чайшей ясностью и силой, но он более может воображать, будто он видит в этих объектах что-либо другое, кроме их непосредственного наличия и их номинальной стоимости. Скептицизм, следовательно, исключает все знание, заслуживающее этого наименования, всякое преходящее, предположительное знание фактов, которое является формой верования и на его место ставит интуицию идей, умозрительную, эстетическую, диалектическую, произвольную. В то время как преходящее знание, хотя оно имеет большое значение, если является истинным, всегда может быть поставлено под сомнение, интуиция, которая, напротив, не обладает каким-либо потусторонним объектом или истиной и не претендует на это, не рискует ошибиться, поскольку не претендует ни на какие права на что-либо чуждое ей или окончательное. 
В этой прозрачности и невозмутимости интуиции есть нечто сверхъестественное. Представьте себе ребенка, привыкшего видеть одежду только на живых людях и едва ли отличающего ее от магическим могучих тел, которые приводят ее в движение. Неожиданно этот ребенок попадает в магазин, где он видит разнообразную одежду, развешанную на выстроившихся рядами манекенах, с полой грудью из толстой проволоки, с деревянными набалдашниками вместо голов; ребенок может быть очень шокирован или даже перепуган. Как это возможно, чтобы предметы одежды, развешанные таким образом, могли бы не быть людьми? Подобные абстракции, мог бы он сказать себе, метафизически невозможны. Либо эти фигуры должны тайно сохранять жизнь и быть готовы начать танцевать, когда меньше всего этого ожидает, либо на самом деле они нереальны, и он может только воображать, будто видит их. Подобно тому как мальчик мог расплакаться при виде всех этих одежд, лишенных тел, такое же впечатление может впоследствии произвести на него грандиозное зрелище природы, если бы он стал скептиком. Маленькому слову есть присущи свои трагедии; с величайшей непосредственностью оно сочетает и отождествляет различные вещи, и однако ни одна из них никогда не тождественна другой, и если в этом заключаются чары сочетания их и обозначения их одним именем, в этом же таится опасность. Когда бы я ни пользовался словом есть, исключая полную тавтологию, я грубо им злоупотребляю, и когда я обнаруживаю свою ошибку, кажется, что мир распадается, а члены моей семьи больше не знакомы друг с другом. Существование ( это здоровое тело и знакомые движения, которые юный ум ожидает обнаружить в любом манекене. И те из нас, кто умудрен опытом, порой не в меньшей степени упорствуют в неприятии зрелища облачений существования ( всего того, что мы видим, когда само существование исчезает. Скептицизм представляет нам именно эти действительные, привычные, но теперь лишившиеся внутренностей объекты, как незнакомый мир. Вернисаж идей, где представлены все виды фасонов и моделей, но без тел, которые могли бы надеть их, и где привычная манера передвижения не отвлекает взор от необычного кроя и тщательной отделки каждой детали. Это представление, столь полное в своей театральной реальности, где не осталась упущенной, незамеченной ни одна пуговица, ни одно перо, ( не живой бал, каким он должен быть, а пародия на него, подобно дворцу Спящей Красавицы. Для моего обычного ума одежда без тел столь же неуместна, как и тела без одежды. Только сочетание того и другого свойственно человеку. Вся природа обнажена и счастлива этим, и я сам не так далеко ушел от природы, чтобы время от времени не возвращаться с глубоким чувством облегчения к наготе ( то есть к подсознательному. Но идеи без предметов и облачение без носителей представляются мне нелепостью, я думаю, что одежда создана для того, чтобы соответствовать фигуре, без которой она бы упала. Все-таки подобно фиговым листкам Эдема одежда ею по своей сути не является. Фиговые листки стали предметами одежды случайно, когда один из них был приспособлен для этого предусмотрительным потребителем ( не обязательно человеком ( чей инстинкт может выбрать его, иначе он довольствует тем, что упускает свой шанс и валяется в груде своих разноцветных соседей на огромном складе отвергнутых убранств. 
