Я чувствовал в животе неприятную сосущую пустоту -  хотелось  есть,  и  я
надеялся, что мы сейчас поедем домой. Но Ява и слышать об этом  не  хотел  -
боялся, что тетя начнет допытываться. Чудило! Легко  ведь  можно  что-нибудь
придумать: упал и ушибся, или в переполненном  автобусе  дверями  прищемило,
или  еще  что-нибудь.  Разве  мало  несчастных  случаев  может  произойти  с
человеком в таком большом городе, как Киев? Но переубедить Яву я не мог.  Мы
спустились вниз  к  Крещатику.  У  Владимирской  горки,  там,  где  павильон
"Мороженое",  Ява  остановился.  Осторожно  взявшись  рукой   за   ухо,   он
страдальчески глянул на меня и сказал:
   - Если холодное приложить, может, и полегчало бы... А? Как думаешь?
   Я потрогал у себя на груди и пожал плечами. Я знал, на что  он  намекает.
Теткины деньги мы уже истратили на кино. Но у нас еще были деньги. У меня на
груди в потайном кармане в подкладке  лежала  трешка.  Мы  копили  ее  целых
полгода и возлагали на нее большие надежды. Договорились тратить  ее  только
на что-нибудь уж очень интересное или на запретные удовольствия, на  которые
денег тетя не даст, - на полет над Киевом на  вертолете  или  на  фильм,  на
который дети до 16 лет не допускаются... А из-за того, что характер у Явы не
такой серьезный, как у меня, и он может ухнуть эту  трешку  за  полчаса,  мы
решили, что храниться она будет у меня и тратить ее будем  только  с  общего
согласия.
   И вот Ява намекает, чтобы взять из трешки на мороженое. Мороженого и  мне
хочется, но мы ведь не на мороженое ее берегли... А Ява  сегодня  пострадал,
вон как за ухо держится! И глаза у него, как у  цуцика,  которому  прищемили
хвост. Я вздыхаю и решительно направляюсь к павильону. Ява за мной.  Садимся
за столик  и  заказываем  по  сто  граммов  самого  дешевого  -  сливочного.
Подумаешь, тринадцать копеек порция! Не обеднеем...
   Мы едим сосредоточенно, причмокивая и облизывая ложечки. Время от времени
Ява прикладывает холодную ложечку к уху. Но что такое сто граммов! Через три
минуты мы уже сидим перед начисто вылизанными чашечками, в  которых,  как  в
зеркале, отражаются наши поникшие носы. Ява печально щупает  свое  ухо.  Ухо
требует жертв. Я облизываю сладкие губы и  с  отчаянной  решимостью  (как  с
моста в воду) заказываю две порции пломбира.
   Ох и вкусное же мороженое в Киеве, ох и вкусное!!!
   Вы думаете, на пломбире Явино ухо успокоилось?  Ничего  подобного.  После
пломбира было шоколадное, потом фруктово-ягодное, потом ореховое. И к каждой
порции прибавьте еще по стакану газировки с  сиропом.  Дорого  обошлось  нам
Явино ухо! Разошлась вся наша трешка. Остались жалкие  копейки.  Я  чуть  не
плакал, когда расплачивался.
   Мы вышли из павильона пошатываясь.
   Потом  целых  полчаса  сидели  на  лавочке   у   павильона   и   молчали.
Блаженствовали. Вот если бы каждый  день  обедать  мороженым!  И  завтракать
мороженым, и ужинать!
   Вдруг Ява посмотрел налево и сказал:
   - Ты думаешь, что там такое?
   - "Чертово колесо", - говорю.
   - Так чего же мы сидим?
   - Идем.
   - А деньги у нас есть?
   - Да на это еще найдется.
   Уж на что, на что, а на "чертово колесо" я и последнего не  пожалею!  Это
же мне просто необходимо. Ведь я же собираюсь в летчики...
   Мы как раз вовремя подоспели. Последняя кабина была свободна.  Только  мы
сели,     колесо     тронулось.     И-их     ты!     Ух      и      здорово!
Поднимаемся-поднимаемся-поднимаемся... И все у тебя внутри  уходит  вниз.  А
потом опускаемся-опускаемся-опускаемся... И все у тебя внутри уходит  вверх.
Ну прямо как на самолете! Вверх -  как  высоту  набираешь.  Вниз  -  как  на
посадку идешь. (Я же все-таки летал - что  вы  думали!  -  на  "кукурузнике"
сельхозавиации, который наши поля опрыскивал.)
   Да еще стоит колесо  на  высокой  круче  над  Днепром.  И  видно  с  него
далеко-далеко, как с самолета. Внизу Подол, и  Днепр,  и  ширь  Левобережья,
которое до самого горизонта простерлось. А вон Труханов остров... Пляж. Ну и
людей же там! Песка даже не видно. И ступить-то, наверно,  некуда.  Как  они
там не раздавят друг друга! Ого! А это что такое, между деревьев?..  Держите
меня! Да это... парашютная вышка! Ну точно! Она!
   Вот бы мне с этой вышки прыгнуть! Мне просто нельзя не прыгнуть.  Летчику
с парашютом прыгать - все равно что моряку плавать.
   - Явочка! - говорю. - Видишь вон ту вышку? Давай с нее прыгнем!
   - Давай! А что? - сразу соглашается  Ява.  Он  хоть  и  не  собирается  в
летчики, но  с  чего-нибудь  прыгнуть,  куда-нибудь  кинуться  или  выкинуть
какую-нибудь штуку он всегда "за"!
   Глава IV. ПЛЯЖ. КАРУСЕЛИ. УТОПЛЕННИК. НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ ТРИНАДЦАТОЙ КВАРТИРЫ.
   И вот мы бежим по лестнице из "Городка развлечений"  вниз  к  набережной.
Хорошая лестница. Только слишком длинная. Хоть и вниз бежишь,  а  все  равно
запыхиваешься!
   - Чего бежать? Не успеем, что ли? - говорю, а сам думаю: "Нужно силы  для
прыжка беречь. Кто знает, как оно там будет? Все-таки первый раз!"
   Сбавили мы скорость. Пошли шагом.
   Внизу не то ворота, не то беседка - что  за  штука?  И  на  ней  огромная
колонна с какой-то бабалухой на конце.
   - Постой, - говорит Ява. - Тут что-то написано. Ява любит  читать  всякие
исторические и мемориальные надписи. Подходим. К стене прикреплена мраморная
дощечка:

   ПАМЯТНИК
   В ЗНАК ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ КИЕВУ МАГДЕБУРГСКОГО ПРАВА  Сооружен  в  1802  году
Архитектор А. И. МЕЛЕНСКИЙ.

   Вот никогда бы не подумал, что это памятник!  Ведь  памятник  -  это  или
конный или пеший, но всегда какой-нибудь герой... полководец  или  гений.  А
тут какое-то Магдебургское право! Ну и ну!..
   Надпись на мемориальной доске была не единственной. Кроме нее,  еще  было
много надписей. Но уже от руки и значительно более  позднего  происхождения.
Все "Магдебургское право"  было  густо  исписано  довольно-таки  однотипными
формулами: "Коля+ Оля = любовь", "Вася+ Тася = любовь", "Юра+ Нюра = любовь"
и т. д.
   А один какой-то намалевал во-о-от такими буквищами свою формулу, аж метра
на три от земли: "Жека+ Л„ха = любовь". Наверно, ему пришлось  принести  для
этого из дому стремянку. Ведь не могло же у него быть  такое  длинное  тело!
По-человечески его, должно быть, звали Алеша, а ее Женя; писал он  по-русски
и не знал, дурачок, что по-украински "леха" - "свинья". И вышло, что он  сам
себя обозвал свиньей.
   То, что никто из них не имел пятерки по чистописанию, было сразу видно  -
таких кривулей они навыводили. И еще было ясно, что друг друга они, может, и
любили, но больше не любили никого, потому что  так  испоганили  памятник  -
смотреть тошно.
   - И зачем только их грамоте учили! - с чувством сказал Ява.
   "Смотри ты, какой правильный! А не ты ли, дорогой Явочка, писал мелом  на
сарае за школой разные лозунги против завуча Саввы Кононовича?" - подумал я.
Но сказать не сказал. Ведь и сам  я  был  грешен:  писал  на  заборе  всякие
глупости. А ведь это вон как нехорошо. Больше не буду!
   Исполненные благородных чувств, мы направились к пешеходному  мосту,  что
ведет на Труханов остров. По мосту непрерывным потоком шли люди. Куда ж  это
они? Там ведь и так ни стать, ни сесть... Ох, не  иначе,  как  раздавят  там
кого-нибудь сегодня. Не иначе, как будут жертвы!
   Жертвы... Чем ближе мы подходим к парашютной вышке, тем сильнее шевелится
в моей груди  что-то  паршивое-препаршивое,  скользкое  и  холодное.  Высока
все-таки, холера!.. Это тебе не ива, с которой мы в речку  ныряем.  Если  не
раскроется парашют, то только - ляп! - и квакнешь...
   Интересно, бывает так, что не раскрывается парашют на парашютной вышке?..
Бывают ли там несчастные случаи? И жертвы...