Именно страх иллюзии изначально будоражил душу простого человека, по природе догматика, и толкнул его на путь скептицизм. Существует три способа избавиться от страха иллюзий, каждый из них в разной степени удовлетворяет его честность. Одним из них является смерть, в которой иллюзия исчезает и забывается. Однако, несмотря на то что таким образом уничтожается страх ошибки, даже позитивной ошибки, никакого ответа не дается на предыдущие сомнения, никакого объяснения ни тому, что явилось причиной иллюзии, ни тому, что ее рассеяло. Другой путь заключается в исправлении ошибки и замене ее новым верованием. Но в то время как для животной жизни такое решение будет удовлетворительным и прежняя склонность к догматизму может быть впоследствии возобновлена без каких-либо практических осложнений, в спекулятивном смысле дело совершенно не продвинулось вперед: не предлагается никакого критерия истины за исключением обычая, удобства, а также случайного отсутствия сомнения, но то, что отсутствует случайно, может непроизвольно появиться в любой момент. Третий путь, к которому я теперь подошел, состоит в том, чтобы принимать иллюзию как неизбежное, но не поддаваться ей, откровенно признавая ее за иллюзию, но отказывая ей в каком бы то ни было бытии, кроме того, которым она обладает очевидно, и тогда независимо от того, приносит ли она мне пользу или нет, она не введет меня в заблуждение. То, что останется от этой иллюзии, которая не вводит в заблуждение, будет истиной, и притом истиной, бытие которой не требует никаких объяснений, поскольку совершенно невозможно, чтобы это было не так. Разумеется, я могу задаться вопросом, почему вопрос о тождественности конкретной вещи самой себе должен прийти мне в голову? Вопрос, для ответа на который мне нужно погрузиться в царство существования и естественной истории, каждый элемент и каждый принцип которого так же случаен, так же неуместен и так же необъясним, как произвольно мое бытие; но то, что эта конкретная вещь или какая-либо другая, которая могла явиться мне вместо нее, должны быть такой, какова она есть, не представляет проблемы. Ибо каким образом она могла бы быть другой? В случайности моей точки зрения на вещь также не может содержаться никакого морального ущерба, поскольку в моем распоряжении ее нет никакой ошибки. Ошибка произошла от необдуманной веры в нее, а возможность ошибки кроется в природной склонности к вере. Освободитесь от давления присущей животному алчной поспешности и от предположений голода, и в иллюзии не останется ошибки, теперь это уже не иллюзия, а идея. Подобно тому как пища перестанет быть едой, а отрава ( ядом, если вы удалите желудок и кровь, которые могли бы переваривать эту пищу и отравиться, точно так же прекрасные вещи перестанут быть прекрасными, если живую душу лишить доброжелательства и удивления, а если вы уничтожите беспокойство, сам обман станет просто развлечением, а любая иллюзия ( не более чем еще одним знакомством с царством форм. Непостижимая умом случайность существования перестанет скрываться среди этого очевидного бытия, обременяя и стесняя его, и угрожая, что его поглотят безымянные соседи. Она будет пребывать в своем собственном мире, светиться своим собственным светом, хотя я буду видеть ее мимолетно. Никакая дата не будет значиться на ней, никакая шкала времени, полная или пустая, не будет заключаться в ней, ничто в ней не будет обращено ко мне, никакого наблюдателя не будет она наводить на какие-либо мысли. Это будет подобно событию в мире, которого нет, подобно событию опыта, которого нет. Его качество перестанет существовать. Это будет просто качество, которым оно от природы, логически, неотчуждаемо является. Это ( Сущность. 
Воздержание не остается без воздаяния. Когда благодаря нелегкому процессу отказа от суждений я лишил данный образ вещей всех случайных значений, когда он перестал рассматриваться и как проявление субстанции, и как идея ума, и как событие в мире, а сам по себе (если цвет, то именно этот цвет, если музыка, то именно эта музыка, если лицо, то именно это лицо), тогда мне воздалось за это познавательное воздержание поразительной отчетливостью знания. Мой скептицизм наконец-то дошел до самых основ, и мое сомнение достигло достойного успокоения в абсолютно несомненном. Какую бы сущность я ни обнаружил и ни отметил, именно эта, а не какая-либо другая сущность утвердилась передо мной. В этом я не могу ошибаться, поскольку сейчас у меня нет другого объекта интенции или интуиции. Если по каким-либо частным причинам я не удовлетворен и хотел бы поменять обстановку, ничто этому не препятствует, но это изменение обстановки оставляет вещь, которую я первоначально видел, обладающей всеми присущими ей качествами, из-за которых она перестала мне нравиться, и я отказался от нее. Когда передо мной некая сущность, а некто посторонний может говорить о другой вещи, которую он называет тем же самым именем, на деле ничего не меняется. Если меняюсь я сам и исправляю себя, выбирая новую сущность вместо прежней, на деле происходит изменение взглядов и интересов в моей жизни, но их природа с тех пор, когда я придерживался их, остается той же самой неизменной природой. На самом деле поистине говорить, что произошли перемены в моем уме, можно только потому, что каждая сущность является сущностью, определяемой мгновенным восприятием, ибо я могу отбросить любую из них, только замещая ее чем-то другим. Эта новая сущность не могла бы отличаться от предыдущей, если бы каждая не была неизменно самой собой. 
Таким образом, существует своего рода игра с несуществующим, игра мысли, которая всегда принимает участие во всяком так называемом знании фактов и которой всегда удается пережить его, поскольку последнее постоянно ставится под сомнение или опровергается. Этим миражом не-существующего, или интуицией сущности, ограничен чистый скептик. Ограничен ( едва ли подходящее здесь слово, потому что, хотя без веры и риска он никогда не сможет покинуть эту тончайшую и бестелесную грань бытия, эта грань при всей своей тонкости бесконечна, и нигде не существует ничего возможного, прообраза и прототипа чего, как тени или образца, не нашлось бы здесь. С духовной точки зрения, рассматривать сущность ( значит умножать знание подлинного бытия, но это не значит даже соприкасаться со знанием фактов, и идеальный объект, как мы его определили, может не иметь никакого отношения к природе, тем не менее он обладает эстетической непосредственностью и логическим определением. Ограниченные пределы спекулятивного знакомства с сущностью делают ее неопровержимой, а логическая и эстетическая идеальность ее объекта делает этот объект вечным. Таким образом, самый радикальный скептик может утешиться, избежав порицаний и опровержений. Одним броском он может перепрыгнуть все хитросплетение человеческих верований и догматических притязаний, избежать человеческих слабостей и предрассудков и найти опору во вполне надежном убеждении, что любая сущность или идеальное качество бытие, которые могут стать объектом его интуиции, обладают той природой, которую он обнаруживает в них, и обладают ею вечно. 
Это не праздное убеждение. В конечном счете единственное, что по самой сути может интересовать меня в переживаниях других людей, а также помимо животного эготизма в моих собственных переживаниях, ( это природа сущностей, которые в любой момент вторгались в наши знания, а совсем не продолжительность времени, на протяжении которого мы можем удерживать их, ни обстоятельства, которые вызвали этот образ, если эти обстоятельства в свою очередь при их рефлективном рассмотрении не демонстрируют разуму сущности, которые он с наслаждением созерцает. Конечно, выбор сущностей, интерес к ним целиком происходит из склонностей животного, которое вызывает их образ из своей души, и выпавших на его долю превратностей. Только связь с моей животной жизнью придает тем сущностям, которые я способен различать, их духовный колорит, так что моему разуму они представляются прекрасными, ужасающими, тривиальными или вульгарными. Благие сущности таковы, потому что сопровождают и выражают благую жизнь. В них, добрых и дурных, эта жизнь обретает вечность. Безусловно, когда я перестану существовать и думать, я утрачу опору на это убеждение, но предмет, в котором на какой-то момент я обнаружил воплощение моих экспрессивных импульсов, останется, как и прежде, предметом для рассмотрения, даже если никто другой, и я тоже, больше никогда не будет рассматривать его. 
Но это не все. Не только природа каждой сущности неотчуждаема, и, поскольку она открыта для интуиции, несомненна, но и царство сущности бесконечно. Поскольку любая сущность, с которой мне приходилось сталкиваться, независима от меня и обладала бы точно такой же природой, если бы я никогда не появился на свет или обстоятельства моей жизни и темперамент никогда не привели бы меня к восприятию этой конкретной сущности, очевидно, что все иные сущности, о которых я даже не задумывался, пребывают в таком же неосязаемом бытии ( неосязаемом, хотя это единственный вид бытия, который может быть на самом деле обнаружен самым грубым опытом. Следовательно, разум, просвещенный скептицизмом и избавленный от крикливых догм, разум, отвергающий любые сообщения, свободный от мучительной тревоги ха собственную судьбу и существование, находит в пустынности сущностей пленительное и восхитительное одиночество, за последними рубежами сомнения и самоотречения путем простого перенесения для него открываются поля бесконечного разнообразия и мира, как будто бы через врата смерти он перешел в рай, где все предметы кристаллизованы в образы самих себя, утратили свои навязчивость и яд. 

Глава Х
НЕКОТОРЫЕ ПРИЛОЖЕНИЯ ЭТОГО ОТКРЫТИЯ
В подчеркивании очевидного кроются некоторые опасности. Быстрый разум, мгновенно схватывающий, как очевидно очевидное (хотя прежде он никогда не обращал на это внимания), заявит, как несерьезно и бессмысленно задерживаться на этом. Задиры предположат, что вы имеет в виду нечто большее, чем говорите, и пытаетесь под прикрытием этого трюизма протащить какую-то предосудительную догму. В конце концов несамостоятельные умы, желающие думать, что вы изрекаете им в назидание непреложную истину, склонятся перед вашими незамысловатыми словами как перед священной тайной. Распознавание сущности, как мне кажется, сопряжено с такого рода недоразумениями, поэтому, прежде чем двигаться вперед, я постараюсь их устранить. 