   Мы перешли мост, свернули влево, к вышке. Интересно, о чем сейчас  думает
Ява? Что-то очень уж бодро он идет, очень уж бодро. Так  серьезные  люди  не
ходят в первый раз с парашютом прыгать.
   Приглядываюсь я к парашютной вышке. Что-то не видно, чтобы кто-то  с  нее
прыгал. Может, уже сегодня была какая-то жертва... А мы, два дурака, идем...
   Умные  люди  вон  в  пинг-понг  играют,  в  настольный  теннис  -  совсем
безопасная игра, полностью гарантирует жизнь. Стоит двадцать столов, и белые
пластмассовые шарики так и скачут по ним, как пузыри во время дождя...
   А вот и парашютная вышка. Ты смотри - нет ничего. И парашюта не видно.  А
канат, на котором он должен висеть, заброшен куда-то наверх.
   Недалеко от вышки сидел под деревом какой-то полуголый пожилой дяденька в
парусиновых брюках. Уже то, что Он был не в трусах, а  в  брюках,  заставило
меня подумать, что это кто-то из администрации.
   Я подошел и спросил:
   - Скажите, пожалуйста, а вышка разве не работает?
   Дяденька взглянул на меня и хмыкнул:
   - Чего ж не работает? Работает. Только  видишь  -  нет  парашюта.  Кто-то
украл, говорят. А без парашюта с нее прыгать опасно. А впрочем,  попробуйте,
хлопцы. Я вижу, вы такие герои, что вам и парашют не нужен.
   Мы поняли, что дяденька шутит. Ну  конечно  же,  не  работает  вышка,  не
работает... Ур-р...
   - Вот жалость, - сказал я.
   Рядом с вышкой была карусель. Я сначала подумал - карусель как  карусель,
обычная. А потом присмотрелся -  э,  нет,  не  совсем  обычная.  На  высоком
железном столбе огромное колесо, а к тому колесу на  длинных  цепях  сиденья
подвешены. Крутится колесо, и сиденья  крутятся,  в  сторону  отклоняясь,  -
вроде того, как консервную банку на проволоке над головой раскручивать.
   Глянул я на Яву:
   - Давай?
   - Давай.
   Выскребли  мы  последние  копейки.  Заплатили.  Сели.   Поехали!   Сперва
потихоньку-потихоньку. Потом все быстрее, быстрее...
   - Ого-го-го-го-о!.. - кричу я.
   Радость рвется наружу. Ну и лихая карусель! Совсем ты как птица летишь по
воздуху, как будто и не держит тебя ничто... Ух-ух-ух!..
   -  Др-р-р-р!..  -  Это  я.  Рокот  мотора  изображаю.   Будто   лечу   на
сверхзвуковом истребителе. - Та-та-та-та-та-та-та!.. - из  пулемета  стреляю
по Яве.
   Ява оборачивается и тоже:
   - Та-та-та-та-та!..
   - Иду на таран! - кричу, подлетаю к  Яве  -  шарах  его  сзади!  -  и  он
отлетает от меня. А потом подлетает и - шарах меня! - и я отлетаю...
   И-их!.. Вот карусель! Ну и карусель! И никаких тебе  несчастных  случаев!
Никаких жертв! Цепь такая, что вола выдержит.
   Вот так бы летал и летал... Целый день бы летал...
   А тут вдруг тише... И еще тише... И совсем - стоп!
   - Приехали! Вылезайте!
   - Тю! Так мало?
   - Если хотите еще, пожалуйста - платите деньги и карусельтесь сколько вам
влезет.
   Де-е-ньги! Где же нам взять эти деньги, если они вот  тут,  в  животе!  И
зачем мы столько мороженого слопали! Мы ведь могли меньше на две-три порции!
Как раз бы на карусель. А теперь из-за этого паршивого мороженого приходится
отказаться от такого для меня необходимого, такого летческого развлечения.
   Эх, дурак я, дурак! Ну, у Явы ухо, ему нужно! А я чего? Чего я-то?
   Вот бы мне и сэкономить. Пусть бы Ява один ел. Мороженого и  в  Васюковке
сколько хочешь. А такую карусель когда еще поставят?
   Я уж к тому времени и вырасту...
   Ява, видя мое настроение, сочувственно вздыхает и говорит:
   - Идем хоть искупаемся...
   - А! - машу я рукой.- Что мне купаться! Что я, в Киев купаться приехал? Я
дома во-о как накупаться могу... Да и где тут.  Среди  людей,  как  в  лесу,
заблудишься. До воды не доберешься. Да у берега уж и воды не осталось - одни
люди...
   Но это я только так сказал, чтобы  досаду  на  чем-то  сорвать.  Быть  на
киевском  пляже  и  не  искупаться  мог  только  какой-нибудь   хворый   или
ненормальный. Особенно в такую жарищу. И вот стали мы пробиваться к воде.
   Я не могу себе точно представить, что такое миллион человек. Но  уж  если
представлять, то, пожалуй, нужно вспомнить киевский пляж. По-моему, там было
не меньше! Кто не верит, пусть проверит.
   Это было похоже на какой-то гигантский базар. Только разве что все  голые
и не торгуют. Никогда я не видел столько голых людей сразу. Ну,  приходилось
видеть одного, двух, трех... Ну, два-три десятка - в  бане.  А  тут  миллион
голых! Даже не верится, что такое бывает.
   Древние люди, которые адское  пекло  выдумали,  были  просто  без  всякой
фантазии. Разве ж у них пекло?! Вот киевский пляж в жаркий выходной  день  -
вот это пекло! Уж тут и вправду пекутся и жарятся на солнце. Половина  людей
лежит нагишом молча, без движения, закрыв глаза, как мертвые. Лишь по  тому,
как колышутся их животы, можно понять, что они еще живы, еще  дышат.  Другая
половина непрерывно что-то ест - жует,  глотает,  чавкает,  пьет  молоко  из
треугольных пакетов, пиво и лимонад из бутылок.
   Кажется, что эта половина пришла на  пляж  специально,  чтобы  поесть.  И
только небольшая частица людей барахтается  в  воде.  Но  и  этой  небольшой
частицы достаточно, чтобы вытеснить телами половину воды из Днепра. Еще одна
незначительная частица все время куда-то идет. Идет, переступая через  тела,
наступая на чьи-то  ноги,  руки,  головы  и  на  другие  места.  Но  и  этой
незначительной частицы  достаточно,  чтобы  создать  впечатление  вокзальной
толкучки. А вон - хоп! хоп! хоп! - под деревьями волейбол. Стоят в кружок  и
лупят по мячу. И ведь нет, чтобы нормально  играть,  а  вс„  стараются  так,
чтобы кому-нибудь в голову угодить. Разноцветные мячи не столько  в  воздухе
летают, сколько по песку катаются, через людей перескакивая.  Такой  уж  это
пляжный волейбол.
   А вон "геркулесы" ходят, важничая, то и дело напружинивая мышцы  и  грудь
колесом выставляя. И у каждого на руке  номерок  на  резинке  от  гардероба,
будто все "геркулесы" кем-то пронумерованы.
   - Здорово, Гарик!
   - Привет, Шурик!
   - Чао, Марик!
   Эти "геркулесы"  друг  с  другом  здороваются,  не  останавливаясь  и  не
поворачивая головы, чтобы не утратить стройность фигуры.
   И  все  эти  пронумерованные  марики,  гарики  и  шурики,  похожие  своей
важностью  на  индюков,  отличались  от  остальных  людей  тем,   что   были
разрисованы татуировками. Татуировки были у них где хочешь -  на  руках,  на
груди, на ногах и даже на спине. И что только не было выколото! И корабли, и
орлы, и звери, и женщины, и кинжалы, и разные  мудрые  изречения,  например:
"Смерть за измену", или что-нибудь в этом роде. Это во-первых. А  во-вторых,
у всех что-нибудь  висело  на  шее.  Какая-нибудь  цепочка,  а  па  ней  или
подковка, или бляха, или какая-нибудь женская брошка, или ключ, или  даже...
крестик. И чудно было видеть этот крестик на груди,  где  выколот  пиратский
корабль, кинжал да еще и "Смерть за измену". Ясно, что этот  крестик  ничего
общего с богом не имел, что это было просто модно.
   "Чего доброго, у них еще и поповская ряса в моду войдет, - подумал я. - И
будут ходить тогда киевские гарики в поповских рясах по Крещатику..."
   А вон какой дядька чудной. Там, где у людей волосы (на голове, например),
у него лысина, а там, где у всех голо (на спине, например),  у  него  густая
рыжая шерсть, как у медведя. А он лежит, загорает. Вот чудак! Ну как же  ему
загореть? Солнце ведь к телу сквозь этот мех не пробьется!
   А вон старикан  какой!  Из  воды  выскочил  и  ну  гимнастику  делать:  и
приседает, и на руках от земли отжимается, и подпрыгивает, как хлопчик.  Сам
худущий, сверху лысина, а по бокам головы длинные волосы до  самых  плеч.  И
улыбается во весь рот, подмаргивая кому-то.  Ну  и  дед!..  Тю!  Вы  гляньте
только, что там делается! Старая бабуся, седая  и  сморщенная,  в