Во-первых, предостережение умеренным идеалистам. Признание того, что данные опыта являются сущностями, является платонизмом, но оно исправляет все, что характеризует чувственное у Платона, врачуя как бы гомеопатическими дозами. Царство сущности населено не избранными формами или магическими силами. Это всего лишь неписанный каталог, прозаический и бесконечный, всех тех качеств, которые присущи тем вещам, которым случилось существовать, наряду с теми качествами, которыми бы обладали всевозможные вещи, если бы они существовали. Это ( множество заслуживающих упоминания объектов, элементов, о которых или посредством которых может быть высказано нечто. Таким образом, хотя сущности имеют природу и онтологический статус платоновских идей, они не могут претендовать ни на какие космологические, метафизические и моральные прерогативы, приписываемые этим идеям. Они бесконечны по числу и нейтральны в отношении ценностей. Разум греков был склонен к риторике: то, что высказывалось в дебатах, представлялось им окончательным, и Сократ считал важным определять в диспутах общую природу, обозначаемую разными словами. Платону, который первоначально был поэтом, была присуща более эмоциональная интуиция своих идей, тем не менее грамматика и моральные предрассудки направляли его к тому, чтобы отбирать и обожествлять их. Качество или функция, которые делают всех пастухов пастухами, а все блага благами, ( это сущность; однако таковы и все остальные качества, которые делают каждого пастуха и любое благо отличным от других в том же роде. Царство сущности, отнюдь не сводя изменчивое существование к небольшому числу норм человеческого языка и мысли для того, чтобы сосредоточиться на них, бесконечно умножает это множество и добавляет все невыявленные оттенки и модусы бытия к тем, которые различил человек и которые содержатся в природе. Сущность не есть нечто изобретенное или учрежденное ради определенной цели, она ( нечто пассивное, нечто, что может быть обнаружено, всякое качество бытия, поэтому ей не присуща функция сведения множества к единству для удобства нашего немощного ума или экономии языка. Сущность гораздо словоохотливее природы, которая сама отнюдь не лаконична. 
Сущности не обладают метафизическим статусом, чтобы осуществлять сверхъестественное управление природой. Моя доктрина не оказывает никакой поддержки человеческим предположениям, будто все то, что человек замечает, обозначает или любит, должно иметь более глубокие основания в реальности или быть более постоянным, чем то, чем он пренебрегает или не ставит ни во что. Благо является сильным магнитом для дискурса и воображения, поэтому оно по справедливости правит платоновским миром, который является миром только моральной философии. Но само это благо определяется и выбирается скромной животной природой человека, которая нуждается в пище, жизни и любви. В царстве сущности это человеческое благо не имеет никакого преимущества и, будучи сущностью, не имеет никакой силы. Платоновское представление, будто идеи являются образцами, которые несовершенным образом копируются вещами, превосходно выражает моральную природу человека, достигающего самосознания и явно провозглашающего свои инстинктивные потребности. Может быть и так, что моралист (если он ( поэт, податливый для более широких воздействий природы) определяет требования, которые могли бы предъявлять другие живые существа к себе и к нам, как если бы обладали жизнью и мыслью. Идеи Платона, в их самом общем смысле, выражают родство со всеобщей жизнью; это анаграммы морального прозрения. Отсюда их благородство, постоянное обращение к душам, стремящимся к совершенству, проявляется ли это в искусстве или в самодисциплине. Дух, выражая себя через них, укрепляется, подобно тому как утверждается артист, когда на его глазах обретает форму его внутренняя работа и открывает ему его собственные скрытые интенции и оценки, которые он никогда до этого не выражал. Ибо царство сущности не в большей мере определяется теми немногими идеалами, которые избраны и направлены ввысь устремлениями живых существ, чем небесные галактики ограничиваются Полярной звездой. Превосходство является относительным для случайной жизни природы, которая выбирает сегодня одну сущность, завтра ( другую в качестве цели определенной мысли или устремления. В царстве сущности эти формы-фавориты выделяются не больше, чем любой другой член бесконечного континуума. Всякая дурная вещь ( дурна потому, что она ложна по отношению к идеалу, который ее собственная природа может предложить ей, ( проясняет сущность точно так же, как если бы она была хорошей. Никакая сущность, исключая временные и случайные совпадения, не является целью какого-либо естественного процесса и еще менее ( ее движущей силой. 
Таким образом, различение сущностей, подтверждая платоновскую логику в ее идеальном статусе, который она придает терминам дискурса (дискурс включает все ментальное в ощущении и восприятии), разрушает иллюзии платонизма, потому что показывает, что сущности, будучи не-существующими и всемодальными, не могут господствовать над материей, а сами обнаруживаются в природе или мысли только тогда, когда их может потребовать и выбрать материальная необходимость. Царство сущности ( это совершенная демократия, где все, что существует, и все, что может существовать, имеет право гражданства, так что только некоторые произвольные экзистенциальные принципы ( будем называть их предрасположенностями материи или слепотой абсолютной воли ( могут рассматриваться ответственными, если прибегнуть к вербальной метафизике, за то, каковы вещи, побуждающие их принимать т